Ламанова кивнула.
— Шантаж. Днем принесли письмо. Оно у меня в ридикюле. Поедем, Владимир Алексеевич, девочки уже извозчика у дверей поставили — ждет.
Мы оделись и вышли на улицу.
6 Письмо с фотографией
Мы ехали вниз по Тверской в сторону Кремля. Уже давно стемнело, ветер немного стих, тротуары были освещены фонарями и витринами магазинов. Но прохожие в этот час уже не обращали на них внимания — основная волна народа, возвращавшегося со службы, уже схлынула и только последние пешеходы спорым шагом старались побыстрее добраться домой, к теплым печам, пледам и горячему ужину. Обычное плотное движение на главной улице города также утихло — нам даже не пришлось нигде стоять, пропуская встречный поток с бульваров и переулков, или дожидаться, пока разъедутся груженые ломовики. Я отдал полость Надежде Петровне, а сам плотнее запахнул пальто и пониже надвинул на самые брови папаху.
— Ну, хорошо, — сказал я Ламановой, — если вы не хотите до ужина говорить о письме, то хоть скажите, как прошло ваше дефиле, которое я проспал.
— А? — рассеянно произнесла она. — Дефиле? Да… Хорошо.
— Елизавета Федоровна осталась довольна?
— Конечно, — кивнула Надежда Петровна. — Конечно, довольна. Она, бедняжка, не очень хорошо разбирается в модных тенденциях. Все-таки провинциальное воспитание…
— А мне показалось, что одевается она совершенно в том духе, о котором вы рассказывали.
— Конечно! Ведь одевается она у меня! Вы заметили ее платье?
— А императрица?
— Что императрица?
— Вы же шили для нее. Императрица тоже плохо разбирается в этих… модных тенденциях?
— Ах, Александра Федоровна? — Ламанова покосилась на спину извозчика и потом продолжила доверительно тихо: — Императрица думает, что разбирается. Но на самом деле, как мне показалось, для нее это — скорее мука, чем удовольствие. Вы знаете, что обычно она ходит в простой блузке и юбке? И вообще — очень скромна. Настоящая протестантка. В их семье платья переходят от старших дочерей к младшим.
— Правда?
— Да. Их время от времени подновляют — причем не только воротники, но даже обшлага рукавов.
— Это скромность или скупость? — спросил я так же тихо.
Ламанова пожала плечами.
— Судите сами. Говорят, что за прошлый год императрица оплатила счет в «Модном доме Бризак» на девятнадцать тысяч рублей.
— Это много.
Ламанова укоризненно взглянула на меня.
— Что вы! Поверьте мне, это крохи. Просто Альберту Бризаку выгодно звание поставщика. И даже не ему — а его французской родне, которая кричит об этом на своей родине на каждом углу.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Тогда ответьте на один вопрос, который мне сейчас пришел в голову. Ваши примерки длятся по нескольку часов. Неужели так было и с Александрой Федоровной?
— Нет, конечно, — пожала плечами Надежда Петровна. — Кто бы мне дал? Мы встречались несколько раз, выбирали ткани и фасоны. А работала я с манекеном.
— Ну а как же соблюдение пропорций? Ламанова улыбнулась.
— Владимир Алексеевич, есть специальные манекены, сделанные с пропорциями императрицы-матери, Александры Федоровны и молодых царевен. Только вы их не увидите, потому что это — государственная тайна. И хранятся они только в двух местах. Первый комплект — в «Модном доме Бризак». Однако туда мне можно было даже не соваться. Мадам Бризак живо почувствовала во мне конкурента и просто откровенно запретила пускать меня на порог своего заведения. Пришлось идти к мадам Ольге.
— Кто это?
— Ольга Николаевна Бульбенкова. Она шьет придворные дамские мундиры.
— Мундиры?
— Это так официально называется. Платья особого утвержденного фасона. Мадам Ольга — просто душка, мы с ней быстро сговорились за небольшую арендную плату.
— Государственную тайну за арендную плату?
— У меня был допуск от министерства двора… — Ламанова резко повернулась ко мне и рассмеялась: — Владимир Алексеевич! Нехорошо! Как это вы быстро вытягиваете из меня секреты!
Наконец мы оказались на Никольской у подъезда гостиницы «Славянский базар» с одноименным рестораном. Метрдотель провел нас в один из отдельных кабинетов, которые располагались в коридоре, соединявшем ресторан и гостиницу — как тогда шутили, в кабинетах «Славянского базара» составилось немало брачных союзов. Иные обходились и без венчания. Этот прекрасный ресторан русской кухни был славен своими завтраками и обедами. А вот ужины тут были непопулярны — оттого и народу здесь по вечерам было сравнительно немного.
Наконец, сделав заказ, Ламанова откинулась на спинку стула и поставила свой ридикюль на колени.
— Итак? — спросил я.
Она открыла ридикюль, вытащила оттуда конверт без адреса и передала мне.
В конверте находился листок бумаги с несколькими строчками и фотография.
Да-да, та самая пропавшая фотография, которую мы недавно искали вместе с экстравагантным фотографом Леонидом в его полуподвальной мастерской. Письмо я отложил в сторону, а сам принялся разглядывать снимок. На нем было изображено четверо мужчин. Двое, как и в рассказе Ани, сидели на диване, а двое стояли сзади. Одним из сидевших был несчастный молодой поэт Юрий, тело которого я видел еще недавно в каморке, где он жил с сестрой. Его лицо выражало скорее недоумение, чем страх или осознание того, что происходит. Вероятно, он все еще никак не мог поверить в происходящее. Трое других, в масках, одетые в красивые женские туалеты, улыбались. Но если у того, кто сидел рядом с Юрием, улыбка была молодой и почти искренней, то двое, стоявшие сзади, скорее скалились. Причем тот, который стоял сзади Юрия, явно прижимал своей рукой его плечо к спинке дивана. Позади группы можно было разглядеть полосатые обои и справа — угол какой-то картины.
А слева — кусок гардины, вероятно, закрывавшей окно.
— Письмо! Письмо! — напомнила мне Надежда Петровна.
Я взял листок:
«Госпожа Ламанова! Если вы не хотите, чтобы в газетах появились статьи о том, что вы шьете платья для оргий извращенцев, подтвержденные этой фотографией, то приготовьте двадцать тысяч рублей для передачи мне. Сегодня вечером в шесть к вам постучится мальчик. Отдайте ему ваше письменное согласие передать мне деньги. При попытке связаться с полицией я немедленно направлю фотографии в газеты.
Ваш доброжелатель».— Кто принес письмо? — спросил я.
— Мальчишка. Оборванец.
Я не стал уточнять, как он выглядел — скорее всего шантажист нашел какого-нибудь оборвыша, дал ему гривенник и велел снести письмо в ателье. Передать первой попавшейся девушке и тут же убежать. И ищи его как ветра в поле — во всей огромной Москве, где все мальчишки-оборванцы на одно лицо.
Я посмотрел на часы — было уже почти девять. Если мальчик и приходил за ответом, то вид охраны Елизаветы Федоровны его должен был отпугнуть.
Снова взял фотографию. Все это казалось очень странным. Если доктор Зиновьев прав и Юра не сам повесился, значит, мы имеем дело с убийством. Но кто мог убить юношу? Кто-то из масок? Сутенер, назвавшийся Аркадием Венедиктовичем Бромом? Фотограф Леонид, имеющий, вероятно, какие-то отношения с Бромом? Или это убийство совершенно не связано с «масками»? Но как тогда понимать клочок бумажки с рисунком из кармана мертвого Юры? Или это совпадение? Возможно, его смерть вообще имеет отношение к другим людям, связанным или не связанным с Юрой, — ведь я совершенно ничего о нем не знал.
Ну, и кроме того, одно дело — шантаж и совсем другое — убийство. В своей репортерской практике я пока не встречал преступников, которые бы занимались и тем и другим одновременно. Впрочем, я общался, как правило, с профессиональными преступниками, у которых был своеобразный кодекс правил и распределение по профессиям. А если тут действовал не профессиональный преступник? Тогда этот свод правил вовсе не мог ограничивать его.
Пожалуй, следует навестить еще раз фотографа Леонида и расспросить его строже.
— Что вы собираетесь делать? — повернулся я к Ламановой. — Будете платить?
— Ни в коем случае! — вскрикнула она. Но тут пришел официант с подносом и начал расставлять тарелки и блюда. Пока он не закончил свое дело и не скрылся за дверью, Ламанова молчала. Но потом продолжила с прежним жаром:
— Ни в коем случае! Во-первых, меня никогда еще не шантажировали, и я совершенно не хочу, чтобы кто-то подумал, что со мной этот фокус пройдет. Во-вторых, у меня просто нет сейчас таких денег! Только десять тысяч, полученные от Станиславского на костюмы для спектакля.
— Но мне показалось, что ваше ателье процветает, — осторожно заметил я.
— Ну и что? — ответила Надежда Петровна, беря нож и вилку. — Вся прибыль тут же вкладывается в дело. Кроме того — не забудьте — я строю дом. Мужу уже пришлось взять кредит. Да и я трачу огромные средства. Нет. Никаких денег у меня сейчас нет. А если бы и были — никому я их не отдам.
И Надежда Петровна вонзила вилку в кусочек рыбы так, что чуть не расколола тарелку.
— Простите, Владимир Алексеевич, — сказала она мягче. — Я устала и выведена из себя. Налейте мне немного вина.
Некоторое время мы молча ели. Наконец, отложив вилку в сторону, я вытер губы белоснежной салфеткой с вышитой монограммой ресторана и спросил:
— Вы узнаете платья на этой фотографии? Можете сказать, для кого они шились?
— Конечно. Это довольно… простая работа — мне тут даже не пришлось особо работать. Платья шились в основном по парижским и австрийским журналам. Я не все помню, кроме вот этого.
Она указала на мужчину в маске, сидящего на диване рядом с Юрой.
— Помните, я вам рассказывала про молодую даму, которая оказалась простой няней, но при этом имела деньги на то, чтобы сшить платье у меня в ателье? Я еще встретила ее на бульваре.
Я кивнул.
— Так вот. Она шила у меня именно вот это платье.
— Вы говорили, что было еще несколько таких же странных девушек.
— Да.
— Может так случиться, что и остальные платья на этой фотографии были пошиты для них?
Ламанова остро взглянула на меня.
— То есть вы считаете, что на самом деле девушки были просто?..
— Просто ходячими манекенами. Судите сами, — сказал я, — если вы мужчина, то вы не пойдете в ателье и не закажете себе вечернее платье. Но вы можете найти девушку или женщину, примерно равного с вами роста и комплекции, дать ей денег и тогда она сделает это для вас.
— Чепуха! — возразила Надежда Петровна. — Так может говорить только тот, кто совершенно не понимает разницы между мужской и женской фигурой. Да, я лично не занимаюсь подробными измерениями фигур клиентов, как это делают всякие там петербургские французы. Но это не значит, что я не знаю их системы снятия мерок. Вот вы, Владимир Алексеевич, скажите, какая бывает шея у женщин?
— Ну… белая… длинная, — растерялся я. В голове вдруг возникли строчки Козьмы Пруткова: «Шея девы — наслажденье…»
— Ха! Послушайте. В зависимости только от горизонтального сечения, милейший Владимир Алексеевич, шея женщины может быть круглой, горизонтально-эллиптической, конической, цилиндрической и так далее.
— Конической?
— Да-да! А плечи? Высокие, низкие, узкие, широкие и, кстати, нормальные. А грудь?
Я кашлянул.
— Ну, Владимир Алексеевич? — насмешливо посмотрела на меня Ламанова. — Что вы скажете о многообразии женской груди?
— Мнэ-э-э… — замялся я, чувствуя, что краснею все сильней. — Она… разнообразна.
— Точно! Даже не буду перечислять все профессиональные термины, чтобы вас не… утомлять. И вот — каждая часть женского тела имеет неповторимый объем, наклон, полноту, изгиб и так далее. А потому закройщик меряет и полуобхват шеи, и полуобхват груди первый, и полуобхват груди второй, третий, четвертый — каждый отличается от предыдущего по положению на теле. И это — только грудь, которая, как вы точно подметили, разнообразна по своей природе. Налейте мне еще вина, пожалуйста.
Я выполнил просьбу и подумал: как бы после нескольких бокалов Надежда Петровна не начала мне показывать все эти полуобхваты на себе — да еще и в отдельном кабинете. Не скажу, чтобы она была непривлекательной, однако я был женат… А кроме того, будучи сам крупным мужчиной, отдавал предпочтение женщинам чуть более изящного телосложения — скажем так.
— Десятки параметров, — выпив немного вина, сказала Ламанова. — И вы хотите мне сказать, что мужчина может послать вместо себя женщину, чтобы она сшила платье по своим меркам, а потом просто взять это платье и надеть его на себя, чтобы оно село? Такого просто не может быть.
— Но посмотрите, — сказал я, указав на фотографию мужчин на диване. — Они же одеты в платья, которые вы сшили для подставной женщины. Разве нельзя подложить что-то в районе груди, в районе бедер, чтобы платье село?
— Нет, оно не сядет хорошо — ответила Ламанова и уставилась в фотографию, — Впрочем, вы правы. Эти платья шились на женщин. Вот, смотрите сами! У этого господина на диване — тут, тут и тут в бедрах — слишком широко. Видите эти складки? А вот плечи, наоборот, в обтяжку. Потому что у женщины плечи более покатые, если только это не уроженка Риги, например, там часто встречаются дамы с прямой линией плеч. Да и этот господин, сзади — если он и подложил себе грудь, то слишком низко, отчего сборит в подмышках. Боже! Но что же мне делать? Я не могу отказывать клиенткам только потому, что не знаю их в лицо! Я не могу знать всю Москву! Что же мне делать?
Я пожал плечами:
— И вправду не знаю. Но попрошу вас для начала, Надежда Петровна, вспомнить, для кого именно вы шили вот эти два платья. Вы же ведете записи?
— Конечно.
— А я попробую зайти с другого боку.
7 Убийство маски
Как коварно хмурое ноябрьское утро, когда солнце нехотя, поздно вылезает из своей осенней постели! Открыв глаза, я подумал, что все еще ночь, и снова уснул, укутавшись теплым ватным одеялом. А ведь на самом деле было уже утро. Так что окончательно я проснулся, когда часы тихо отзвонили полдень — да и то за окном моей спальни было сумрачно, будто вечер уже наступил. Плотно позавтракав — так, чтобы уже и не обедать, я простился с женой и вышел на улицу. Была суббота, и Столешников переулок, в котором находилась наша с Машей квартира, казался совершенно пустынным. Я пешком дошел до Тверской, чтобы взять извозчика до Большой Ордынки, но на углу встретил знакомого судебного репортера Леню Андреева, работавшего тогда в «Курьере» и еще не ставшего знаменитым писателем. Молодой, с короткой бородкой и вьющимися каштановыми волосами под меховой шапочкой, он очень нравился дамам. Окликнув меня по имени-отчеству, Андреев быстро подошел и поздоровался за руку.
— На Петровку?
— Нет, — ответил я.
— А я думал, что туда. Или ты больше не балуешься криминальной хроникой?
— Ну, Леня, — улыбнувшись, сказал я, — видно, как давно мы не встречались! Я уж отошел от репортерской работы.
— И чем занимаешься?
Я чуть было не брякнул, что спасаю известную моделистку Ламанову от шантажиста, но прикусил язык и рассказал Андрееву, что мой роман с «Русскими ведомостями» почти закончен и я, скорее всего, расстанусь с этой «профессорской газетой», что договорился редактировать «Спортивный вестник» и что готовлю новые книги.
— А! — ответил Андреев, потерев озябший нос. — Жаль-жаль! Я проходил мимо и увидел полицейских возле 20-го дома — ну, того самого, который смотрит фасадом на Петровские линии, знаешь?
— Знаю.
— Подошел из чистого интереса и спрашиваю: что случилось? Оказывается — убийство. Но вот что интересно: мне сказали, что лицо убитого было закрыто маской, а сам он в красивом женском платье. Как ты думаешь — это убийство из ревности? Или какой-то ритуал?
Сначала я выслушал рассказ Андреева спокойно и даже иронично. Но потом вдруг что-то повернулось у меня в голове. Маска и платье!
— Где, ты говоришь, убили? Дом двадцать на Петровке?
— Да.
— Это там, где на первых этажах гостиница «Ампир»?
— Нет, «Ампир» — это соседний дом.
Я схватил его за руку и сжал — причем, вероятно, сильно, потому что Андреев скривился.
— Прости! Большущее тебе спасибо, что рассказал. Пойду-ка посмотрю.
— Ага! — торжествующе улыбнулся Андреев. — Есть еще порох в пороховницах!
Простившись с Андреевым, я вскочил в пролетку и велел ехать на Петровку. Извозчик, огромный детина, с меня ростом, не спеша сошел с облучка и поднял верх.
— Это, если дожж пойдет, — пояснил мне детина с совершенно серьезным лицом.
— Не надо, — сказал я. — Давай быстро, спешу я. Извозчик улыбнулся.
— Это вы, барин, по адресу сели. Не беспокойтесь, не поедем — полетим! Тута недалеко — не успеем взлететь, как уже сядем.
Он так же неторопливо взобрался на облучок, а дальше произошло нечто, что даже у меня захватило дух. Уж не знаю, что у него за пара была впряжена, но только детина тряхнул вожжами, как лошади чуть не наметом снялись с места и рванули вверх по Тверской.
Сам извозчик управлял как будто нехотя, немного отвалившись вбок. Но пролетка шла по улице как рыба — юркая и резвая. Мы доехали до Петровки, как я полагаю, не дольше чем в пять минут. Слева, у подъезда дома номер 20, действительно стояло несколько нижних полицейских чинов.
— Тпррррууу! — извозчик натянул вожжи, и лошади встали как вкопанные. — Пожалте полтинничек. Ехать-то недалеко.
— Слушай, — сказал я ему, рассчитавшись. — Тебя как звать?
— А вам зачем? Что не так? Или медленно вез?
— Да нет! Интерес у меня есть к тебе.
— Иваном Дунаевым.
Дело в том, что я давно уже хотел взять на кошт какого-нибудь хорошего извозчика, чтобы он возил только меня. Мои нынешние сбережения и доходы вполне позволяли это сделать.