Грансай тут же подумал о Пьере Жирардане, но несколько секунд помедлил. Он знал, что Бруссийон, только что пресмыкавшийся пред ним, моля о милости к двум жизням, прямым текстом требует в знак доброй воли чью-то жизнь взамен. Дорого обойдется ему арабский бунт – он слишком любил Жирардана!
– Скажите мне сначала вот что. У меня во Франции есть преданные люди, готовые по моему приказу пожертвовать жизнью, но они не рабы, чтобы я отдавал их в уплату коммунистам в случае провала задачи, которую им поручат, или даже если сами они наделают серьезных ошибок в исполнении ее. Вам придется безоговорочно принять, что названный мной человек того достоин.
– Разумеется, – чуть неохотно отозвался Бруссийон и добавил: – Вы же знаете о масштабном плане индустриализации Либрё, и он был принят к исполнению сразу после решения правительства о децентрализации военной промышленности?
– Меня косвенно уведомили об этом, хотя сам я с начала войны свои владения в Либрё не навещал, – ответил Грансай, – однако я следил за происходящим из Лондона, ибо именно британцы разработали все эти планы индустриализации.
– Нам нужны эти планы! – воскликнул Бруссийон. – Если бы удалось взорвать три внутренние плотины, от которых зависит все электроснабжение, мы бы устроили исторического масштаба саботаж.
Воцарилось долгое молчание. «Исторического масштаба саботаж! – подумал граф. – Вот так упадок целой эпохи!» Слово «саботаж» показалось ему почти столь же уродливым и отталкивающим, как слово «вещание», кое он ненавидел сильнее всех остальных, возникших в современности. Но внезапно это постылое слово, ныне призванное очистить возлюбленную его равнину от механических паразитов индустриализации, прозвучало для его мстительного слуха боевым кличем искупления. Ибо сие есть вершина унижения – эти паразиты прогресса ныне благоденствовали на руках у завоевателя. Саботаж! Он вообразил, как все это скопище презренной материи пяти заводов – цемент, резина, потроха кабелей, скелеты рельсов, верченье колес, застои ковкого чугуна – взрывается плотью одного динамитного взрыва. Саботаж! И тогда наконец в краях, что цвели три тысячи лет, смогут опять вырасти и залечить раны изуродованной земли своей вечной зеленью мирт и жимолость. Саботаж! И улитки вновь неспешно заскользят по спинам тех же камней, что лежали недвижимо со времен древних римлян!
Жирардан привиделся ему человеком, избранным судьбой, ибо не только располагал он необходимыми данными, но и, подчиняясь приказам графа, преуспел в сокрытии семейного хранилища копий планов индустриализации Либрё, когда немцы под страхом смерти велели сдать оккупационным властям все существующие документы по этой теме. Именно ему, его поверенному Пьеру Жирардану, одной из самых традиционно-консервативных душ во Франции, было суждено осуществить сенсационнейший саботаж того периода героического сопротивления против захватчиков, кой уже начал смутно вызревать.
– Я знаю человека, у которого есть копии всех планов, – сказал наконец граф, прервав раздумья, – и этот человек доставит их, куда я скажу. Нет! – воскликнул Грансай, предвосхищая запрос, к которому уже изготовился Бруссийон. – Мы вернемся к обсуждению саботажа, когда я прибуду с Мальты. А до той поры я ожидаю, что обещанный вами арабский бунт прольет всю нужную кровь – в том числе и при подавлении. Что до меня, то я не желаю оставлять никаких следов. У вас на все десять дней!
Когда Бруссийон ушел, Грансай ненадолго замер, прислонившись к переборке, суммируя результаты дня. Ему только что принесли записку от князя Ормини, в которой тот представил подробный отчет о сегодняшних успехах, за вычетом ведения самолета на Мальту. Со своей стороны граф полностью добился своих темных целей и чувствовал, что Фосере и Бруссийон безоговорочно привержены его рискованному плану. Они оказались настолько слабы, что полностью заслуживали, если потребуется, быть уничтоженными, принесенными в жертву «всему этому». Следом он подумал о Жирардане – с нежностью. Увидел, как он стоит далеко-далеко, во дворе поместья Ламотт, лысая голова блестит на солнце, как бильярдный шар. Но она была маленькая, с витаминную пилюлю, как на меланхолических картинках, если глянуть в оперный бинокль не с той стороны… «Не хочу ни за что на свете, чтобы немцы пристрелили его», – сказал он себе и вздохнул. Потом представил, словно ряды фигурок Христа из полированной слоновой кости, порченные и неровные зубы князя Ормини, с которым он так дурно обошелся накануне вечером и который теперь так безусловно ему предан.
Грансай попытался объединить все эти представления в общую жалость, но в таком направлении не смог сподвигнуть свой дух, а лишь ощутил неукротимый восторг во всем теле и, пессимистически подумав, как беспредельна любовь человека к власти, осознал, что голоден, как волк. Он приказал отвезти его на берег и отправился ужинать в компании Сесиль Гудро и князя Ормини. Сесиль Гудро немедленно показалась ему молчаливой, и его подозрение, что она огорчена, подтвердилось тоном ее слов:
– Можем приступать к ужину. Д’Ормини к нам не присоединится.
– Что происходит? – спросил Грансай.
– Он работал на вас целый божий день. Переутомился… Но хуже всего, что он в последний раз вел самолет: ему однозначно запрещено было летать… Понимаете, – продолжила Гудро, пытаясь смягчить суровый, почти гневный тон, примешивая к нему немного юмора, – понимаете, жизнь, какой жил д’Ормини, вся ее неумеренность – особенно его любовь к спорту – для самочувствия хуже некуда. Поло и авиация не могут не разрушить здоровья и не испортить сердца. К счастью, опий помог уберечь его! У него случилось что-то вроде приступа.
– Идиот, – процедил Грансай, более не слушавший Гудро и готовый взорваться. – Кто его заставлял сегодня летать? Он прекрасно знал, насколько он мне сейчас нужен, каждую секунду, что моя миссия на Мальте в существенной мере зависит от его состояния!
– Ну, дорогой мой, – вспылила Гудро, исполненная негодования, комкая салфетку и забыв о еде, – именно ради вас он и полетел – и пережил величайшее разочарование в своей жизни, ибо настроился вести самолет, чтобы отвезти вас на Мальту! – Гудро посмотрела Грансаю прямо в глаза. – Война делает вас кошмарно слепым и неблагодарным к тем, кто вам предан, – сказала она с горьким упреком. – Вот увидите, увидите – поймете, когда нас не будет.
– Вы уезжаете с д’Ормини в Америку? Да? Почему вы от меня это скрыли? Как же я сам не догадался! – сказал Грансай. Он не нахмурился, а тон его стал снисходительным, с налетом меланхолического презрения.
– Да, мой дорогой, д’Ормини через девять дней забирает меня с собой в Америку. Мы не люди действия и предпочитаем жить в дружелюбной стране, а не в режиме, который становится оккупационным с каждым днем, где заговоры переплетаются с предательством и их все чаще и не различить. Что они сделали недавно с евреями – невыразимо! Так что вы сможете остаться в окружении врагов и осыпать их всеми своими упоительными предосторожностями и психологическими уловками!
Грансай, стремительно поглотивший жареного на огне омара, холодно встал из-за стола, не дожидаясь, пока Сесиль Гудро закончит свою трапезу, и, сочтя ужин завершенным, изготовился уйти.
– Приношу свои извинения, – сказал он, – за этот уход, и мне жаль, что вы сочли уместным этот неприятный разговор – первый на нашем веку.
Сесиль Гудро, в свою очередь, встала из-за стола.
– Этот неприятный разговор, – сказала она в ярости, – я завела не ради себя, а ради князя. Знаю, он слаб – и зря, вместо того, чтобы плакать наверху, не спустился надавать вам по рукам за деспотизм. Но вы были с ним безжалостны, а то, как вы его унизили, – бесчеловечно. Вы представляете себе, какой подарок сделали моему цинизму своей вчерашней жестокостью к нему?
– Отчего он пришел поплакаться к вам? – спросил Грансай, снисходительно вздохнув.
– Когда вы его вчера оскорбили, мой дорогой, он не плакал. Хоть вы того и желали. Плачет он сейчас, понимая, что не сможет вам служить! И он ни слова мне не сказал, понимаете? Он лишь обмолвился – с достоинством: «Грансай отослал меня прочь и сказал, что ему будет ничуть не жалко моей жизни, что у меня воняет изо рта и что, когда я умру, ему более не придется выслушивать мои дурно пахнущие секреты!» И все – больше ничего не добавил, вплоть до момента, когда вы за ним прислали.
– Забудем об этом, – сказал Грансай после краткого молчания; затем он добавил с великой нежностью, протянув руку: – Придите же, поцелуйте руку вашего деспота!
Сесиль Гудро подошла к нему, и Грансай нарочито поцеловал ее в лоб.
– Я еду в Америку с вами. Это входит в мой план. Но прежде мне нужно любой ценой добиться успеха в мальтийском деле… Не моя жестокость, но Мальта во мне зовет! Знали бы вы, насколько это важно для Франции!
Граф нервически вскинул руку – пригладить несколько спутавшихся прядей – и обнял Сесиль Гудро.
– Я еду в Америку с вами. Это входит в мой план. Но прежде мне нужно любой ценой добиться успеха в мальтийском деле… Не моя жестокость, но Мальта во мне зовет! Знали бы вы, насколько это важно для Франции!
Граф нервически вскинул руку – пригладить несколько спутавшихся прядей – и обнял Сесиль Гудро.
– Что ж, – сказала она, – ваша расческа опять с вами. Мы ее нашли и передали канониссе. И Мальта с вами будет. Ваша Сесиль еще разок все для вас устроит. Мне надо спешить. Через час у меня встреча с героем: вот что вам сейчас нужно – ваша золотая расческа и человек, который, не зная вас, готов рискнуть ради вас жизнью.
– Вы и восхитительны, и устрашающи – вы знаете меня настолько хорошо, – сказал Грансай.
– Слыхали ли вы в Париже об американском авиаторе по кличке Баба? – спросила Сесиль.
– Баба, – повторил Грансай, вороша память, – …нет.
– Что ж, его-то мне и предстоит уговорить – и вытянуть из него согласие нынче же вечером, – сказала Сесиль, на местный манер наматывая на голову тюрбан.
– Кажется, припоминаю, – сказал Грансай. – Ходило много разговоров о шлеме, который ему пришлось носить больше года, чтобы срослись кости черепа. Он и впрямь снова здоров?
– Полностью, – сказала Гудро. – Когда мы последний раз виделись у мадам Менар д’Орьян, как раз перед прибытием сюда, он был без шлема, и следы той аварии едва заметны. Не беспокойтесь, он то, что вам нужно.
Вот так Сесиль Гудро стала играть важную rôle в сомнительной и захватывающей мальтийской авантюре, найдя исключительного человека, готового ввязаться в дело и привезти графа Грансая на остров. Бабе, знавшему графа по ослепительной репутации фигуры светской, польстил его выбор. А кроме того, Бабу очаровывал и убеждал прямой, едкий и жестокий ум Сесиль Гудро.
– Послушайте меня, дитя мое, – сказала Сесиль Бабе, – именно сочетание таких людей, как граф Грансай и вы, в итоге даст нам выиграть войну. И вы понимаете это лучше меня. Не имеет значения, сколько запасов бомб вы скинете, – это ничего принципиально не изменит: вы обрушиваете балконы разоряющихся банков – задние, на которые все равно мало кто выходит.
– Иногда получается больше этого, – возразил Баба. – Несколько сотен тысяч балконов разносим в куски!
– Ну да, chérie , но их, этих балконов, в городах очень много – слишком много, и никто ими не пользуется, – воскликнула Сесиль устало, словно внезапно почувствовав тяжесть всех этих лишних и бессмысленных балконов по всему свету.
– Бывает, что мы взрываем не только балконы, но и фабричные трубы.
– Ну да, дитя мое, – ответила она, снисходительно принимая его возражение, – однако в наши дни трубы, которые вы разносите на тысячу кусков, отстраивают так же быстро, словно пленку, запечатлевшую их разрушение, пустили задом наперед. Все вырастает вновь, и каждый раз отвратительней предыдущего, с этим не поспоришь, но всякий раз они получаются действеннее, современнее и приспособленнее к войне. С другой стороны, полет на Мальту и тихая высадка там графа Грансая кажется мелочью. Но, видите ли, особенно для англичан он загадка – умелый, как пейзанин из Либрё, с гордостью, как у испанца, доведенной до предела. Он чарует людей, увлеченных его делом и готовых действовать заодно с ним, и они помогут ему посеять в каждом французском сердце зародыши наследственной силы сопротивления, коя в конце концов приведет к освобождению страны. А семя Грансая – то самое, из которого выросли благороднейшие и старейшие дубы на планете… О дубах забываешь, – продолжала она, прикрыв глаза и мечтательно глядя в пространство, – в разгар страды, всматриваясь в поля, поражаешься, как быстро растут неделя за неделей некоторые растения, что выскочили прямо из земли с откровенным, плодовитым, вакхическим, империалистским задором, его ни остановить, ни проконтролировать – он свойственен «блицкриговым» урожаям бобовых. В разгаре своего роста они поглощают и уничтожают все – это гитлеризм, Германия, биологическое безумие растущих бобов и гороха! Мы забываем о дубах. Но вдруг в один прекрасный день тот же победно вертикальный росток, на котором жили бобы, начинает смотреться обреченно, он вешает голову, лето кончилось, и через несколько дней останутся лишь бурые увядшие останки – на полях, совсем недавно бывших ослепительно зелеными. И тут примечаешь, что в это время среди бобов дал корни дубовый самосев, и вновь вскидываешь взоры к божественным силуэтам тех, кто две тысячи лет наблюдал за этими возбуждениями и упокоениями. Дубы суть Франция. Корни к тому же постепенно сокрушают стены. Вас же, я знаю, тянет ко всему новому и волнующему.
– Нет, – ответил Баба. – Я тоже вновь уверовал в неуничтожимые силы традиций и аристократии и ныне чувствую, что мои революционные иллюзии испанских военных дней – давний посев того, что в моей жизни уже сжато. Новая жажда четких очертаний и прочности вновь овладевает нами, и мои полеты – более не гордый бунт архангелов, отправившихся победить в химерическом завоевании рая, как прежде. Напротив, я охвачен желанием завоевывать землю, землю с ее жесткостью, благородством… отреченьем… восстановить достоинство босых ног на почве. Теперь я знаю, что человек обязан смотреть на небеса со смирением. Видите, эта война сделала из меня католика.
Сесиль Гудро слушала Бабу с гордостью и восхищением и словно только что с изумлением обнаружила, что он не просто герой, но герой умный и даже способный к самовыражению.
– О, мой дорогой красавец Баба! – проговорила она, проводя пальцами по его волосам.
– Не зовите меня больше так, – сказал он. – Я более не тот человек, кем был в Испании или в Париже. Здесь меня знают только по моему настоящему имени, Джон Рэндолф, лейтенант Рэндолф, и не Баба повезет графа Грансая на Мальту, а я, лейтенант Рэндолф.
– Я знала, что вы полетите. Чудесно!
Они долго молчали. Сесиль Гудро поцеловала Рэндолфу руку.
– Я отвезу его туда, но не более, – продолжил тот. – Обратно не смогу. Я добился разрешения на этот полет при условии, что оттуда сразу отправлюсь в Италию – мне нужно сбросить в Калабрии двух парашютистов… И, видите ли, Баба никогда не испугался бы такого, а я боюсь. Я впервые боюсь поставленного задания. Италия мне всегда приносила неудачу. В Неаполе я чуть не умер от тифа, но бывало и хуже: моя собака в Венеции выскочила на дорогу… В Венеции, к тому же, я подрался с одним из лучших друзей детства…
– Постучим по дереву, – сказала Сесиль Гудро, ударив несколько раз костяшками сжатого кулака по перекрестию под столешницей, а Рэндолф суеверно погладил жемчужно-бриллиантовый крест на шее, нащупав его пальцами в вырезе рубашки.
– А Грансай – он какой? – спросил он.
– Он пониже вас, – ответила Сесиль, – но у вас похожий настойчивый взгляд. Глаза у него тоже голубые, почти такие же яркие. Волосы каштановые. Он очень, очень красив. Даже красивее вас.
– И куда граф направляется потом? Вернется во Францию?
– Нет, – сказала Сесиль, – с Мальты он тут же отбывает в Америку.
– Возможно, я ему кое-что доверю, – сказал Рэндолф задумчиво, рассеянно. Затем словно продолжил мысль вслух: – Да, я передам ему некий предмет… он очень много для меня значит… этот предмет нужно доставить кое-кому в Америке. Передайте ему эти слова.
Два дня спустя, когда Грансай в сопровождении Фосере забрался на борт трехмоторного «Фармана», который доставит их на Мальту, Рэндолф уже сидел за штурвалом.
– Это напоминает мои отъезды в Лондон, – заметил Грансай.
– На самом деле на таких самолетах и летали между Парижем и Лондоном, – сказал Фосере, – только на нашем установлен пулемет и есть его верный слуга. Что ж, поздравляю. Похоже, самолет приспособили по обстоятельствам, – продолжил он с оживлением, столь свойственным страху и нервозности.
– А чего вы ожидали? – спросил Грансай. – Вы, наверное, вообразили, что самолет, добытый Сесиль Гудро, будет весь увит плющом, со старыми трещинами в стыках на крыльях и восточными диванами внутри, на которые мы возляжем и закурим опий.
– Такое я бы не осмелился предположить, – ответил Фосере, – но какой поразительный образ послевоенного времени, верно? – небо, вытканное самолетами, мчащимися туда и сюда со скоростью семьсот миль в час, а в них – дремлющие опийные курильщики, летящие в никуда! – Он рассмеялся.
– Тот же немыслимый парадокс скорости и неподвижности уже изобрели – он имеет форму обтекаемых гробов!
– Какая жуткая идея! – проговорил Фосере, побледнев. – Они и впрямь существуют?
– Я однажды видел в каталоге. Их так и описывали. У тех гробов линии точно такие же, какие появились у автомобилей пару лет назад.
– Невероятно! – вздохнул Фосере.
Грансай продолжил:
– Штука, обеспечивающая вечную насильственную неподвижность, имеет все черты устройства для бешеной гонки… Безумие! Оно возможно лишь в наше время!