Чтобы общаться, мы с женой ездили друг к другу, а кроме того мне удалось устроиться в киногруппу историко-революционного фильма, который почти год снимался в Ленинграде.
Кроме обязанности один раз в месяц фигурировать в кадре на третьих ролях, я должен был производить всевозможные розыски для режиссера. Скажем, какой был гимн у бойскаутов, как выглядело знамя пулеметного полка, в каком чине был великий князь Кирилл Владимирович, когда привел гвардейский экипаж присягать Временному правительству, и т. п.
Благодаря розыскам нужной информации, я познакомился с сотрудником музея Суворова полковником Люшковским, в коллекции которого находились сорок восемь тысяч оловянных солдатиков и были представлены все, какие когда-либо существовали, воинские русские формирования.
— А чего у вас, допустим, нету?
— А вы лучше о чем-нибудь спросите.
— Ну, скажем — Англо-бурская война?
И Люшковский устроил на обеденном столе лагерь буров. Множество маленьких фигурок усердно тянули на столе солдатскую лямку: кто стоял на карауле, кто чистил оружие, «кто штык точил, ворча сердито». Наличествовал даже бур, повешенный англичанами.
Правдоподобие было поразительное. Дело в том, что в отличие от топорных и невыразительных оловянных солдатиков, которые продавались в наших магазинах, эти — заграничные, как правило, немецкие — были поменьше, а точнее — высотой ровно четыре сантиметра, с идеально проработанным рельефом одежды и амуниции, при этом отлично и тщательно раскрашенные. В этих габаритах (именно этих и ни в каких других) они были такими как надо. Штык в руках был штыком, кивер на солдатской голове был кивером, магазин винтовки, которым солдатик согласно уставу озабочивался, был во всех деталях повторен, веревка, на которой повесили бура, выглядела крепкой и роковой.
На том же столе возник и римский триумф — под триумфальной аркой проходили победоносные легионы, проносились всадники, на поводках вели диких зверей, в том числе слонов, проносили значки легионов, шли скованные пленники, покачивая бедрами, не отставали от триумвиров приставшие к легионерам маркитантки, были тут как тут торговцы разной мелочью, а их ослики семенили нагруженные каким-нибудь необходимым товаром.
Полковник Люшковский познакомил меня с Петром Петровичем Квасковым — инспектором зрелищных предприятий, у которого была коллекция орденов и оружия, а кроме того собрание великолепных самоваров, что представлялось невероятным курьезом — самовары обретались тогда на любой свалке. Кроме этого он коллекционировал ларцы, а также шкатулки для чая и сахара. Эти существовали в свое время вот зачем. Чай и сахар были товаром привозным, недешевым, и, конечно, вороватая дворня, а также лукавые слуги не избегали попользоваться от барского добра. Поэтому, отправляясь в дорогу, барин брал свою шкатулку, запиравшуюся надежным ключиком, с двумя отделениями, невысокую с пологой крышкой. Почему с пологой? Потому что в таком виде она прекрасно располагалась под подушкой — и добраться до нее даже гоголевскому Осипу было бы трудновато, а Хлестакову сладко бы спалось на удобно приподнятой подушке.
Еще Петр Петрович собирал уникальную оловянную посуду. Олово — субстанция нестойкая, оловянные предметы со временем покрываются беловатой паршой, которая постепенно разъедает сам предмет — тарелку, скажем, или блюдо, и самих оловянных предметов поэтому сохранилось немного.
Пока Петр Петрович раскладывает на столе кинжалы и звезды, его жена угощает меня особо заваренным чаем. Она и так и этак пытается налить из красивого чайничка в мой стакан заварку, но ничего не получается — заварка из чайничка не льется.
— Петя, — говорит она ласково. — Опять этот чертов чайничек заткнулся! Я и чаю насыпала сколько надо, и продержала на плите, как ты велишь!
— А ты дырку пальцем закрой в ручке. Он же королевский! Французский! — и оба начинают смеяться, а заварка теперь появляется беспрепятственно.
Это, оказывается, проделано, чтобы меня разыграть.
— Кладите сахар! Не стесняйтесь! — жена Петра Петровича придвигает прозрачную изящнейшего вида сахарницу.
Мне, конечно, сахару положить бы надо, но в сахарнице виднеется отвратительная муха, и я не в силах опустить туда ложку.
— Да кладите же, кладите!
И опять оба смеются, и предлагают разглядеть муху поближе, ибо она искуснейшим образом, как маленькая гравюра, нанесена изнутри на стекло сахарницы.
Вспомнил я это, дабы удостоверить, насколько мои воспоминания не чужды коллекциям и коллекционерам.
Мы с женой собирались покидать Питер. Поэтому участились приходившие к нам гости, чаще стали заглядывать и тещины подруги. И вот однажды, зайдя попить чайку и быть поваленной котом на диван, Валентина Петровна принесла мне презент — некий юбилейный рубль царского времени, красивую серебряную монету. Я ее наскоро, не вдаваясь в рассматривание на ней изображенного, оглядел, поблагодарил дарительницу и, честно говоря, о подарке забыл. Монета как монета. Хлопоты с переездом отвлекали ото всего, и монета улеглась в коробку, где находились остатки моей школьной коллекции.
Через какое-то время, этак через год, нам понадобилось подыскать в Москве жилье, и я стал звонить друзьям, взывая о помощи. Позвонил и своему другу Александру А., театральному художнику — доброму интеллигентному человеку, между прочим, коллекционеру полковых знаков царской армии.
Полковой знак — это нагрудное отличие, указывающее на принадлежность офицера к определенному воинскому формированию.
— А сейчас что собираешь? — спросил я.
— Сейчас? Юбилейные царские рубли.
— А есть ли у тебя рубль, выпущенный в память битвы при Гангуте?
— Таких не бывает, а всего юбилейных рублей десять.
— Как это не бывает? — я почувствовал, что начинается важный разговор с коллекционером.
— Так не бывает!
— Но у меня же есть!
Установилась долгая пауза.
— У меня такой есть! Слышишь!
— Ладно врать!
«Эге! Тут дело не просто!» — подумал я.
— Сейчас скажу тебе, что на нем изображено.
Я пошел искать дареную монету, опасаясь, что поиски затянутся, но она почему-то нашлась сразу.
— Алло! На аверсе барельефный портрет Петра. По грудь. На обороте двуглавый орел разрывает карту какого-то моря (я ошибался: в каждой лапе и в каждом клюве орел держал по карте — это были карты четырех русских морей).
— Ври больше!
— Я не вру, но если ты найдешь кого-нибудь, кто сдаст нам комнату, я тебе эту монету покажу и, возможно, она станет твоей.
Я пообещал только это, понимая уже, что речь идет о чем-то редком.
А он сказал, что начинает искать нам жилье.
Сказано это было голосом, который меня, бывалого в общении с коллекционерами человека, убедил, что медлительность речи заодно с неуправляемой уже хрипотцой, есть высочайшее коллекционерское возбуждение, что собирательские гончие почуяли зайца, что они спущены со сворки и дрожат, и лают, и повизгивают, и, черт знает что с ними творится.
Причем было ясно, что речь идет о собирательском возбуждении незаурядном и, вероятно, о небывалом коллекционерском объекте.
Тогда я позвонил еще одному знакомому коллекционеру, по профессии инженеру — человеку суховатому, но вполне порядочному, от которого, пожалуй, можно было услышать объективные сведения.
И опять сперва было недоверие к моему сообщению, и большая пауза, и осторожное, с дрожанием в голосе, переспрашивание, и наконец невероятное предложение «знаешь, у меня сейчас туговато с деньгами, но если хочешь, я тебе могу отдать за него новую нейлоновую рубашку.»
Вот это да! Нейлоновые рубашки были в те поры необычайно модны, труднодоступны и невероятно желанны, кроме всего прочего, по причине легкой стирки. В темноте они голубовато светились, и я еще вчера, когда был в театре, восхитился голубым свечением многих зрителей, и свечение это не было свечением лесных, скажем, гнилушек, а фосфорическим светом заокеанских фирм.
Все прояснилось. Монета редкая. Значит, дорогая. Больше не надо никого насчет нее спрашивать — оборвут телефон. Предлагатель рубашки уже вечером позвонил и задушевно со мной разговаривал на всякие посторонние, в том числе и литературные темы, чтобы я не подумал, что звонит он насчет монеты.
А на следующий день позвонил мой друг Александр и торжественно сообщил, что нашел нам жилье.
— Замечательно! — сказал я. — Спасибо! — поблагодарил я. — Жди моего звонка.
— Жду! — сказал он. И торопливо договорил: — Комната на улице Горького. Не забудь, о чем договаривались. Не забудешь?
Между прочим, с того момента, как мне стало ясно, что гангутский рубль, лежащий на моем столе, представляет коллекционерскую, вероятно немалую, ценность, меня не покидало беспокойство.
Да, мне его подарили. Да, я могу распоряжаться им как своим. Но дарительница не знала, что он редкий. И какая ему цена, не знала. И она наш друг. Теперь, если мне подойдет найденная комната, монета должна перейти к Александру А., тоже моему другу. Конечно, Валька, единоборствуя с нашим котом, никогда не вспомнит о своем подарке. А если вспомнит? А если откуда-нибудь узнает о редкости и стоимости этого подарка, сколько будет разговоров! Вернее нет! Наверняка будет ссора, скандал и многое еще. Александр А. — давний мой приятель. Причем приятель каких поискать, так что я не могу спрашивать с него за редкостный серебряный рубль значительные деньги, хотя, когда пошел разговор об этом рубле, я понятия не имел, что он может стоить больших денег.
Я не знал, что делать. Между прочим, не знаю до сих пор. И я решил совершить все по-честному. Во-первых, объясню Александру А. ситуацию, в которой оказался, причем попрошу его, чтобы он узнал, сколько монета стоит. Узнав эту цифру, я возьму с него половину цены (если он согласится!) и мы вдвоем пойдем на почтамт, где при нем будут отправлены деньги Валентине Петровне, чтобы он не подумал, что я продал рубль для себя.
Даром же я ему отдать его не могу! А так будет польза ему, Валентине Петровне и мне. Правда Валентина Петровна всех полагающихся денег не получит. Но она их и так не получит, если в Питере начнет продавать монету какому-нибудь коллекционеру. Еще следует учесть возмущение тещи. А оно будет обязательно. Как? Она же тебе подарила, а ты ей еще деньги за подарок посылаешь! Столько денег! Да она таких денег сроду не видела!
Я объяснил все Сашке. Он где-то что-то разведал и сказал, что этой редкой монете точно узнать цену вряд ли получится, но по его мнению рублей за шестьдесят ее купят. Тогда я сказал ему, что он даст мне за нее двадцать пять и мы пошлем их с почтамта в Питер, а то он подумает, что я не постеснялся содрать с него, хотя он и нашел мне квартиру, четвертной.
Человек Александр А. был респектабельный, дородный, видом добрый барин, и на почтамт идти отказался. Еще он был ленивый. Тогда я сказал, что монету ему не видать. Он тщательно, как всегда, оделся, не совсем культурно, повязывая галстук, выразился (сейчас уже не помню как) и пошел со мной на почтамт, и на его глазах мы отправили деньги в Питер.
Найденная комната находилась на последнем этаже респектабельного дома на улице Горького. В ней был рояль. В отдалении за многими прекрасными крышами открывался вид на Кремль. Еще были ежедневные вечерние прогулки по центральной московской улице. Все это стало нас радовать, когда мы выморили не поддававшихся учету клопов, когда ужились с хозяйкой и ее двумя мальчишками, оказавшимися на нашем попечении; младшего мне иногда удавалось укротить с помощью незатейливого какого-нибудь шантажа. Например, если он не прекратит беситься, я скажу своему шурину-подполковнику, чтобы не принимал его, когда тот вырастет, в армию, и мальчишка унимался или со старшим братишкой уходил на кухню давить, допустим, сок из чеснока, а произведя его с полстакана, потом вдвоем, задыхаясь, выпить.
Квартира была номер тринадцать, и проживание наше в ней вполне подтвердило репутацию этой не лучшей из цифр.
Валентина Петровна, получив столь «значительные» (а они и вправду были тогда немалые) деньги, была в ошеломлении. Никто из ее друзей и знакомых не мог и предположить, что монета, пусть даже серебряная, может столько стоить. Ошеломило ее также и то, что я проявил столь неслыханное благородство. Не только расстался с тем, что мне было подарено, но и проделал это в ситуации, когда прознать о ценности рубля в далекой Москве для нее самой было невозможно, да и я, продав коллекционеру рубль, мог оставить себе эти самые двадцать пять рублей, тем более они и так принадлежали мне как владельцу дареного еще года два назад рубля.
Тещу охватила за меня гордость — лишний раз повеличаться перед подругами столь порядочным и благородным зятем никогда не мешает. Но, конечно, она считала, что нам с женой, жившим тогда весьма скудно, двадцать пять рублей могли бы и самим пригодиться.
Именно поэтому в один из следующих приездов в Москву, она привезла от Валентины Петровны новый подарок — что бы вы думали, какой? Еще один Гангутский рубль. Еще одну совершенно новенькую сверкающую монету, явно никогда не бывшую ни в чьих, кроме Валентины Петровниных, руках, потом скоротечно погостившую в руках нашей мамы и наконец попавшую в мои.
— Можешь, конечно, оставить ее себе! Но Валентина Петровна наверняка надеется… — она оборвала фразу и, расхохотавшись, сказала. — Опять вчера кот повалил Вальку на диван!
Гангутский рубль между тем лежал на столе, а профиль Петра Великого на его аверсе словно бы говорил: «Пусть я государь давнего времен, но виктории и деяния мои вечны. Они навсегда. Значит, пребуду я и в вашей жизни, а уж в твоей, озадаченный кавалер, всенепременно. Изволь же поступать, как тебя обязывают обстоятельства житейские. Како сбережешь теперь смолоду честь свою? Похвально ли?».
А двуглавый орел на реверсе приуготовился ежедневно прилетать и клевать мне печень. Предстояла житейская и нравственная морока!
С момента дарения первого рубля прошло несколько лет и можно было не сомневаться, что редкостный экспонат подорожал, да и деньги, насколько я припоминаю, имели уже другую цену.
Теперь, когда я не был обязан продавать по дешевке рубль, который, между прочим, не был мне подарен, следовало бы продать его (хотя бы через Александра А.) за существующую нынешнюю наверняка высокую цену.
Но как объяснить столь торгашеское поведение моему другу?
Как растолковать Валентине Петровне новый ее, умножившийся теперь барыш? Она с ума сойдет от потерянных за первый рубль рублей. Именно за рубль рублей — такая словесная толчея завелась и заклубилась в эшафотной моей уже голове.
В прошлый раз все было чисто. Допустим, я мог бы взять за монету подороже. Но поступил я как мне было с руки! Ведь прошлый рубль был мой, и я его продавал за сколько хочу. А этот? Этот, вообще-то, чей? Как бы снова подаренный, но как бы и не подаренный. Мол, от вас, благородного и честного человека, от зятя моей подруги, ожидается решение высоконравственное и похвальное — да и государь наш Петр Алексеевич вопрошает со своего аверса «Похвально ли?»
Но сколько он теперь стоит? Как разведать у скрытных коллекционеров его цену? Коллекционер, он же когда видит редкую монету, истинную цену под пистолетом не назовет. Заметим кстати, что в те времена еще не издавали никаких справочников.
И сколько же в Ленинграде будет застольных сожалений, предположений, сомнений и огорчений.
Вот, скажем, наша мама привозит деньги за второй Гангутский рубль. Вот вечером заходит к ней за невиданными деньгами Валентина Петровна, счастливая настолько, что не вовлечется даже в диванные интрижки с котом. Кот же будет спать на газете (с него шерсть лезет), а газета будет лежать на известном уже нам диване. За столом будет сидеть и тетя Нюра, которая работает на «Светлане» — мы о ней говорили. К чаю будет пирог с саго (или сагой — не знаю как. Саго это — привычная для Питера крупа, в Москве совершенно неизвестная).
Приготовленная для пирога с измельченными крутыми яйцами, она похожа на крупную икру, полупрозрачную, но не икряного, а мутновато-молочного цвета, точь в точь бурмицкий жемчуг эпохи вышеназванного самодержца Петра Великого. Как такой замечательный опрятный и горячий пирог можно изготовить на коммунальной кухне, где ходит с чайником полоумный Павлюк, где безучастный и объективный к порядкам в нашем отечестве появляется Лев Маркович или его жена Куна Фадеевна, куда приходит с погулянки Павлюков сын Витька, куда пробирается наш кот, чтобы украсть что-нибудь из-под кастрюльной крышки, прикрученной к кастрюльным ушам веревками в предвидении его покраж, где на высоком табурете всегда сидит туберкулезная Марья Васильевна и сплевывает мокроту в медицинскую баночку?
Да-да! Объясните мне, как может на такой кухне совершиться пышный, горячий, мягкий, красивый пирог с саго — прямоугольный по форме противня, с диагональными перекрестьями из теста, меж которых виднеется перламутровая саговая начинка с желтенькими вкраплениями накрошенного вкрутую яйца.
«Надо же! — скажет как бы между прочим Валентина Петровна, на колени которой переберется спать кот (это перед непогодой!). — Такие деньги получила, а за тот-то первый всего двадцать пять!» И, словно без сожаления, но мирясь с судьбой, печально усмехнется.
«Тот, Валя, ты подарила и помалкивай теперь. И не намекай», — заметит теща.
Однако я-то понимал, что намеков Валентины Петровны мне уже не избежать никогда.
А Валентина Петровна, между прочим, стала на этот раз обладательницей целых сорока рублей, которые я получил от Александра А., сведя после мучительных раздумий возможную сумму расчетов с ним к этой цифре.