Виктор Пронин В позе трупа
Овсов — такая фамилия была у заведующего травматологическим отделением городской больницы. Степан Петрович Овсов. Фамилия не придуманная, не вычитанная в исторических романах или дворянских хрониках, а доставшаяся от предков, которые, по всей видимости, как раз и имели дело с овсом, лошадьми, телегами. Впрочем, об этом можно было догадаться и по внешности Степана Петровича — был он плотен, невысок, нетороплив, обстоятелен. Весь, как говорится, от земли. Слова его были просты и непритязательны, мысли не отличались ни лукавством, ни возвышенностью. Жизнь обошлась с Овсовым довольно милостиво — с его головы не упало ни единого волоска, но зато все они к сорока годам сделались совершенно белыми. На мир Овсов смотрел чуть исподлобья, из-под тяжелых морщин, улегшихся вдоль лба. Но во взгляде не было угрюмости. Взгляд у хирурга был если и не ласков, то достаточно доброжелателен, людей он выслушивал с интересом, не перебивая, и по лицу его в это время блуждало какое-то усмешливое недоумение.
Кабинет Овсова являл собой дальний угол, выгороженный в общей ординаторской шкафами так, что их стеклянные дверцы смотрели наружу, а фанерные ящики с наклеенными ценниками служили стенами кабинета. Ценники эти из порыжевшей бумаги и с пятнами проступившего клея Овсов не отдирал и другим запретил — по этим бумажным клочкам можно было неопровержимо установить, что всего несколько лет назад фанерные шкафы стоили в тысячу раз дешевле, нежели те, которые стояли в магазинах сегодня. Кабинет получился небольшим, примерно три метра на три. Но этого оказалось достаточно, чтобы внутри расположить письменный стол с телефоном, узкую кушетку, накрытую казенной простыней с расплывшимся фиолетовым штампом, и стоячую металлическую вешалку. Проход, оставленный между шкафами, был завешен опять же белой простынею с фиолетовым штампом, приходившимся как раз на уровень лица входящего человека.
Конечно, можно было посуетиться, поклянчить и выбить у главного врача под кабинет маленькую палату, предназначенную для тяжелых больных, тем более что она чаще всего пустовала, а если кто и поселялся в ней, то по высоким звонкам — именно для таких случаев главврач и держал эту палату. Если же кто-то предлагал похлопотать за него, Овсов от таких предложений уклонялся, причем не просто уходил от разговора, а уходил в полном смысле слова — из мест, где разговоры затевались.
— Сами предложат, — говорил он.
— Держи карман шире! — кричали ему вслед.
— Не могу, — оправдываясь, ворчал Овсов. — Гордыня одолела.
При этом не шутил и не придуривался — просто называл вещи своими именами. Была, была у него эта самая гордыня, которая не позволяла чего-то просить для себя, будь это теплый месяц для отпуска, кабинет или мешок картошки, завезенной для больницы выздоровевшим председателем колхоза. Собственно, только в этом его гордыня и проявлялась, да еще в том, что он самонадеянно брался за любые операции. Будто наверняка знал, что эту работу больше сделать некому. Что, в общем-то, так и было.
* * *Это случилось почти полгода назад, душной и черной июльской ночью. Весь день стоял такой изнуряющий зной, что спастись от него было невозможно даже за кирпичными стенами больницы. Они прогревались, кажется, насквозь, и даже ночью Овсов вынужден был надевать халат на голые плечи, прихватив полы двумя пуговицами у пояса.
Дни стояли длинные, дороги были в хорошем состоянии, уйма народу разъехалась по отпускам, и в травматологическом отделении наступили более спокойные времена. А к полуночи миновали и напряженные часы, когда чаще всего поступали колотые, резаные, давленые больные. А после двух ночи только что-то уж совсем чрезвычайное могло потревожить Овсова. Правда, могла еще потревожить немногословная, дерзкая санитарка Валя. Но это уж как сложится, как получится…
Овсов тяжело поднялся со стула, и его белая фигура в халате легким привидением скользнула в черном окне. Выглянула из двери — длинный и тусклый коридор был пуст и тих. Где-то в дальнем сумраке проковылял больной на костылях, решив загодя сходить в туалет, чтоб среди ночи не подниматься. Из соседней палаты донесся чей-то сдавленный стон, чей-то храп. Привычные больничные звуки. Мелькнула озабоченная фигурка санитарки, тоже обычное дело — помчалась кому-то колоть обезболивающее.
Убедившись, что все идет своим чередом, Овсов вернулся в кабинетик, старательно задернул за собой простынку, открыл тумбочку стола. Сунув вглубь руку, пошарил там и вынул бутылку какой-то диковинной водки, подаренной сегодня залежавшимся больным. Тот наконец выписывался, уходил из больницы на своих двоих и счел долгом отблагодарить Овсова, тем более что знал — тот не откажется. А знал, потому что и Овсову как-то среди ночи приходилось угощать этого больного — ничего, кроме водки, в больнице в тот раз не нашлось обезболивающего. От чего-то другого Овсов, может быть, и отказался бы, сочтя подношение оскорбительным, но отказаться от бутылки сил в себе не находил. Да и не искал в себе этих сил, если уж говорить откровенно. Видимо, такой подарок затрагивал в его душе что-то важное и Овсов не просто брал, брал с благодарностью, искренне радуясь и простодушно дивясь замысловатым формам бутылок.
— Распутин, — озадаченно пробормотал Овсов, вглядываясь в бородатого мужика на этикетке. — Надо же, Распутин… Ишь бы! А Гриша, как мне помнится, предпочитал сладкие вина… бедный Гриша. — И Овсов с хрустом свинтил пробку с горлышка бутылки. И вслушался в хруст — и по этому, вроде бы незначащему признаку, можно было определить качество водки. Пробка свинтилась хорошо, легко, четко. И разрыв ее металлических перемычек тоже был приятен для уха. У Овсова всегда портилось настроение, когда пробку приходилось сковыривать ножом, вилкой, зубами, обдирая в кровь пальцы, и отбрасывать в сторону нечто жеваное, рваное, с торчащими во все стороны заусеницами. Но такое случалось лишь с отечественными бутылками, в которых плескалась странная жидкость, от которой тяжелели виски, судорожно колотилось сердце и сутками не проходила тянущая боль в желудке.
Овсов залпом выпил полстакана водки, прислушался к себе, осторожно поставил стакан на стол. Потом несмело, как бы стесняясь, взглянул на собственное отражение в окне и со вздохом откинулся на спинку стула.
— Ну вот, — пробормотал чуть слышно. — И хорошо.
— Добрый вечер, Степан Петрович. — Простыня на двери колыхнулась, и в просвете появилась девичья мордашка в белом больничном кокошнике. — Не помешала?
— А, Валя, — Овсов улыбнулся, не оборачиваясь. — Входи… Всегда рад тебя видеть.
— Да ну, рад видеть! Заливаете, Степан Петрович!
— Ничуть, — Овсов убежденно покачал головой, продолжая наблюдать за сестрой в оконном отражении. Валя прошла вперед, села на угол стола, выдавая тем самым их достаточно близкие отношения. Взяв стакан, понюхала, отставила в сторону, подальше от себя. — Хочешь выпить? — спросил Овсов.
— Нет… Дрянь какая-то.
— Да, водка неважная, — согласился Овсов и, поколебавшись, осторожно положил ладонь на Валино колено, которое вызывающе светилось прямо перед его глазами.
— Не позовете, не пригласите, — проворчала Валя, запустив пальцы в его волосы.
— Прекрасно знаешь, что я всегда тебе рад… Когда бы ни пришла.
— А я хочу слышать зов. — Валя с дурашливой капризностью выпятила губы.
— Ты его слышишь.
— Не всегда!
— Понимаешь, — Овсов провел рукой по ее бедру, но, когда хотел убрать ладонь, Валя ее задержала. — Понимаешь… В определенном возрасте мужчина уже не может вот так запросто что-то там намекать красивой девушке. Поблажка нужна, посыл какой-то…
— И какая же тебе еще нужна поблажка? И какой же тебе еще нужен посыл? — Она легко перешла на «ты». — Ты должен знать, Овсов, что возраст, которого ты опасаешься… Еще не наступил. Для тебя еще не наступил.
— Виноват, — пробормотал он. — Исправлюсь.
— Торопись, Овсов.
— Хорошо, — кивнул он. — Сегодня… Останешься? — Он невольно посмотрел в сторону узкой кушетки и тут же, поняв, что девушка заметила его воровской взгляд, густо покраснел, но взял себя в руки и спросил с улыбкой: — Или как?
— Что же мне остается… Зов прозвучал… Надо как-то откликаться. — Она взъерошила седые волосы Овсова, спрыгнула со стола. — Пойду на последний заход, там где-то в семнадцатой бабуля причитает…
— Пусть причитает, — обронил Овсов. — Ей так легче.
— Может, кольнуть ей чего-нибудь?
— Кольни.
— А чего кольнуть-то?
— Это не имеет значения… Ей важно, чтобы вокруг немного посуетились, побегали, — проговорил Овсов как-то отстраненно, думая о своем.
— Помрет бабуля?
— Нет. — Овсов обернулся на стоящую за его спиной Валю. — Во всяком случае, не скоро. Она еще лет десять будет постанывать, покряхтывать, попукивать… Родня привезла ее, чтоб хоть немного отдохнуть, дух перевести… Ты заметила, какой у нее аппетит? — усмехнулся Овсов. — Обрати внимание. Трех хороших мужиков прокормить можно…
В коридоре простучали быстрые частые шаги и смолкли у двери ординаторской. В больнице знали об отношениях хирурга и медсестры и вот так с ходу распахнуть дверь в ординаторскую не решались. Ничто не изменилось в позах Овсова и Вали, они не сделали ни единого движения, но между ними сразу появилась какая-то отчужденность. Теперь, кто бы ни вошел, он увидит лишь руководителя и подчиненного. И ничего больше. Занавеска отошла в сторону, и вместо фиолетового штампа появилось встревоженное лицо пожилой женщины.
— Степан Петрович… Извините, Валечка, — даже во взволнованном состоянии женщина не упустила возможности легонько куснуть сестру. — Там такое, такое… Степан Петрович, — и она без сил опустилась на кушетку, но, взглянув на Валю, тут же встала, словно невзначай села на чужое место. — Привезли на попутной машине… Я не знаю, что это такое…
— И где «оно»? — спросил Овсов с еле заметным раздражением.
— Сразу на рентген отправили.
— Хорошо. Сейчас иду. — Последние слова прозвучали как просьба оставить его одного.
Обе женщины поняли и быстро вышли. Овсов несколько мгновений сидел неподвижно и, лишь дождавшись, когда хлопнет дверь в коридор, открыл тумбочку и достал бутылку. Встретившись с собой взглядом в темном оконном стекле, подмигнул, извиняюще развел руками и, налив полстакана водки, медленно выпил.
— Так-то будет лучше, — проговорил негромко и, завинтив крышку, поставил бутылку в тумбочку стола. Он привык четко оценивать свои ощущения и сейчас, почувствовав в душе что-то теплое, обнадеживающее, задумался. И тут же понял, в чем дело, — в бутылке оставалось еще достаточно водки, и у него будет возможность выпить после операции.
* * *То, что лежало на операционном столе, являло собой зрелище довольно страшноватое. Это было какое-то месиво из мяса, костей, окровавленной одежды. Привычные контуры человеческой фигуры даже не угадывались. Человека положили на стол совсем недавно, но из-под него уже вытекала кровавая жижица, которую и кровью-то назвать было нельзя.
— Ни фига себе! — невольно пробормотал Овсов.
— Такого еще не было, Степан Петрович, — прошептала женщина, которая недавно приходила в ординаторскую.
— Он живой? — спросил Овсов.
— Пульс есть, но слабый… Затухающий.
— Снимки сделали?
— Проявляют.
— Вы бы хоть форму ему какую-нибудь человеческую придали, — проворчал Овсов. — Чтоб похоронить можно было в гробу, а не в ведре. Будут снимки, принесите… Я у себя.
Овсов повернулся, чтобы уйти, уже дошел до двери, но что-то его остановило. Хирург обернулся, еще раз окинул взглядом кровавую горку, возвышающуюся над столом, и вдруг встретился взглядом с этим существом — иначе его назвать было нельзя. Да, из складок сорванной кожи, торчащих розовых костей на него смотрели глаза. Овсов подошел поближе, думая, что показалось, померещилось. Нет, это действительно были глаза, и они в упор смотрели на него не мигая.
— Ты меня слышишь? — спросил Овсов, и голос его дрогнул.
Глаза мигнули.
— Ты живой? — произнес Овсов скорее утвердительно, чем с вопросом.
Глаза опять мигнули.
— Он в сознании, — Овсов распрямился и обвел всех взглядом, в котором уже не было ни раздраженности, ни уверенности. В его глазах была полнейшая растерянность, если не ужас. — Готовьте, — пробормотал он и, круто повернувшись, вышел.
— А вот сейчас и не следовало бы, — осуждающе сказала пожилая сестра.
— Ему виднее, — ответила Валя, но не было в ее голосе уверенности.
Овсов прошел в ординаторскую, протиснулся за свои шкафы и задернул занавеску. Достав из тумбочки «Распутина», он замер, прислушиваясь к себе, словно ждал какого-то сигнала, совета, разрешения. И, получив нужный сигнал, быстро отвинтил пробку, налил в стакан водки, поколебался, плеснул еще немного и спрятал бутылку. Перед тем как выпить, тяжело, протяжно вздохнул, а выпив, спрятал и стакан. Сел, положив руки на холодное стекло стола, исподлобья взглянул на собственное отражение в окне. Там, за стеклом, была уже глубокая ночь, огни в окнах погасли, город спал. Шел второй час ночи.
— Господи, господи, помоги мне сегодня, — чуть слышно пробормотал Овсов, опустив лицо в ладони. — Господи, господи, не оставь меня сегодня…
Вошла Валя с мокрыми снимками. Он всмотрелся в один снимок, расположив его у настольной лампы, взял второй, третий…
— Ни фига себе…
— Похоже, у него не осталось ничего целого, — чуть слышно сказала Валя.
— Яйца-то хоть у него на месте?
— Кажется, да… И что к ним прилагается тоже.
— Все утешение, — и Овсов поднялся.
Он быстро шел по коридору, и его тяжелые шаги становились все тверже. Он не видел ни выглядывающих из палат больных, разбуженных полуночной суетой, ни жмущихся к стенкам дежурных медсестер, ни Вали, едва поспевающей за ним. Лицо его напряглось, седой пробор уже не выглядел таким четким, челка упала на лоб.
В операционной все было готово. Яркий свет, стол с возвышающимся посредине телом, инструменты, пожилая сестра с резиновыми перчатками. И единственный помощник — практикант, который, кажется, вот-вот брякнется в обморок.
— Знаешь анекдот? — спросил его Овсов. — Идет операция… «Скальпель! — командует хирург. — Тампон! Спирт! Еще спирт! Еще спирт! Огурец!»
Практикант стоял бледный и даже не улыбнулся. Он лишь сглотнул слюну и кивнул, давая понять, что все услышал, все понял.
— Как же тебя угораздило, бедного, — пробормотал Овсов, шагнув к столу. Он снова хотел встретиться взглядом с этим человеком, но глаза того были закрыты. Над ними нависала сорванная с головы кожа. — Ну… с богом, — вздохнул Овсов. — Поехали, девочки…
* * *Когда Овсов, едва волоча ноги от усталости, добрел до своего кабинетика, в окно било яркое солнце. Было уже утро, и далеко не раннее утро. За больничным забором проносились переполненные троллейбусы с пассажирами на крышах, на трамвайной остановке стояла молчаливая и какая-то безнадежная толпа. Следом за Овсовым в кабинет вошла Валя. Она обессиленно опустилась на кушетку, некоторое время молча смотрела в тяжелую спину хирурга, склонившегося над столом, потом спросила:
— У вас там что-нибудь осталось?
— Поделюсь, — сказал Овсов. Рука его привычно скользнула в тумбочку, нашарила бутылку «Распутина» и извлекла ее на яркий дневной свет.
— Он умрет, Степан Петрович?
— Это меня не касается. Это одному богу известно. Спасет его только бог. Я что… Механик. Режу, пилю, зашиваю, зажимаю, вколачиваю гвозди… Действия простые, можно сказать, бездумные… — Овсов разлил водку в два стакана, один протянул Вале, из второго медленно выпил сам.
— Жалко будет, если умрет, — проговорила Валя, скривившись от водки. — Столько усилий, такая ночь…
— Потрудились сегодня славно… — согласился Овсов.
— Но сердце бьется!
— Да, — кивнул Овсов, думая о чем-то своем. — «И сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь…» Приблизительно так выразился один товарищ. — Овсов повернулся наконец к Вале. — Тут особенно и думать нечего… Если он все сделал на этой земле, если выполнил свою задачу, ту, ради которой он сюда, на землю, заслан… То умрет. Если ему кое-что предназначено, если стоит перед ним еще какая-то задача… Выживет.
— А вы как думаете?
— По мне… Он не должен умереть. Слишком много затрачено усилий, чтобы его убить. Кому-то очень хотелось от него избавиться, кому-то он очень мешал самим своим присутствием на земле. А любое действие рождает противодействие. Равное ему по силе, а то и гораздо превосходящее. Ветер рождает бурю.
— Думаете, его хотели убить? Но это же автомобильная авария, Степан Петрович!
— А как понимать ножевую рану в спине? — Овсов укоризненно посмотрел на Валю.
— У него… рана в спине?
— Ее можно было и не заметить, но она есть.
— Потому и произошла авария?
— Нет… Удар нанесен после аварии. Его добивали.
— Добивали человека в таком состоянии?
— Действовали наверняка. Но у создателя были другие планы. И в результате он оказался на моем столе. Нашелся сердобольный водитель, который привез к нам эту гору мяса, я оказался почти трезвым, ты оказалась на месте… И сегодня… Валя, ты не представляешь, сколько раз мне сегодня просто повезло… будто не я делал эту операцию, а кто-то руководил мною. — Глаза Овсова были полны недоумения. — Я бы не смог все повторить… Опять же наш юный друг, этот практикант, умудрился не грохнуться в обморок… Какая-никакая, а все поддержка. Нет, — Овсов тяжело повел головой из стороны в сторону, — нет, тут все к одному, все говорит только об одном…