– Я сейчас о другом. Ведь если имело место убийство, то оно, скорее всего, было предумышленным. Хотя бы это вы отрицать не будете?
– Нет. Этого я отрицать не буду.
– Отлично. А теперь предположим, что убийца – он. И не знает, что разразится буря. Согласитесь, было бы подозрительно, если бы он отказался от заранее оговоренной встречи без какой-либо видимой причины.
– Согласен. Это выглядело бы подозрительно. Но я одного понять не могу: почему мистер Ледж сам не рассказал мне все это?
– Потому что он на грани нервного срыва из-за того, что некоторые свидетели настроены против него. Кроме того, вчера вечером вы так на него насели, что он лишился всякой способности к рациональному мышлению. А еще…
– Минуточку! – воскликнул Аллейн. – Откуда эти сведения? Вы что – встречались с ним сегодня утром?
Если Дециму и смутил вопрос, она постаралась этого не показать. А потому напустилась на старшего инспектора:
– Да, я видела его! И едва узнала. Он весь словно комок напряженных нервов и близок к истерике. Еще немного – и он сознается в преступлении, которого не совершал.
– А как насчет преступления, которое он совершил? – осведомился Аллейн. – В нем он сознаваться не собирается? В этом было бы куда больше смысла, вы не находите?
Похоже, эти слова пробрали ее до костей. Девушка вздрогнула, с шумом втянула в легкие воздух и приложила кончики дрожащих пальцев к губам. Теперь она сильно походила на маленького провинившегося ребенка.
– Значит, вы знали об этом с самого начала? – пролепетала она.
Глава 15 Дела амурные
IАллейн ждал, что Децима разгневается на него, выпустит, как говорится, свои иголки, в крайнем случае изобразит непонимание. Но ее внезапная капитуляция, вызвавшая у него немалое удивление, заставила быстро принять решение. И он решил сказать ей правду – до определенных пределов, разумеется. Ложь она бы мгновенно распознала. А тут, что называется, откровенность за откровенность.
– Мы ждем, – произнес он, – рапорта относительно его отпечатков. И когда получим его, у нас появится официальное подтверждение, что на Леджа заведено уголовное дело. Но мы действительно подозревали его в сокрытии этой информации с самого начала, а после ваших слов лишь утвердились в своих подозрениях.
– И вы, значит, мгновенно сложив два и два, пришли к абсурдному решению? – возмущенно воскликнула девушка.
– Почему абсурдному? Извините, но я вас не совсем понимаю.
– Да потому что почти наверняка подумали, что раз он не пришел к вам и не сказал: «Да, я находился под судом и следствием», – то он, стало быть, и есть убийца. Но при этом вам совершенно наплевать на его чувства. А вы имеете хотя бы отдаленное представление о том, что может чувствовать человек, который, отсидев срок в тюрьме, пытается вернуться в общество, чтобы заработать на кусок хлеба? Думали ли о том, что происходит с несчастным, которого вы сажаете за решетку? Как меняются его сознание, образ мыслей, взгляды на жизнь? Сильно в этом сомневаюсь. Зато вы в оба глаза следите за такими людьми, когда они выходят на свободу, чтобы, не дай бог, они не устроились на хорошее место, и считаете своим долгом предупреждать возможного работодателя о наличии темного пятна в их биографии. На мой взгляд, осужденных лучше сразу посылать на виселицу, чем подрезать им потом крылья, не позволяя возродиться к новой жизни.
– С моей точки зрения, это ужасная аналогия, – возразил Аллейн. – И ко всему прочему ложная.
– Ничего подобного. Разве вы не понимаете, почему Ледж так напуган? Он только что перестал отмечаться в полиции и наконец получил небольшой кусочек свободы. И страшно боится снова оказаться за решеткой. Пусть даже его страх не обоснован. И потому я говорю вам: оставьте его в покое! Оставьте его в покое!
– Как давно вы знаете о том, что он сидел? – поинтересовался Аллейн.
Децима неожиданно вскочила с места и провела рукой по лбу, как будто у нее заболела голова.
– Скажем так, какое-то время.
– Он сам вам в этом признался? И когда, если не секрет?
– Когда получил работу, – сухо ответила Децима.
Аллейн не поверил ей, но тем не менее очень вежливо спросил:
– Наверное, подобная откровенность вас шокировала, не так ли? – А поскольку Децима промолчала, добавил: – А вы знаете, за что он попал в тюрьму?
– Не знаю и не хочу знать. И не надо говорить мне об этом. Что бы он ни сделал, бедняга, то получил за это сполна. И даже сверх меры. Не желаю ничего об этом слышать.
Аллейн, глядя на ее горячность, с некоторым удивлением подумал, что она и в самом деле не желает знать, за что Ледж получил срок. И отражение этой мысли, должно быть, промелькнуло у него на лице, поскольку взгляд Децимы сделался еще более недружелюбным, даже, пожалуй, враждебным.
Испектор тут же поторопился сказать:
– Впрочем, все это не так важно. В действительности я бы хотел узнать совсем другое. В то утро, когда вы встретились с Уочменом на тропе у кустов, вы находились с ним наедине? Все время, пока разговаривали?
У девушки на лице проступила тревога, и Аллейн подумал, что на этот раз она боится не за Леджа, а за себя. Во всяком случае, глаза у нее расширились, а щеки побледнели, чего раньше не наблюдалось.
– Да. То есть нет. Кажется, в самом конце разговора, когда я собралась уходить, на тропе появились Норман Кьюбитт и Себастьян Пэриш.
– Вам кажется?
– Нет. Эти двое стали подниматься по тропе. Теперь я вспомнила это совершенно точно.
– И тем не менее, – произнес Аллейн, – когда я спросил у них сегодня, видели ли они утром в пятницу Уочмена, они заявили, что не видели.
– Наверное, они просто об этом забыли.
– Неужели вы сами верите в то, что говорите? Они припомнили каждое слово, сказанное Уочменом в последние часы его жизни. И говорили об этом со всей уверенностью. Как же они могли забыть о встрече с ним? Ведь когда вы ушли, они почти наверняка проводили его до гостиницы!
– Они не забыли об этом, – проговорила Децима.
– Значит, все-таки не забыли?
– Не забыли, но не сказали вам. Из-за меня. Потому что… хм… считают себя джентльменами.
Аллейн молчал, ожидая продолжения.
– Ну и пусть себе считают, – заявила девушка. – Мне такого рода благородство несвойственно. Поэтому я расскажу вам все. Эти господа вспугнули Уочмена, когда последний, скажем так, попытался покуситься на мою скромность. Мне его попытки не доставляли удовольствия, и я прямо сказала, что в этой связи думаю о нем. Полагаю, Кьюбитт и Пэриш услышали это и испугались, что вы переключите внимание с Роберта Леджа на мою персону.
– Возможно, – согласился Аллейн. – Похоже, они сомневаются в моих способностях детектива и принимают за какого-то хамелеона.
– Надеюсь, – с вызовом произнесла Децима, – тот факт, что я вырвалась из объятий Уочмена и нелицеприятно по этому поводу высказалась, еще не делает из меня убийцу?
– Я, во всяком случае, за главную рабочую гипотезу этот факт бы не принял. Но поскольку полицейские, как известно, напрочь лишены деликатности, я задам еще один нескромный вопрос. Скажите, а раньше мистер Уочмен ничего подобного по отношению к вам себе не позволял?
Бледное лицо Децимы неожиданно стало наливаться краской. Аллейн подумал, что она удивительно привлекательное существо, после чего сразу же задался вопросом, какие тайны могут скрываться за столь очаровательной наружностью. Во всяком случае, смотреть ему в глаза Дециме, похоже, было невмоготу. Фокс тоже обратил внимание на овладевшее девушкой смущение, кашлянул и с делано равнодушным видом стал обозревать окрестности. Аллейн же ждал ответа, продолжая гипнотизировать ее взглядом. Наконец она подняла глаза.
– Подобные поползновения с его стороны имели место и раньше, – пробормотала она.
Одновременно в ее внешности произошли некоторые изменения. Лицо обрело наконец нормальные природные краски, сковывавшее ее напряжение исчезло, а в голосе более не слышалось вызова.
– Полагаю, он просто ничего не мог с собой поделать, – сказала она, а потом, одарив Аллейна странным взглядом, добавила: – Но все это уже не имеет никакого значения. Так что не следует думать о нем плохо. Поскольку раньше я сама большого неудобства из-за этого не испытывала.
Окутывавшая девушку аура образованности и светскости, за что так ратовала ее мать, будто бы испарилась, и Децима Мур превратилась в обыкновенную деревенскую красавицу, не чуждавшуюся легкого флирта и, как говорится, умевшую строить глазки. Так что слухи о ее возможной помолвке с Уиллом Помроем уже не казались Аллейну чем-то невероятным. Она же, словно читая его мысли, добавила:
– Буду весьма благодарна, если вы не скажете об этом Уиллу. Он ничего об этом не знает, а если узнает, то вряд ли поймет меня.
– Обещаю, насколько это возможно, держать рот на замке. Значит, мистер Уочмен, если можно так выразиться, уже заигрывал с вами?
С минуту помолчав, Децина ответила:
– Да. Но раньше у нас до насилия как-то не доходило.
– До насилия… – удивленно протянул Аллейн. – В прямом смысле?
– Боюсь, что так.
Девушка поднялась на ноги и отступила от обломка скалы, на котором сидела, после чего выпрямилась и расправила плечи, вновь обретая присущую ей уверенность. И когда заговорила снова, в ее тоне проступала холодность, смешанная с иронией:
– Люк был большим женолюбом и считал себя совершенно неотразимым. Но в отношении меня просчитался – и никак не мог заставить себя в это поверить. Это все уязвленное самолюбие, поскольку я точно знаю, что он никогда меня не любил.
– Неужели?
– Точно вам говорю. У нас была маленькая несерьезная интрижка, которой я не придаю никакого значения и о которой очень хочу поскорее забыть. Но Себ и Норман, похоже, придерживаются другого мнения, оттого и солгали вам. Они не поняли сути и сосредоточили внимание лишь на обрывках фраз и жестах.
«Ну вот, – подумал Аллейн, – теперь она снова трансформировалась в хорошо воспитанную сдержанную светскую леди». Но сказал другое:
– Значит, Уочмен до этого утра не был вам особенно неприятен?
– Признаться, я никогда не считала его особенно неприятным.
– Я просто хотел узнать, – уточнил Аллейн, – занимался ли он когда-нибудь с вами любовью?
– Я уже сказала вам, что он никогда меня не любил.
– Похоже, я неверно сформулировал вопрос, извините. Скажите в таком случае, мисс Мур: раньше вы с ним целовались?
– Это становится утомительным, – протянула Децима. – Кажется, я уже объяснила вам, что наши отношения не имели никакого значения ни для меня, ни для Уочмена и по этой причине не представляют интереса для вас.
– Почему бы, если так, – сказал Аллейн, – вам не дать прямой ответ на прямо поставленный вопрос и не покончить со всем этим?
– Хорошо, – кивнула Децима, переводя дух. – Я дам ответ, который вам требуется. Я ничего не значила для него, а он ничего не значил для меня. И до той злосчастной пятницы был для меня самым обыкновенным знакомым. – Она повернулась к Фоксу. – Запишите это. Потому что другого ответа не будет. Запишите.
– Спасибо за подсказку, мисс, – галантно отозвался Фокс. – Но уверяю вас, в ней не было нужды, поскольку я и без того в точности записал все ваши слова.
II– Вы закончили? – спросила Децима, полностью, казалось, восстановившая былое ровное и спокойное расположение духа. – Или хотите узнать что-нибудь еще? Может, я должна дословно воспроизвести все свои разговоры с Уочменом, начиная со дня нашего знакомства?
– Нет, – сказал Аллейн. – Мы стараемся проводить интервью таким образом, чтобы процедура не шла вразрез с установленными в полиции правилами. Так что прочие вопросы будут лишены агрессивно-наступательного характера, как вам, возможно, показалось. Они конкретны и касаются стаканчика с бренди, которым вы хотели подкрепить угасающие силы мистера Уочмена, а также бутылки, из которой наливали упомянутый напиток.
– Отлично. С чего начнем?
– С описания этого фрагмента произошедшего.
– Я уже рассказывала об этом констеблю Оутсу и коронеру. Итак, кто-то сказал, что Уочмену нужно налить бренди. Я огляделась и увидела стаканчик Люка, который находился на столе между диваном, где он лежал, и доской мишени. Так как в стаканчике не осталось ни капли бренди, я перевела взгляд на стойку бара, где стояла бутылка. Дальше я сделала все очень быстро. Взяла бутылку и налила из нее немного в стакан. Прошу заметить: ничего, кроме бренди, я в стакан не наливала и не подкладывала. Я не могу этого доказать, но я этого не делала.
– Но, быть может, это сможем доказать мы? Кто-нибудь находился рядом со столом? Видел, как вы наливали бренди?
– О господи, – сказала Децима с вновь обозначившейся нервозностью в голосе. – Ну откуда мне это знать? Кажется, ближе всех к столу располагался Себастьян Пэриш. Возможно, он все видел. Но я точно не знаю. Я поднесла стакан Люку, подождала какое-то время, пока Абель Помрой обрабатывал ему палец йодом, а потом ухитрилась влить немного бренди ему в рот. Совсем немного. Я даже не уверена, что он его проглотил. Но вы, полагаю, в это не поверите.
– Мисс Мур, – Аллейн внимательно посмотрел на девушку. – Вы не представляете, как нам хочется верить в то, что все без исключения свидетели дают правдивые показания. – Он было заколебался, но через секунду продолжил: – Мы, знаете ли, большую часть своего рабочего дня только тем и занимаемся, что задаем различные вопросы. И в силу этого у нас выработалось своего рода шестое чувство, позволяющее понять, когда нам лгут, а когда говорят правду. К сожалению, это самое шестое чувство к делу, что называется, не пришьешь, и мы вынуждены препарировать практически каждую фразу, отыскивая в ней крупицы истины, хотя внутренний голос, быть может, и уверяет нас в бессмысленности этой затеи. То же самое относится и к уликам, которые могут свидетельствовать как в пользу того или иного фигуранта, так и против него. Поэтому мы тоже многократно их проверяем и перепроверяем, хотя, бывает, заранее знаем ответ, пусть и на подсознательном уровне. И все это делается для того, чтобы не допустить ошибки, которая в нашей работе не имеет права на существование, ибо может самым трагическим образом сказаться не только на судьбе человека, но и на самой его жизни.
– Я выслушала вас с чувством глубочайшего удовлетворения, – произнесла Децима с плохо скрытой иронией в голосе, – и, перефразируя Вольтера, скажу так: все к лучшему в нашей лучшей в мире полиции.
– Я всего лишь хотел привлечь ваше внимание к тому, насколько важны в нашем деле дотошность и скрупулезность. К примеру, вы забыли упомянуть, что после того, как вы дали мистеру Уочмену бренди, он едва слышно произнес одно-единственное слово: «Отравлен». Скажите, это имело место – или, быть может, некоторые свидетели ошибаются?
– Да, он так и сказал.
– А у вас не сложилось впечатления, что это слово имело отношение к бренди?
– Нет, не сложилось. Хотя и не знаю, что говорит об этом ваше знаменитое шестое чувство. Может, о том, что я лгу? На мой взгляд, он пытался проглотить бренди, а когда понял, что не в состоянии этого сделать, охарактеризовал свое состояние. Он произнес это слово сквозь стиснутые зубы, и видели бы вы, какой ужас и отчаяние проступили в этот миг у него на лице. А потом у него дернулась рука. Мисс Дарра как раз в этот момент собиралась бинтовать ему палец. И тут же в комнате погас свет.
– И сколько времени, по-вашему, его не было?
– Трудно сказать. Никто точно не знает. И я в том числе. Лично мне показалось, что затемнение длилось вечность. Кто-то щелкнул выключателем. Я это помню. Должно быть, хотел проверить, не выключили ли свет случайно. Короче, это был настоящий кошмар. Кругом кромешная тьма, по оконным стеклам барабанит дождь, под ногами хрустит стекло – как позже выяснилось, осколки разлетелись чуть ли не по всей комнате. А потом мы услышали голос Люка, походивший скорее на кошачье мяуканье, чем на голос человека. И в следующее мгновение его ноги начали выколачивать дробь о спинку дивана. А еще, когда погас свет, все сразу закричали…
Децима говорила очень быстро, попеременно сжимая и разжимая пальцы.
– Смешно, – пробормотала она. – Я или вообще не могу говорить об этом, или, начав, не могу остановиться. Все говорю, говорю и говорю… Странно, не правда ли? Полагаю, бедняга Уочмен очень тогда страдал. Как если бы его пытали током. Или потрошили… Лично я испытываю перед физической болью неимоверный ужас. И от одного только страха перед ней отреклась бы от всего на свете…
– Правда? – воскликнул Аллейн. – И от своих политических воззрений тоже?
– Нет, – ответила Децима. – От этого бы не отреклась. Наверное, прежде покончила бы жизнь самоубийством – или что-нибудь в этом роде. Впрочем, очень может быть, что не боль заставила Уочмена стискивать зубы или выбивать каблуками дробь о спинку дивана. Возможно, это каким-то образом связано с рефлекторной или нервной деятельностью. В любом случае за минуту или две до смерти он находился под воздействием сильнейшего нервного стресса.
– Полагаю, – заметил Аллейн, – что от всего увиденного у вас тоже нервы были на пределе.
– Что вы можете знать о нервах?! – воскликнула Децима напитанным ядом голосом. – Для вас нервы – пустое место. Вы наверняка еще и не такое видели и ко всему привыкли. Так что смерть Уочмена, его умирание для вас всего лишь последовательность неких фактов. И вы хотите, чтобы я, наблюдавшая за всем этим собственными глазами, дала вам их детальное описание? Как он скрежетал зубами, к примеру, или как от смертной муки кусал себе губы?
– Ну нет, – сказал Аллейн. – Ничего подобного я от вас не требую. Если разобраться, я задал вам всего два важных для меня вопроса – о ваших взаимоотношениях с Уочменом и о бренди, которым вы поили его незадолго до смерти.