Так и вышло, как раз его двадцати пятилетие близилось. Позвонил я ему на домашний, чтобы пересечься где-нибудь, пивка попить, телок помочалить. А в трубке мать его навзрыд, мол, так и так, умер Саня… Мне, прям, как серпом по жизненно важному органу. А она ревёт без запятых, мол, «скорая» не фига не скорая, поздно притащилась, ни черта не успела. Тартила, блин… Типа, зафиксировали смерть, ну и, разумеется, Саня теперича в морге почивает…
Мы, хотя и догадывались, что скорбное событие не за тридевять земель, все равно опешили. Перебздели не по-детски. Не он же один такой был – «системщик». С горя забухали, все в одночасье. Квасили день напролёт, вспоминали, поминали, сопливились… эх, хотя, наверное, и не положено по обычаям было. На второй день образумились, решили скинутся по пять косарей на всякие там атрибуты: гроб, венки, попов, хавчик поминальный, ну и матери Санькиной отдать.
Так и сделали, бабки в конверт упаковали, ковыляем к нему. На подходе, слышим, кто-то окликает. Оборачиваемся автоматом – Саня, ебтыть, во всей красе! А мы ж с перепоя. Хуля, решили – глюк. С бодуна бывает плющит. Идем дальше, не обращаем внимания, типа пить меньше надо. Потом, бац, торкает, доходит. Ведь не может быть, чтобы всех и сразу глюк цепанул. Оборачиваемся, так и есть, Саня – бодрячком. Стоит у грибка на детской площадке, живой и здоровый. Мы к нему рывком, мол, что за хуйня?! А он ржет, гаденыш, пивко тянет, рассказывает:
– Передоз и правда был, врать не стану. Потом отключка. Мать говорила, скорая не сразу подоспела.
Мы такие, с понтом дела: «Да по курсам мы, по курсам, дальше то чё?!» Он и продолжает:
– А как приехала колымага, врач осмотрела, пульс не нашла, махнула клешней. Не…, вру, пару раз электрошоком долбанула (мать поведала) для отмазки скорей всего. А я, хоть бы хны, лежу себе тихонечко, не шелохнусь… Тут она и выдает, что, мол, это трендец, тот, который не лечится. Так что заказывай мамаша гроб и все такое прочее. Маман в шоке, единственный сын, кормилиц, блин… Ну дальше что, погрузили, увезли…
Очухиваюсь я в кромешной темноте. Полностью голый! К большому пальцу ноги хрень какая-то привязана. И от чего очухиваюсь-то? От холода, братва. Прикинь! По первой мозгами раскидываю: все, пиздец, ад, ёбтыть! Потом засомневался, может, чистилище? Думаю, во, занесло не в ту степь! Дальше снова переигрываю, мол, не, не фига, больно тесно для тех мест. Да и в аду-то жарить должны, ну или отваривать, а тут дубак. Пространство со всех сторон нулевое, стены железные. Я по ним стучать изо всех сил! Сам ору, типа, выпустите меня отсюда, суки. В ответ тишина гробовая. От нее еще больше страх берет, да такой, что мудя скукоживаются, в три раза меньше становятся. Через минуту чую, обоссался, прям как в детстве. Короче, мокро, холодно, страшно и стыдно. Моча леденеет за считанные минуты, мадня дубеет, ляжки жжет холодом, полнейший дискомфорт. Прикидываю, еще полчаса и пиздец. Но стучу все равно настойчиво, решаю про себя, так просто смерти в лапы не дамся.
Вдруг слышу голос бабий, тоненький такой. Попискивает что-то. Песню какую-то стрёмную мурлычет. Я с перепугу даже слова запомнил: «Все подружки по парам, в тишине разбрелися, только я в этот вечер засиделась одна…» Далеко где-то… Я сильней стучать, помню, радость еще под ложечкой заёкала. Думаю, слава богу, не один я тут. Но главное, пацаны, я то ее слышу, а она меня нет. А еще темно к тому же! Лежу, как слепой! Начинаю руками шарить повсюду. Вдруг, не поверите, нащупываю позади головы ручку дверную. Это, гадаю, зачем ручка-то? На хрен она здесь, в морозильной камере, в морге-то? Меня тут смех не человеческий разобрал, что я теперь уже от радости чуть снова не обделался. Рассудил так, что ручка эта предусмотрена, как раз для такой беспонтовой ситуации в которую меня угораздило. Я ручку-то хрясь вниз, дверца со скрипом настежь. Вот, думаю, повезло. Сам конструкторов, ну или как их там… хвалю, мысленно. Офигенно продумано, мол? Но вылезти все равно несподручно, помощь нужна. Кричу, что есть мочи, мол, девушка, вытащите меня отсюда. Через минуту, другую слышу, шаги приближаются. Глянь, девчушка молоденькая в белом халатике и белой шапочке стоит. Только вижу я ее верх ногами и она меня. Смотрит поначалу спокойно так, как будто ничего серьезного не происходит, потом как взвизгнет, на все это гребанное помещение, аж перепонки сморщились. Ну, я, конечно, понял в чем дело, говорю, не ссыте барышня, мол, вовсе я не вурдалак и даже не вампир, а всего лишь результат хуевой врачебной диагностики. А она такая в непонятках, мол, молчите, не врите, сама личико руками закрывает, короче, ссыт. Я ей, не ссы милая, а лучше выковыривай меня отседова поскорей, потому как я скоро околею.
Одному богу известно, как она в себя пришла, но как-то пришла ведь, иначе я б сейчас перед вами не стоял. О, звонит кажись…
Мы такие хором: «Кто, звонит-то?»
– Кто, кто? Нюся! Девушка из морга… Да, Нюсь! Нормально. Ага, оклемался… Ну где-где? Давай на Выхино, в шесть… Целую. Пока…
Прошло два года. С наркотой Саня завязал окончательно. Может принудительная экскурсия в морг повлияла, а может Нюся. Она ж жена его теперь законная, вот уже, как полтора года. Дочка подрастает. Тоже, Саня… Жаль только, с нами – корешками своими, Саня реже видеться стал. Что поделать – дела семейные. Нам поначалу обидно было, но потом, как говорится, вошли в положение, привыкли. Да и лучше уж так, чем, как раньше.
В общем, такой он непредсказуемый пацан – Саня Шелкопрядов, человек, можно сказать, заново произведенный на свет. И думаю, правы те, кто говорит, что для того чтобы заново родиться, нужно, как минимум один раз умереть…
Человек – сыр
Две вещи на этой давно ничему не удивляющейся земле, пахнут изысканным сыром Рокфор. Это, собственно, сам сыр Рокфор и заполонившие выразительными «ликами» бескрайние просторы моей многострадальной родины российские бомжи. Запах тот, врезающийся в наше, до поры непорочное сознание, благодаря яркой неповторимости закрепляется в нем, как клещ на холке беспризорной дворняги и существует в таком неприглядном виде до самого конца.
Словно два противоположных полюса – северный и южный, холод и зной, добро и зло, в конце-то концов, сия сладкая антагонистическая парочка ароматным ветерком витает в нашем бытии и ни что не послужит ей подходящей заменой.
Заходя, к примеру, (в зависимости от материального достатка), в «Азбуку вкуса», «Седьмой континент», или доступную многим «Копейку», мы неизменно, хотим того или нет, наткнемся сначала на пасущегося подле бомжа, а в самом маркете на дорогой деликатес. Запах же при этом, уверяю вас, будет одним и тем же. И не надо спорить!
Сержант милиции Вася Судаков также не ровно дышал, как к выше упомянутому изыску, так и к субъектам, чье местожительство считалось неопределенным. Что и говорить, Вася боготворил сыр, но не мог себе его позволить даже в ничтожно малых количествах, потому что рассматривал взяточничество, как непростительный грех. К тому же, кумир его – Степанов Степан, проживавший некогда в доме восемь, дробь один у Заставы Ильича и по сей день оставался незыблемым идеалом. В силу же избранной в ранней юности профессии, Василий время от времени сталкивался с этим специфическим запахом и сегодняшний день не стал исключением.
Бомж Валера Пырьев, собирающий на выпивку и пропитание около упомянутой «Копейки», последний раз принимал горячий душ с мылом года полтора назад, от сего дня. Столь редчайшая процедура происходила в приемнике-распределителе, где-то под Тулой и, помнится, запала в омертвевшее к тому времени Валерино сознание, как величайшее физиологическое потрясение. Но что ему было думать об этом сегодня?! Суженные до предела кровеносные сосуды требовали спасительной дозы и от того он – мрачный, зелено-серо-больной, сгорбленный и жалкий в свои тридцать четыре года просил милостыню, со сдержанной гордостью выставляя на всеобщее обозрение, ампутированную чуть выше колена, левую нижнюю конечность.
Народу было не до него, но даже те редкие потенциальные сочувствующие, которые свободной от пакетов рукой шарили у себя в карманах, приблизившись к объекту резко шарахались от стойкого сырного амбре, и быстро передумав, шли по своим делам дальше.
Вася тоже хотел поначалу пройти мимо (его рабочий день подходил к концу), но что-то щелкнуло в его уставшей голове и он остановившись в метре от бедолаги, тихо спросил:
– Ну что, хреново подают?
Валера попытался было выпрямиться, но резкая боль в пояснице вынудила сделать противоположное движение:
– Сам видишь, начальник.
– Собирайся, пойдешь со мной.
Пырьев, испугавшись ни на шутку, быстро огляделся по сторонам, выискивая заплывшими зенками милицейский УАЗик, затем поудобней опершись на костыли и неуверенно сделав шаг вперед, привычно ответил:
Вася тоже хотел поначалу пройти мимо (его рабочий день подходил к концу), но что-то щелкнуло в его уставшей голове и он остановившись в метре от бедолаги, тихо спросил:
– Ну что, хреново подают?
Валера попытался было выпрямиться, но резкая боль в пояснице вынудила сделать противоположное движение:
– Сам видишь, начальник.
– Собирайся, пойдешь со мной.
Пырьев, испугавшись ни на шутку, быстро огляделся по сторонам, выискивая заплывшими зенками милицейский УАЗик, затем поудобней опершись на костыли и неуверенно сделав шаг вперед, привычно ответил:
– Ладно, сейчас уйду.
– Стой, сказал! – твердо оборвал Вася Судаков, – не ссы, не в отделение, ко мне пойдем. Мыться.
До дома, что находился от магазина в пяти минутах ходьбы, шли полчаса. Валера постоянно спотыкался, закашливался от октябрьского порывистого ветра, отдыхал, перекуривая минуты по три и по столько же уговаривал Васю оставить дурацкую, как он считал, затею. Вася же оставался непреклонным. Он как мог поторапливал сомневающегося Пырьева, а по существу задал только один вопрос:
– Вши, чесотка есть?
– Имеются, – чуть улыбнулся Валера.
– Тогда в аптеку по пути.
Вскоре, посреди Васиной комнаты на старенькой табуретке, раздетый до нага восседал во всей своей красе средне-статистический столичный бомж Валерий Пырьев.
– Смотри тут не балуй. Пойду твою робу в мусоропровод выкину, – стыдливо опустил глаза Вася, протягивая свободной рукой перметриновую мазь, – в ванну давай двигай, там намажешься весь, потом поглядим.
Отмываться от полуторагодичной грязи здоровому человеку приходится, наверное, час, инвалиду с ампутированной конечностью, часа три. Поэтому Валере Пырьеву стоит отдать должное, ибо он справился с труднейшей задачей за два часа, а еще через минут двадцать, переодетый в старый спортивный костюм Василия, сидел за кухонным столом, жадно поглощая макароны по флотски, предваряя последние стопками «Столичной».
– Ну, рассказывай, кто ты и что ты? И как до такой жизни докатился?
– Да что тут рассказывать? Оно тебе надо больно?
– Рассказывай, рассказывай, я сам знаю что мне надо.
Валера хлопнул еще одну и закурив Васин облегченный «Winston», начал свое повествование:
– Ну как зовут меня, ты, начальник, знаешь! – размеренно начал он, наслаждаясь редким в его жизни, фильтрованным дымком, – поначалу-то оно было все как у людей: восьмилетка, училище… Я же по профессии повар, – он вдруг замялся, – может не надо, а?
– Надо. Говори.
– А потом загребли меня в армию, вооруженные силы, м-да, в девяносто пятом. Я, честно, армии не шибко пужался. Повар, как ни как. Думал, где-нибудь в хлеборезке отсижусь или на кухне, к харчам поближе. Ан нет! В самую гущу событий. В Грозный.
– Поучаствовал значит? Военник есть?
– Какой там! Побомжуй с мое, ничего не уцелеет!
– Ясно, ясно. Ну, и?
– Ну а там, буквально через неделю ногу-то и оторвало. Короче, повоевать не успел. Обидно даже. И что самое интересное, не помню как случилось-то все! Помню лишь, очнулся в госпитале, надо мной бабуся какая-то стоит и плачет. Вроде как думала, что я все, короче… А я нет, выжил. Лучше б сдох! Врач говорила, крови много потерял, м-да… А там, что? Выписали, комиссовали. Домой приехал. Я под Тулой живу, вернее жил. До армии, кстати, жениться успел. Ну так моя Аленка дня через три сбежала от меня. Ей порассказали всякие там, что я типа десантник, а я тут с культей. Мать как увидела культю, так сразу инсульт, и через месячишко приказала долго жить. Да я б и жил, что мне? Да братья подсуетились, понахимичили чего-то там с хатой, выписали меня. Короче, послали куда подальше. Ну я и пошел. Сначала там у себя бомжевал, позже сюда перебрался. Здесь народ побогаче будет. Много чего было. У цыган жил, у своих тоже не мало. Всего-то и не вспомнишь…
– Понятно! – выпил-таки, наконец, сам Вася Судаков, – а чего пенсию не оформил?
– Пенсию? Не знаю. Мне ж тогда двадцать лет было, всего-то! Не знаю, короче… Не пытай.
– Ладно, будет на сегодня! Эту ночь у меня переночуешь. На кухне раскладушка, извини, без белья, сам понимаешь, мне домашние животные не нужны. А завтра дальше будем разбираться.
На следующие утро Вася Судаков и изрядно преобразившийся и разрумянившийся Валера Пырьев бодро двигались по направлению к ближайшему отделению милиции. Уж больно хотелось Василию сделать в своей жизни что-то значительное и по-настоящему доброе. Он уже выстроил в своем возбужденном мозгу грандиозные планы действия по поводу дальнейшего устройства судьбы Пырьева, а желание их поскорее воплотить в жизнь укрепляло его нарождающийся оптимизм. Но инициатива, как мы знаем, почти всегда наказуема, и это правило распространяется на всех без исключения. Минуя один из дорожных перекрестков, Василия окликнул чей-то бодро звучащий, знакомый голос. Это был его сослуживец и местами хороший собутыльник, старший сержант Петя Бобриков.
– Ты куда это намылился? – весело спросил он, доедая растекающийся вафельный рожок, – ты ж сегодня выходной!
– Да вот, человеку надо помочь. Как и я в Чечне повоевать успел.
– Этот, что ль? – рассмеялся от души Петя. А потом резко схватил Пырьева за ворот и неожиданно сменив тон, зло процедил, – в Чечне, блядь, был, ты хоть знаешь с какого вокзала туда ехать, сука?!
– Ты, по легче! – попытался успокоить Бобрикова Вася.
– Вась, ну ты че? Благотворительностью решил заняться? Из Химок он, ебтыть! И прописка имеется! Я его, как облупленного знаю. Жена от него ушла лет пять назад. Чувак запил и как-то перебрав, видать, сиганул с четвертого этажа. Я сам его в травмпункт возил. Да и нога бы у него сохранилась, если б он не бухал по черному будучи в гипсе. Да, Санек?!
– Санек? – удивился Вася, – он же Валера Пырьев из Тулы!
После этих слов Валера-Санек потихоньку заторопился в противоположную сторону и вскоре ловко смешавшись с толпой, скрылся из виду.
– Да, Вась, как лоха тебя развели! Они ж еще те сказочники. Христиан Андерсон в сравнении с ними – дитя! Эх ты! Ну ничего, бывает! А вообще, хочу тебе сказать на будущее… Каждый в этой жизни получает то, чего заслуживает. И я, и ты, и он! И как бы не хотел ты ему помочь, ничего у тебя не выйдет. Знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что он сам не хочет. Ему так удобнее, понимаешь? Свобода – не всегда благо. Не всякий готов ее принять и верно распорядиться. И вообще, запомни, бомж – это не какие-то там неудачные стечения обстоятельств, бомж – это в крови, бомж – это призвание! Так что, давай, больше не глупи.
Где-то через месяца три Вася Судаков опять наткнулся на запах, знакомый ему до нервных подергиваний. Валера-Санек-Пырьев стоял на том же самом месте, с той же самой неразрешимой проблемой в заплывших глазах.
Время не только лечит, но зачастую меняет мировоззрение людей. Василий наконец-таки забил на постоянно напоминающую о себе совесть и стал брать взятки, благодаря чему сегодня, в солнечный, наполненный первой весенней свежестью мартовский день, в конце концов смог позволить себе немного заплесневелой радости…
Слезы Тертеряна
Заметить должно, что самым бессмысленным и гадким предметом, который преподавали мне в музыкальном училище, был предмет начальной военной подготовки или коротко называемый НВП. На кой он нам студентам сдался, одному тогдашнему министру обороны Соколову было известно, ну, и, разумеется, приставленному к нам преподавателю Тертеряну. Жаль, имени и отчества его теперь не помню. Время благоразумно стерло-таки, сложно произносимые подробности, а вот фамилию ненароком оставило.
Мужик, что и говорить, он был четкий, без сантиментов и лишней обходительности. В прошлом – летчик, майор в отставке, ветеран ВОВ.
По неизвестной причине Терерян стойко ненавидел нас – будущих музыкантов, от всей своей армянской души. Не глянулось ему многое: стиль поведения – разнузданный, по его мнению; манера общения, как он говорил, «культурная бэскультурность», ну и самое главное – волосы. Потому как волосы студентов училища, Тертеряну всегда казались недопустимо длинными, и даже в том редком случае, если будущий защитник Отечества приходил к нему на урок прямо из парикмахерской. Как вздорная анорексичка на последней стадии идиотизма, видящая жир на изуродованном кахексией теле, так Тертеряновский глаз-алмаз усматривал даже в самых короткой шевелюре непотребную длину. Нервически усмехаясь, подходил он к такому, только что оболваненному юнцу, небрежно двумя пальцами защипывал на его затылке короткие волосяные остатки и с едва уловимым акцентом рекомендовал:
– «На нэт», надо было! «На нэт»….
Надо сказать, сам Тертерян был волшебно лыс и лысина его, обрамленная густейшей каракулевой подковой, каждый раз с укоризной отражала наши волосатые кочаны в своем поблескивающем экране. Лицо же, с глазами-маслинами навыкат и массивным грифьим носом, выражало вечное, даже неудовольствие, а какое-то, прямо-таки, неудовлетворение. М-да, именно, неудовлетворение… Казалось, не удовлетворён он был генетически, и нами в наипервейшую очередь. Чтобы мы не делали: собирали – разбирали автомат Калашникова, окапывались ли в мерзлой ноябрьской почве, ходили строевым шагом… Всё, по заключениям отставного майора, выходило, мягко выражаясь, плохо. (Хотя, стоит заметить, мягко, выражался он крайне редко). И наверное поэтому, напористо и жестко, Тертерян «удовлетворял» без разбора всех, кто попадался ему под горячую руку. (Разумеется, в переносном смысле).