— Запах? — переспросила Катя.
— Ну да, натурально какой-то мертвечины. Я обернулась и увидела — Катя, в двух шагах от меня было оно.
— Грабитель?
— Никакой не грабитель — непонятное какое-то существо — я даже сначала подумала: ребенок. Недомерок какой-то скрюченный. И запах от него — вонь мокрой кожи. Знаешь, осенью, когда все куртки кожаные напяливают, — в метро не войдешь. Плохо выделанная кожа шибает в нос.
— Ты увидела кого-то, и от него несло мокрой, плохо выделанной кожей, так, что ли?
— Да. Этот недомерок подскочил ко мне — тут снова молния сверкнула, и я увидела, что у него в руке нож и он замахивается на меня вот так. — Анфиса широко замахнулась. — Клянусь тебе — если бы я не отпрянула чисто инстинктивно, не заслонилась бы вот так рукой, нож бы вошел мне в грудь, прямо в сердце. А так лезвие полоснуло по руке. От боли я вскрикнула, а это существо как-то зашипело, выругалось нечленораздельно — голос был какой-то полудетский и вместе с тем хриплый, злобный… Кинулось снова на меня. Я заслонилась сумкой — закричала изо всех сил, начала его отпихивать от себя. Тут, на мое счастье, в наш двор въехала машина — сосед из третьего подъезда, у него джип. Музыка у него играла на полную катушку — видно, принял мужик на грудь по случаю выходного. Этот шум меня и спас. Существо отскочило как ошпаренное и словно растворилось в темноте. Я потрогала плечо — смотрю, кровь, рукав куртки весь промок. Я побоялась упасть прямо там, на ступеньках, бросилась в подъезд. Катя, мне было так страшно, я думала — сейчас сосед уйдет к себе, а это с ножом вернется и прикончит меня прямо в подъезде. Кое-как добралась до квартиры, думала, что кровью истеку, поэтому позвонила тебе. У меня сейчас, когда Костя в отъезде, кроме тебя, никого нет…
— Значит, нападавшего ты не рассмотрела? — спросила Катя.
— Говорю тебе — нет. Злобный какой-то недомерок — метр с кепкой, вонючий…
— Может быть, беспризорник, бродяжка? — предположила Катя. — Сейчас их столько развелось, в приемники направлять не успевают. А мыться, сама понимаешь, им на улице негде.
— Не знаю… Но это точно был не грабитель. И не мужик. — Анфиса кашлянула. — Если бы ему надо было меня ограбить, он бы ограбил — выбил бы из руки телефон и утек с ним. Но ему вещей моих не нужно было. Катя, ты не видела, какой у него был нож! Меня ждали у подъезда специально, чтобы убить.
— Но почему? — не выдержала Катя. — По какой причине? Анфисочка, ну подумай, кому потребовалось тебя убивать? За что?
— Я не знаю.
— Ну, вот видишь! Это был какой-нибудь бродяжка, он…
— Я не знаю, — повторила Анфиса. — Я могу только догадываться.
— Догадываться? О чем?
— О причинах. Точнее, об одной причине.
— Анфиса!
— Катя, подожди… То, что я тебе рассказала, — это короткий вариант.
— Есть длинный?
— Кажется, есть. Доказать, что тут имеется какая-то связь, я не могу, мне нечем. Ты должна поверить мне — я сердцем чувствую после всего, что со мной произошло…
— Ну что, что ты чувствуешь сердцем, Анфиса? — мягко спросила Катя. В душе она решила не спорить и не возражать — в таком состоянии, в котором сейчас находилась ее подруга, лучше с ней во всем соглашаться, пока она окончательно не оправится от потрясения.
— Я чувствую… Я предполагаю. Я убеждена — другой причины точно нет. А это… тоже мало похоже на причину, но уж больно странное происшествие…
— Какое еще происшествие?
— Это случилось позавчера, нет, позапозавчера — в среду. Но ты должна сначала сама это увидеть.
— Что я должна увидеть? Анфиса, милая, давай-ка ты приляжешь, а я найду в твоей аптечке валокордин и…
— К черту валокордин! Катя, ты должна это увидеть своими глазами. Дай мне, пожалуйста, вон ту коробку. — Анфиса указала на стоявшую на подоконнике красную картонную коробку, разрисованную черными птичками-галочками, из тех, что по дешевке продаются в «ИКЕА».
Тут в прихожей пискнул домофон.
— Кто это? — вскрикнула она. — Кто это может быть так поздно?! Катя, это опять он, точнее, оно… Не впускай его, не открывай!!
Нервы у нее уж точно были совсем не в порядке. Катя решила завтра же утром позвонить другой своей подруге, Нине, — она врач, она подскажет, куда обратиться.
— Кто там? — спросила она, на цыпочках подходя к двери.
— Это я. — Голос принадлежал не ночному призраку с ножом, а Сергею Мещерскому. — Катюша, это ты? Наконец-то методом «тыка» я вас нашел! Я тут уже полчаса езжу между домами, адрес в памяти восстанавливаю.
— Поднимайся на третий этаж, — велела Катя. — Анфиса, не волнуйся, это Сережка приехал. Помнишь Сережку? Я подумала — лучше будет, если сейчас в этом доме появится мужчина.
— Этот шибздик? — Анфиса хмыкнула. — Тоже мне мужчина. Ну ты даешь, Катька. Да он мне по локоть и тебе по локоть. От кого он нас с тобой сумеет защитить?
Глава 8. АНГЕЛИНА
Ангелина Зотова открыла дверь квартиры своим ключом. Хоть отец и дома — вон телик орет-разоряется на кухне, — звонить бесполезно. С отцом у Ангелины — война холодная и беспощадная.
В тесной прихожей, где сам черт ногу сломит от разного хлама, горит тусклая лампочка. Сколько помнит себя Ангелина, эта постылая лампочка вечна. На улице хлещут потоки воды, гроза. А здесь, в ободранной прихожей, сухо, как в крысиной норе. «Нора. Я вернулась в свою нору. И я не сделала то, что должна была сделать, не сумела». Ангелина без сил прислонилась к двери, секунду постояла в оцепенении. Потом медленно, словно каждое движение причиняло ей боль, начала стягивать с плеч насквозь промокшую кожаную куртку, испускавшую смердящую вонь сгнившей мездры. Куртку давно пора было выбросить на помойку, но Ангелина этого не делала — внешний вид и запах, исходивший от ее одежды, были ей совершенно безразличны. Она провела рукой по лицу, стирая дождевую влагу, — ничего, сейчас, сейчас все опять войдет в норму. Она ведь только что прямо на лестничной площадке приняла новую дозу. Сейчас все снова будет ништяк. И силы появятся.
Собственное отражение в зеркале заставило ее отвернуться. Нет, зеркала не созданы для таких, как она. Однажды летом она решила даже усугубить это впечатление — взяла и обрилась под ноль. Ходила, чувствуя себя совсем парией, отверженной. Но эта отверженность была сродни печати избранничества. Парни на улице глядели как-то странно, с прищуром. Почти все они были акселераты и казались Ангелине великанами. Если вы появились на свет женщиной, очень низкорослой женщиной, почти карлицей, «кнопкой», — весь мир представляется вам подошвой мужского сапога, подбитого гвоздями, который вот-вот наступит и раздробит вам хребет.
Тяжелые сапоги военного образца имелись у отца — Ангелина помнила их с одиннадцати лет.
— А, явилась наконец. — Голос отца с кухни.
— Не твое дело, заткнись.
— Я сейчас так заткнусь — не встанешь!
Ангелина прислушалась — судя по голосу, уже хорош. Но пьет сегодня один, без приятелей — без гнилозубого, насквозь прокуренного Матвеича с четвертого этажа, без вечно потного Жоры, без Силуянова с Черкизовского рынка, который гаже их всех. Она прошла в ванную — замызганную, оплеванную, — открыла воду и сунула голову под кран. После таких дел хоть отмокай, как вобла… Такими делами она еще не занималась — это было впервые. И неудачно. Ничего, первый блин всегда комом. Удар был неловкий, замах слабый… В следующий раз, который ждать себя не заставит, она знает, как и куда бить. Она снова взглянула на себя в зеркало. Сжала кулак и поднесла его к стеклу. Внезапно ее снова охватила слабость. Так уже бывало — и спешный прием таблеток не помогал. Сначала небывалый подъем сил, веселое животное бешенство — кажется, горы свернешь и любого встречного разорвешь пополам. А потом внезапно полный упадок сил. Холодный пот на лбу — вот как сейчас… Колени как ватные — видимо, от пережитого напряжения. Все-таки что там ни говори, а мандраж ее бил — там, у этого чертова подъезда на Пятнадцатой Парковой.
Но так и должно быть — плоть человеческая слаба, тем более такая хилая, женская. Зато дух… Он говорит: надо полностью покориться, сдаться всемогущей силе. И она понесет тебя на своих крыльях. И пребудет в тебе, а ты — в ней.
В животе громко заурчало. А жрать-то, оказывается, хочется всегда — даже после того, как увидела чужую кровь… Надо идти на кухню — там отец, но там и холодильник. По крайней мере рисовая каша в кастрюльке должна остаться. Холодный рис и вода — это был ее собственный «обет». Она посадила себя на такой рацион в порядке самодисциплины — это хилое, маленькое, сутулое женское тело должно почувствовать, кто над ним истинный хозяин.
В кухне, в раковине, — грязные тарелки, на плите кастрюли. Это отец варил себе какое-то мясное хлебово. Трупоед. Нестерпимо пахнет мясом, лавровым листом. На столе недопитая бутылка водки, соленые помидоры, сало с розовыми прожилками, с чесноком.
В кухне, в раковине, — грязные тарелки, на плите кастрюли. Это отец варил себе какое-то мясное хлебово. Трупоед. Нестерпимо пахнет мясом, лавровым листом. На столе недопитая бутылка водки, соленые помидоры, сало с розовыми прожилками, с чесноком.
Ангелина сглотнула слюну, перевела взгляд на красный, в складках затылок отца. Трупоед. Все они — трупоеды, гниды и лавочники: отец, его нынешняя сожительница Шурка, Силуянов — у всех у них торговые палатки, пивные ларьки. Нет, они не алкаши, не люмпены, они — лавочники, крепко, со смаком пьющие под мясную закуску за ужином в конце своего трудового торгашеского дня.
Отец оглянулся через плечо, распространяя запах перегара и чеснока. Ангелина, опустив глаза, прошла к холодильнику.
— Что, жрать захотела, шлюха?
— Не твое дело.
— Значит, там, где до ночи шляешься, жрать тебе не дают? Домой взашей гонят?
— Отстань от меня! — Ангелина замерла перед открытым холодильником, чувствуя спиной взгляд отца. Вот, вот оно снова — точно огненный цветок внутри, — и слабости никакой нет. Ничего нет, только гнев поднимается, растет, подкатывает пылающим шаром к сердцу. Вот так было и тогда, полгода назад, зимой. Памятные зимние дни, когда она чуть было не сорвалась, чуть было не убила отца.
Прошлое никогда не умирает. Оно вечно с нами — верно сказано. И его порой неохота вспоминать. Зимой семейная война Зотовых из холодной стала горячей, как лава, — застарелый нарыв взаимной ненависти лопнул. Отец, пьяный, избил ее вот здесь, на кухне, так, что она потеряла сознание. А очнулась на полу с одной-единственной мыслью — убить его, освободить от его существования сам воздух их тесной квартиры. Нет, наверное, все-таки в тот раз отец в злобе своей что-то ей и в мозгах отбил, как отбил почки. Что-то перевернулось в голове и замкнуло — мысль об убийстве была такая тихая, простая, такая житейски обыкновенная… И ни страха, ни мандража, ни упреков совести — ничего. Только два слова, как новый пароль, — надо убить. Пора избавляться, иначе он ее доконает.
План убийства сложился вроде как сам собой — нехитрый: вот возьмет и вольет ему в суп ядовитое средство для прочистки засоров в раковинах. Он, пьяный, не заметит, сожрет — там и полполовника достаточно. И если уж канализацию чистит, пробивает эта кислота, то уж кишки его поганые прожжет насквозь, никакие хирурги дыры не залатают. И он наконец-то умрет и не будет больше отравлять воздух своим дыханием, полным перегара, мата и непрерывных оскорблений: ах ты, сука малахольная, вся в мамашу свою. Еще неизвестно, от кого ты прижита, сука подзаборная, я все эти девятнадцать лет сомнения имею, что ты моя дочь!
У отца с матерью была своя война. Мать отца в молодости не любила — а за что его, такого зверя, было любить? — а свадьбу играла уже на пятом месяце, беременная ею, Ангелиной. Отец подозревал, что ребенок не его. Андрюшку, брата младшего, вроде любил, потому что тут уж не сомневался — своя кровь, зотовская. Но и его бил, пьяный, драл ремнем нещадно. Андрюшка не дожил до двенадцати лет — играл в футбол во дворе с пацанами и неожиданно упал — все врачи удивлялись, небывалый случай, инфаркт в таком раннем возрасте! Мать после его похорон чахла на глазах от горя. И вскоре тоже умерла, оставив шестнадцатилетнюю Ангелину наедине с отцом.
В день сороковин по матери отец, пьяный до беспамятства, вошел в ванную, где мылась Ангелина, сроду не запиравшаяся на крючок. Она почувствовала его тяжелые ладони на своем щупленьком голом теле. Забилась, пытаясь вырваться из его медвежьих объятий. Он хлестнул ее мочалкой по лицу наотмашь, прижал спиной к холодному кафелю. Когда она впилась ногтями ему в щеку, он, изрыгая проклятия, выволок ее за волосы из ванной и начал нещадно избивать. Так вот и началась взрослая жизнь Ангелины.
Средство от засоров она купила на рынке на «Пражской». Вполне подходящее средство — в черной бутылке, с яркими категорическими предупреждениями: «Беречь от детей. При попадании внутрь немедленно обратиться к врачу!» Весь день она болталась по Москве — мерзла, куря сигаретки, в сквере на Пушкинской, грелась то в «Макдоналдсе», то в подземном переходе у ларьков. Отец, как правило, возвращался домой к девяти вечера. А суп его — куриная лапша, сваренная им накануне, — стоял в холодильнике. Надо было только переступить последнюю черту — поехать домой и влить жижу из черной бутылки в кастрюлю.
Уже пора было ехать домой, но что-то словно удерживало Ангелину. В пять часов вечера она снова зашла в «Макдоналдс» выпить горячего кофе на дорожку. Бутылку со средством поставила прямо на стол — чтоб была на глазах. Она прихлебывала дымящийся кофе и думала — точнее, старалась как можно спокойнее думать о том, как вот сейчас минут через пять встанет из-за столика… да, встанет, натянет старенькие перчатки, накинет на голову капюшон пуховика, выйдет на улицу, спустится в метро, приедет домой, откроет холодильник и вольет этому ублюдку, этому сучьему лавочнику кислоту прямо в…
— За такие вещи, кнопка, дают минимум пятнадцать лет, а то и пожизненно. Выйдешь в сорок — на вид старуха старухой с трахомой, гонореей и туберкулезом. Стоит ли игра свеч? Ведь он и так умрет, и скоро умрет, не беспокойся. Он ведь намного старше тебя. Придется только чуть-чуть подождать. В самом крайнем случае найдешь другую работу с большим заработком, снимешь комнату и переедешь…
Голос, произнесший все это, был мужской, мягкий, какой-то обволакивающий, парализующий и волю, и ум. Ангелина подняла глаза: за соседним столиком в полушаге от нее сидел мужчина в дорогом черном кашемировом пальто и пестром шелковом кашне. Он был похож на иностранца. Волосы у него были светлые — какого-то ненатурального платинового оттенка. Взгляд был прикован к лицу Ангелины — она даже моргнула, точно ресниц ее внезапно коснулась легкая паутина.
— Дай бутылку мне, — сказал незнакомец и протянул руку. — Так будет лучше для тебя, поверь мне.
Ангелина резко поднялась — пластиковый стакан с недопитым кофе опрокинулся, коричневая лужица растеклась по столешнице, закапала на пол. Ангелина глубоко вздохнула и… села обратно. Потом она как бы со стороны увидела свою руку, сжавшую бутылку, — вот она тут, на столе, а вот уже тянется к незнакомцу.
Он забрал бутылку, усмехнулся уголками красивых губ и сунул ее в боковой карман пальто.
— Вы что… читаете чужие мысли? — спросила Ангелина хрипло. — Я в это все равно не верю, слышите вы?
— Не веришь во что? — спросил незнакомец. По возрасту он годился ей в отцы — нет-нет, уже потом ей всегда хотелось думать — Не в отцы, в старшие братья. У него было моложавое, мальчишеское лицо, покрытое сеткой мелких морщинок. Ангелине хотелось на него смотреть.
— Во что? — повторил незнакомец и улыбнулся.
— В такие дурацкие фокусы.
— Ну и ладно. Я разве прошу тебя верить? Бутылка-то уже и так у меня. — Он снова улыбнулся. — А ты сейчас дашь мне слово, что не пойдешь покупать другую и вообще выбросишь подобные мысли из головы.
— Какие мысли? Вы о чем? Да вы вообще кто такой?!
Этими тремя отчаянными вопросами прежняя жизнь Ангелины Зотовой закончилась, и началась жизнь другая. Насколько же разными они были!
Отец остался цел-невредим. Он по-прежнему напивался почти каждый вечер. Но Ангелину не бил, только ревел на кухне злобно и бессильно. Бессильно — вот странно-то… Впрочем, к странности этой Ангелина быстро привыкла — ведь он сказал ей еще тогда, когда они вместе вышли из «Макдоналдса»: «Не бойся, отец тебя больше пальцем не тронет. Я клянусь тебе, хотя ты, наверно, и в клятвы тоже не веришь».
А еще он говорил: «Вера двигает горами. В этом был прав галилеянин».
Порыв гнева схлынул. Ангелина, более не обращая внимания на отца, открыла холодильник и достала кастрюльку с холодным рисом. Она забрала ее к себе в комнату. Села на свой продавленный диван и… только тут вспомнила о том, о чем совсем уж не следовало забывать. Она снова тихо вышла в прихожую, сняла с вешалки вонючую кожаную куртку, нащупала в кармане твердый продолговатый предмет и, зажав его в руке, прошла в ванную. Предмет оказался ножом с выкидным лезвием. И это острое лезвие Ангелина старательно промыла под струей холодной воды, чтобы никаких пятен, никаких кровавых следов на нем не осталось. Нож она тоже забрала с собой в комнату и сунула под подушку. Снова плюхнулась на диван, сложила ноги калачиком и начала жадно поглощать рис.
Со стены на нее смотрел бело-черно-красный постер. Такие постеры можно купить у бывшего музея Ленина или же на каком-нибудь митинге неформальной молодежи, куда приходят анархисты. На постере был изображен Че Гевара. Ни за какие сокровища мира Ангелина не променяла бы добровольно этот глянцевый бумажный портрет ни на одного из живых и самых симпатичных, крепких сверстников. Этот постер был сердцем ее самой заветной мечты. А разве можно, думалось Ангелине, разменивать мечты свои, эти сокровища силы и духа, на самую обыкновенную пошлую половую жизнь в засаленной мещанской постели под бормотание телевизора за стенкой?