А поезд все ехал, и мужество стало покидать Тибора. Он вслух молился о том, чтоб выжили его жена и долгожданный ребенок. Осознавая, что это может стать их последним разговором, они решили выбрать имена для новорожденного: Анка (Хана) для девочки и Мишко (Михаэль) для мальчика.
В толпе рядом с ними находилась Эдита Келаманова, 33-летняя швея из Братиславы, которую тронули их слова. Она обратилась к Тибору: «Если нас не разлучат, я обещаю всегда заботиться о вашей жене». Эдита понимала, что это ее мицва (моральный долг), который, возможно, ей зачтется, и Господь поможет создать ее собственную семью. Тибор поблагодарил незнакомку, а Приска, узнав акцент, ответила на венгерском: «Köszönöm» – «Спасибо вам».
Все вскрикнули, когда поезд затормозил на границе между Польшей и Германским рейхом, где заключенных официально передавали другому руководству. Двери не открывались, люди не представляли, что происходит снаружи. Поезд тронулся вновь, и после нескольких часов пути лязг железа оповестил их о том, что они прибыли на место назначения – самое сердце Аушвиц II-Биркенау. Это было воскресенье, 1 октября 1944 года. Сквозь зазоры в деревянных стенках вагонов люди услышали отзвуки будущего насилия – грубые выкрики мужчин и лай собак.
«Все будет хорошо, золотая моя!» – прошептал жене Тибор за мгновение до того, как двери распахнулись. Пробираясь к порогу неминуемой судьбы, Тибор успел выкрикнуть: «Не унывай, Пирошка! Думай только о хорошем!»
Рахель
«Guten Morgen hübsche Dame, sind sie schwanger?» (нем. «Доброе утро, дорогуша. Ты беременна?»)
Рахель Фридман был задан тот же вопрос осенью 1944 года, и доктор Менгеле одарил ее ухмылкой, будто бы предназначенной именно для нагих лысых женщин, выставленных перед ним, как манекены Аушвиц II-Биркенау.
Рахель не знала, что ответить. Она стояла, опустив глаза и прижав подбородок к груди, среди сотен женщин в таком же затруднительном положении – часами их заставляли ждать своей очереди босиком на промерзшей земле. Как и остальные девушки, она была в ужасе от необходимости стоять голышом перед незнакомцами. Ей было 25 лет. На мгновение она порадовалась, что ее мужа Моника не забрали вместе с ней из польского гетто: по крайней мере, он не видит ее унижения.
Так же, как и у Приски Левенбейновой – одной из тысяч еврейских женщин, разделивших эту судьбу, у Рахель не было ни секунды на раздумья: высокопоставленный нацистский деятель уже показал, что может решить любую судьбу взмахом перчатки. Рахель не была полностью уверена, что носит ребенка Моника, но это было делом пары недель. Неизвестно было и что случится с ней, ответь она положительно.
Безусловно, она слышала истории об ужасах, творящихся в нацистских лагерях, но не могла в это поверить. Да они и не имели значения – в рассказах не было ни слова о докторе Менгеле, его отношении к беременным и ужасающих экспериментах над детьми (особенно близнецами). Это обнаружилось позднее.
Единственное, что заметила Рахель, это улыбку нарочито аккуратного нациста, чьи глаза оставались холодными перед скопом голых напуганных женщин. Он вел себя как прилежный фермер, изучающий свой домашний скот, и бессовестно оценивал внешность девочки-подростка или грубо хватал грудь женщины.
Судя по его начищенным сапогам и накрахмаленной униформе, человек явно был зациклен на дисциплине и режиме. Слоняющиеся вокруг площадки коренастые надзиратели казались пьяными, а Менгеле не было необходимости притуплять свои чувства. Напротив, ему нравилась его работа. Прохаживаясь вдоль рядов заключенных, он насвистывал и иногда отдавал приказы узникам, облаченным в полосатые робы.
Любую женщину, очевидно беременную или выдававшую себя сочившимся молоком, уводили надзиратели с каменными лицами. А у женщин при этом лица были совсем не каменными. Наполненные страхом глаза пленниц, согнанных в одну кучу, подсказывали Рахель ответ.
Когда Менгеле задал ей свой вопрос, переложив перчатки в другую руку, она прикрыла ладонями грудь и ответила – нет. Менгеле ни разу не дотронулся до нее, он ушел к следующей жертве, не оборачиваясь.
Рахель была частью большой и счастливой семьи, в которой дети обожали друг друга, и жизнь представлялась долгой и радостной.
Вместо полного имени, Рахель Абрамчик, ее звали Рузи или Рушка. Она была старшей из девяти детей и появилась на свет спустя месяц по окончании Первой мировой войны, в канун Нового года, в Пабьянице, близ Лодзи – второго по величине города в Польше.
Пабьянице – один из самых древних и процветающих городов в стране, здесь отлично развита текстильная промышленность. В 1918 году городок еще считался провинциальным, в нем было всего две машины, одна из которых принадлежала местному доктору. Евреи в этой части Польши пережили гонения под прусским правлением, но к 1930-м ассимилировались и составляли до 16 % населения. В основном преследованиям подвергались ортодоксальные иудеи и хасиды, которых отличали извечные черные костюмы и шляпы, в то время как семья Абрамчик относилась к нерелигиозным, «светским» евреям, или «реформистам», еще задолго до расцвета этого движения.
В их семье говорили на идиш, соблюдали шаббат и другие священные дни, но в синагогу ходили редко, да и дети учились в обычной школе.
Отец Рахель, Шайя, работал инженером в текстильной компании своего тестя и тещи, одном из немногих предприятий, которые были открыты для людей их веры.
У них были свои станки, а работали в основном родственники. На производстве выпускали гобеленовые ткани, материал для штор и мебельную обивку. Во многом благодаря родителям Фейги, матери Рахель, семья жила в отличных условиях: трехэтажная квартира с двумя балконами и большим садом на заднем дворе.
Шайя Абрамчик, которому на момент рождения первого ребенка было уже 48 лет, отличался острым умом и большой эрудицией. По большей части его знания были плодом самообучения, он с ранних лет окружил себя огромным количеством классических книг по истории, литературе и искусству. Он стремился развить в своих детях любовь к учебе, занимался с ними немецким, который считался языком всех образованных людей.
Рахель обожала своего отца и в полной мере унаследовала его тягу к знаниям. Каждый день она вместе с братьями и сестрами ходила по несколько километров в школу в любую погоду – сияло ли солнце или шел дождь. C 8 утра до 2 часов дня дети были на уроках, потом самостоятельно играли и читали.
Вполне традиционно для того времени было и то, что мать Рахель, Фейга, была значительно моложе своего мужа. Первый раз она родила в 19 лет, и все детство Рахель помнит свою мать беременной в окружении детей. Она обожала малышей, но иногда на нее находила обида на мужа за такое усердие, она жаловалась друзьям и родственникам, что ему стоит поумерить пыл. Фейга была бесконечно доброй и нежной женщиной и всегда говорила детям: «Наш дом – наша крепость», с удовольствием украшала обстановку изысканным декором и свежими цветами на Песах. Когда бы ни заходили знакомые в дом к Абрамчикам, их встречала идеальная чистота и невероятно послушные дети. На их воспитание сильно повлияла Рахель, потому что ее мать была слишком мягкой и тихой. Как только Рахель стала способна удержать на руках ребенка, она превратилась в семье во вторую маму и всегда помогала по дому.
Она сама готовила обед, когда они возвращались из школы, и отправляла детей гулять. За редким исключением, домашние обязанности были на старших дочерях. Вторая по старшинству дочь Абрамчиков, Сала, вспоминает: «Одна всегда держала на руках кого-то из малышей, вторая стирала одежду на доске». Когда подросли следующие две дочери, Эстер и Бала, то и они принялись за домашнее хозяйство. В меру сил помогали следующие по возрасту дети, Бернард (Берек) и Моник, а самые младшие – близнецы Дорка (Дора) и Хеник, родившиеся в 1931-м и их сестра Аничка (1933) – были совсем маленькими.
Рахель ощущала груз ответственности, возложенный на ее плечи. «В отличие от других детей, мы никогда не ссорились». Именно ее мать просила следить за поведением остальных детей и соблюдением порядка. Всю свою жизнь она была своего рода воспитателем. Возможно, из-за непрекращающихся обязанностей, Рахель была самой худой в семье и создавала впечатление болезненности. Сала, живая и полнокровная красавица, выступавшая с песнями и танцами в местных театральных кружках, говорила: «Рахель всегда недоедала, в отличие от остальных членов семьи».
Благодаря серьезной материальной помощи со стороны родителей Фейги, питались они очень хорошо: сдобными пирогами, утками в яблоках, курицей со сливами. Обеденному времени было отведено важное место, в самые тяжелые времена жизни вся семья Рахель будет вспоминать о веселых трапезах, когда все они собирались за столом. Четыре старшие дочери были популярны среди сверстников. Они были хорошо образованны, говорили на нескольких языках, среди их друзей были люди разных вероисповеданий. Сала слыла настолько красивой, что ее портрет нарисовала учительница изобразительного искусства. «Это большая честь, в то время я была ее любимицей», – вспоминает Сала.
Семейный бизнес процветал, дома они ни в чем не нуждались, но угроза никогда не исчезала: положение евреев в Польше было нестабильным, их существенно ограничивали в правах, в том числе и на выборах местного правительства. Любой мог забрать у них все что угодно, а пожаловаться они могли только своему раввину или суду общины. Это положение сказывалось на настроениях еврейской общественности, молодежь старалась уехать и начать новую жизнь там, где они не будут жить в постоянном ожидании напастей.
Сионизм, появившийся в конце XIX века, притягивал к себе все больше людей. Одной из основных целей сионизма как идеологии было возвращение всех евреев в Эрец-Исраэль (Землю Израиля). Там евреи надеялись построить государство, в котором нет места притеснениям. Старики мечтали уехать туда, чтобы умереть «ближе к Богу». Некоторые, как отец Рахель, предпочитали Азербайджан, где евреям обещали предоставить безопасные условия для жизни. Молодые семьи без твердых религиозных принципов готовы были жить в любой стране, где можно безопасно растить детей в атмосфере равноправия и понимания.
С 16 лет Рахель состояла в Еврейском национальном фонде, целью которого был сбор денег на землю в Палестине. Она часами представляла, как переедет туда и будет жить честным трудом. Рахель провела всю свою юность в качестве няньки, поэтому втайне решила выйти замуж за состоятельного жениха, как только найдется подходящая кандидатура. Она вышла замуж сразу после школы. Жениха звали Мойше Фридман, чаще Морис или Моник, симпатичный молодой человек. Его семья – вдова-мать Ита, Моник и двое старших братьев, Давид и Авнер – владела текстильной фабрикой. Причем предприятие было настолько крупным, что туда принимали на работу и неевреев, что было крайне необычной практикой.
Именно Ита, мать Моника, рожденная в Венгрии, поддерживала производство и продолжала его расширение после смерти отца семейства от туберкулеза, который чуть не погубил и саму Иту. Несмотря на последствия туберкулеза, который сказался на ее здоровье, она стала полноправной хозяйкой всей организации. Ита обожала своих сыновей и пообещала себе сделать все возможное, чтобы ее сыновьям было что наследовать.
Моник и Рахель поженились в марте 1937 года, сразу после окончания Рахель старших классов. За время своего взросления девушка обрела множество качеств, присущих идеальной еврейской жене, коей она и стала для Моника. Монику был 21 год, Рахель – 18. На момент их женитьбы у Фейги еще были 6-летние близнецы и 4-летняя Аничка. Многострадальная мать, должно быть, сильно скучала по старшей дочери.
Моник Фридман разделял интерес жены к сионизму, вместе они вступили в молодежную организацию «Гордония», пропагандирующую проживание в киббуцах и возрождение иврита. Исходя из этих соображений, они решили устроить скромную свадьбу. Влиятельная мать Моника рассчитывала, что ее дети будут жить в соответствии с их положением в обществе, поэтому у молодоженов не было выбора – они переехали в собственный дом в Лодзи. Послевоенная инфляция попортила кровь тысячам людей по всей Европе, но почти никак не сказалась на состоятельности людей, достаточно сообразительных и инвестировавших в производство и золото.
«Я вышла замуж за очень состоятельного человека и не было нужды работать, – говорила Рахель. – Мы жили намного лучше большинства». Они не сразу обзавелись детьми, вначале хотелось пожить друг для друга и заниматься развитием производства. Да и Рахель уже достаточно времени провела с детьми.
Лодзь, побывавшая под прусским, немецким и польским правлением, была одной из самых густонаселенных местностей с высокоразвитой инфраструктурой в мире. В этом впечатляющем мегаполисе с огромными домами, бульварами во французском стиле и красивейшими парками была вторая по величине (после варшавской) еврейская община, что составляло 30 % от миллионного населения города. В остальные 70 % входили поляки и немцы. В городе было около 1 200 текстильных предприятий, благодаря чему Лодзь стала центром польской торговли во время индустриальной революции и магнитом притягивала рабочую силу. Определенно в таком процветающем городе Моник и Рахель нашли себе больше занятий, чем в Пабьянице. Рахель, освободившаяся от обязанностей няньки-воспитательницы, смогла больше времени посвящать сбору средств, а Фридманы обдумывали открытие новой фабрики в Варшаве, где они уже обзавелись квартирой. Однако планы были сорваны. Адольф Гитлер аннексировал Австрию и депортировал оттуда всех поляков. Стало ясно, что игнорировать рейхсканцлера больше не получится. После Хрустальной ночи стали очевидны его намерения. Евреи Германии, Австрии и Судетской области спешно бежали, над этим думали и Моник с Рахель. Многие их друзья-сионисты уезжали в Палестину. Но что бы они делали в Леванте, вдалеке от родных и близких? Как они будут жить в непривычно жарком восточном климате?
Вариант побега всегда оставался открытым, Гитлер со своими фанатиками были достаточно далеко, и люди надеялись, что он удовлетворится захваченными территориями. Даже если он дошел бы до Польши, надеялись Фридманы, его гонения будут сосредоточены на религиозных евреях, а не на состоятельных ассимилировавшихся гражданах вроде них.
После длительных раздумий Моник и Рахель решили остаться на родине. Они выглядели как немцы и отлично знали немецкий. У них был хороший бюджет и много друзей среди неевреев. Пока по городу не зазвучал топот начищенных солдатских сапог, они считали, что находятся вне опасности. «Нацистские зверства меня не удивляли. Удивляло, что нацисты – немцы», – вспоминает Рахель. Кроме того, молодая семья не могла представить, что где-то они могут жить лучше, чем в своих привычных условиях. До конца они надеялись, что даже если потеряют имущество, все равно как-нибудь да выберутся.
Надежды рухнули в один миг, когда нацисты показали свою военную мощь во время блицкрига 1 сентября 1939 года. С севера и юга на границы напали отряды пехоты, в течение часа с воздуха бомбардировали Велюнь, находящуюся в часе пути от Пабьянице. В результате бомбардировки погибло 1300 человек и было сметено до 90 % всех городских построек. Люди бежали пешком, на мотоциклах, на телегах и молились, чтобы польская армия остановила нацистские бесчинства. Многие пересекли границы с Литвой, Румынией и Венгрией. Потом Варшаву разгромили бомбардировкой с воздуха. Погибли десятки тысяч людей и еще больше были ранены.
И Рахель в Лодзи, и ее родители в Пабьянице скрывались в убежищах, заслышав сирены. К моменту, когда 3 сентября Франция и Великобритания объявили войну Германии, бежать уже было поздно.
После бомбардировок Варшаву взяли в осаду на три недели, пока польские войска не капитулировали и не превратились в 100 000 военнопленных. На следующий день, 1 октября 1939 года, немецкие танки Panzer уже кружили по городу, повсюду висели флаги вермахта. Гитлер удовлетворенно анонсировал, что «государство под защитой Великобритании было взято за 18 дней, и на этом кончается первая фаза войны и начинается вторая». Своим торжествующим последователям он заявил, что отныне Германия является величайшей мировой силой.
Сразу после первого удара по стране покатились волны антисемитизма. С первого же дня обе семьи поняли, что счастливая жизнь кончилась. Польшу раздирали немцы и русские, но никто из них не представлялся приятной перспективой. Всех евреев в возрасте от 14 до 60 лет обязали работать, а большинство польских немцев неожиданно обнаружили симпатию к Гитлеру и развязали бесчеловечную войну против тех, кого втайне всегда презирали.
В особенности нападки сказались на иудеях-хасидах. Их останавливали на улице, избивали прикладами ружей, обрезали бороды (а иногда и просто отрывали), принуждали чистить тротуары зубными щетками и талитами (молельными покровами). Множество людей повесили без объяснения причин. Их дома разграбляли, оскверняли синагоги. Все еврейские праздники запретили, и немцы принуждали евреев к работам, не допуская к занятиям текстилем. У тех, кто пытался сбежать, отбирали буквально всю собственность и изымали любые денежные средства.
Тысячи людей потеряли жилье и имущество в первые же дни захвата. Бывшие соседи подключались к армии мародеров. Воровали все: посуду, скатерти, картины, мебель. Снимали даже обручальные кольца прямо с пальцев. Евреев принудили сначала носить желтые нарукавники, а потом и нашивать звезды на уровне сердца, чтобы еще больше отделить их от остальных граждан.
Немецкий был объявлен официальным языком этой части Польши, города переименовали: Пабьянице стал Пабьяниц, Лодзь стала Лицманштадтом. Когда главную улицу назвали в честь Адольфа Гитлера, Моник и Рахель поняли, что немцы собираются остаться здесь надолго.
Используя связи, Моник смог раздобыть документы, по которым он являлся Volksdeutsche, арийским польским немцем. Светлая кожа и зеленые глаза позволили ему войти в круг польских арийцев, которые со дня на день должны были стать правящим классом. Такие же документы он достал и для Рахель, что позволило им беспрепятственно путешествовать из Лодзи в Варшаву, к родственникам. Это же помогало им избежать неприятных ограничений в правах. Если бы не их привязанность к семье и производству, Моник и Рахель вполне могли бы уехать за границу и переждать войну в безопасном месте.