Личное и политическое всегда переплетаются, а здесь ко всему добавился еще и лингвистический аспект. Барбара Канапель приходит к этому выводу, прослеживая влияние Стокоу, влияние нового сознания на себя и на то, как она стала осознавать себя как глухую личность с особой лингвистической идентичностью – «мой язык – это я» – и начала рассматривать язык жестов как центр, вокруг которого строится коллективная идентичность глухих. («Отвергать язык жестов – это значит отвергать личность глухого человека… ибо язык жестов есть личностное творение глухих личностей как группы, это единственная вещь, которая целиком и полностью принадлежит исключительно глухим людям».) Движимая этими рассуждениями, Барбара Канапель в 1972 году создала движение «Гордость глухих», призванное укрепить самосознание глухих.
Чувство уничижения и пренебрежения, пассивность глухих и даже их стыд за свою глухоту – все это было широко распространено вплоть до начала 70-х; эти чувства пронизывают вышедший в 1970 году роман Джоанны Гринберг «В этом жесте». Потребовался «Словарь Стокоу» и признание языка жестов лингвистами, чтобы началось движение в противоположном направлении, движение к самоидентификации и самоуважению глухих.
Это был решающий, но не единственный фактор возникновения движения глухих в 60-е годы. Были и другие, не менее мощные, и все они слились, став причиной революции 1988 года. Во время этой революции царило настроение 60-х, сочувствие к бедным, обездоленным, инвалидам, меньшинствам – это было движение за гражданские права, возрождение политической активности, движение «гордости» и «освобождения». Все это происходило в то время, когда язык жестов, медленно преодолевая ожесточенное сопротивление, получил научное обоснование и признание, а глухие так же медленно начали обретать коллективное самосознание и надежду в борьбе против негативного образа и отношения, которое преследовало их на протяжении целого столетия. Росла тенденция ко всеобщей терпимости в отношении культурных различий, ощущение того, что люди, какими бы разными они ни были, одинаково ценны и равны друг другу. Крепло убеждение, что глухие – это люди, а не скопище отчужденных от мира инвалидов. Это была борьба за отказ от чисто медицинского взгляда на глухоту как на патологию, за восприятие глухих с антропологической, социологической или даже этнической точки зрения[135].
Рука об руку с отказом рассматривать глухоту исключительно как медицинскую, клиническую патологию шло все возрастающее участие глухих в самых разнообразных жанрах искусства – от документального кино и драматургии до сочинения романов, что оказалось весьма плодотворным и творческим. Изменение отношения общества к глухим и их отношения к самим себе отражалось в произведениях искусства и воздействовало на читательскую и зрительскую аудиторию: образы глухих перестали напоминать робкого и страдающего мистера Сингера из книги «Сердце – одинокий охотник» и стали ближе к героине «Детей малого бога». Язык жестов проник на телевидение, в такие программы, как «Улица Сезам», стал факультативным предметом в некоторых общеобразовательных школах. Вся страна словно проснулась и впервые заметила невидимых и неслышимых прежде глухих. Глухие тем временем тоже познавали себя, начали осознавать свою очевидную роль в обществе и дремавшую до поры силу. Глухие люди и те, кто изучал их, обратились к прошлому, чтобы найти (или создать) историю, мифологию и наследие глухих[136].
Таким образом, за двадцать лет, прошедших после публикации статьи Стокоу, новое сознание, новые мотивы, новые силы объединились и пришли в движение, наметилось противостояние глухих и слышащих. Семидесятые годы стали свидетелями организации не только «Гордости глухих», но и «Власти глухих». В среде прежде пассивных глухих появились яркие лидеры. Обогатился и лексикон языка жестов, в нем появились такие слова, как «самоопределение» и «патернализм». Глухие, которые до этого воспринимали самих себя как «инвалидов» и «зависимых» – потому что именно такими их считали слышащие, – начали думать о себе как о сильном и самостоятельном сообществе[137]. Было ясно, что рано или поздно это противостояние выльется в бунт, в политическое требование самоопределения и независимости и окончательного отказа от патернализма.
Упрекая администрацию университета в том, что она «глуха к нуждам глухих», студенты не обвиняли ее во враждебности, но скорее в дурном патернализме, основанном на жалости и снисходительности, а также на упорном убеждении в некомпетентности и нездоровье подопечных. Особые претензии студенты высказывали врачам, работавшим в университете. Студенты считали, что врачи смотрели на глухих просто как на больных, страдающих поражениями уха, а не как на людей, приспособившихся к иной сенсорной модальности. В целом глухие чувствовали, что это оскорбительное добродушие основывалось на шкале ценностей слышащих, которые говорили: «Мы знаем, что для вас лучше. Позвольте уж нам управлять вами». Это касалось всего: выбора языка (пользоваться языком жестов или нет), определения пригодности для обучения или работы. Считалось – после расцвета середины XIX века, – что глухие должны работать машинистками или почтальонами или выполнять любую другую неквалифицированную работу и не мечтать о высшем образовании. Другими словами, глухие очень сильно ощущали грубый диктат, чувствовали, что с ними обращаются как с детьми. По этому поводу Боб Джонсон рассказал мне одну типичную историю:
«За те несколько лет, что я проработал в университете, у меня сложилось впечатление, что профессорско-препода-вательский состав, как и администрация, относится к студентам как к домашним питомцам. Вот, например, один студент обратился в отдел оказания помощи глухим. Сотрудники этого отдела объявили, что будут учить студентов, как проходить собеседование перед приемом на работу. Студент явился в отдел и написал свое имя в списке. На следующий день ему позвонила женщина из отдела и сказала, что договорилась о собеседовании, нашла переводчика и вызвала такси, которое отвезет студента на собеседование. Студент страшно разозлился, но женщина не могла понять почему. Тогда он объяснил ей: «Я делаю это для того, чтобы научиться самому звонить нужным людям, самому вызывать такси, самому находить переводчика, а не для того, чтобы вы делали это за меня. Как раз этого-то я и не хочу». В этом суть всей проблемы».
Студенты Галлоде оказались вовсе не такими инфантильными, какими их считали (и какими, как многим казалось, они сами себя считают), проявив удивительную компетентность в подготовке и проведении мартовского выступления. Эта компетентность особенно поразила меня, когда я зашел на пункт связи, нервный центр забастовки, оборудованный телетайпными телефонами[138]. Отсюда глухие студенты круглосуточно и мастерски общались с прессой и телевидением: приглашали корреспондентов, давали интервью, сообщали новости, выпускали пресс-релизы, успешно заручились поддержкой конгресса, кандидатов в президенты и профсоюзных лидеров. Здесь начался сбор средств для кампании «Глухой президент сегодня!» Когда потребовалось, они смогли обратить на себя внимание всего слышащего мира.
К голосу студентов прислушалась даже администрация – после четырех дней, в течение которых на студентов смотрели как на глупых, капризных, не в меру расшалившихся детей, которых следовало просто призвать к порядку, доктор Цинзер была вынуждена взять паузу, переосмыслить свою позицию, посмотреть на вещи в новом свете и, наконец, подать в отставку. Она объявила о ней в трогательных и, по-видимому, искренних выражениях, сказав, что ни она, ни совет не предполагали, каким сильным окажется накал страстей и самоотверженность протестующих, и не предвидели, что это выступление возглавит широкое движение за права глухих по всей стране. «Я ответила на это небывалое общественное движение глухих», – сказала она, подписывая заявление об отставке в ночь на 11 марта, и отметила, что рассматривает событие как «особый момент нашего времени», уникальный момент подъема движения за гражданские права глухих.
Пятница, 11 марта. Настроение в кампусе разительно переменилось. Сражение выиграно. Царит всеобщее ликование. Но решающие битвы еще впереди. Плакаты с четырьмя требованиями заменились новыми, с 3 1/2 требованиями, так как отставка Цинзер – это только первый шаг к удовлетворению первого требования: немедленного избрания глухого президента. Но студенты успокоились, напряжение и гнев четверга улеглись, когда миновала опасность безнадежного унизительного поражения. Глухие проявляют великодушие, вызванное, как мне думается, словами, с которыми Цинзер подала в отставку, пожеланием всего наилучшего «уникальному общественному движению», частью которого она считает и себя.
Пятница, 11 марта. Настроение в кампусе разительно переменилось. Сражение выиграно. Царит всеобщее ликование. Но решающие битвы еще впереди. Плакаты с четырьмя требованиями заменились новыми, с 3 1/2 требованиями, так как отставка Цинзер – это только первый шаг к удовлетворению первого требования: немедленного избрания глухого президента. Но студенты успокоились, напряжение и гнев четверга улеглись, когда миновала опасность безнадежного унизительного поражения. Глухие проявляют великодушие, вызванное, как мне думается, словами, с которыми Цинзер подала в отставку, пожеланием всего наилучшего «уникальному общественному движению», частью которого она считает и себя.
Помощь и поддержка прибывают отовсюду. Приехали 300 студентов Национального технического института для глухих в Рочестере, штат Нью-Йорк, уставшие после пятнадцатичасовой поездки в автобусах. Все школы для глухих в стране закрыты в знак солидарности с бастующими студентами Галлоде. Глухие приезжают из всех штатов. Судя по значкам, здесь люди из Айовы и Алабамы, из Канады, из Южной Америки, из Европы и даже Новой Зеландии. В течение 48 часов события в университете Галлоде занимали первые полосы общенациональных газет. Гудят все машины, проезжающие мимо кампуса, а на улице к моменту начала марша к Капитолию собралась большая толпа сочувствующих. Но несмотря на все эти гудки, речи, знамена и пикеты, в кампусе царит спокойствие, основанное на чувстве собственного достоинства.
Полдень. Собрались почти две с половиной тысячи человек. Тысяча из них – студенты университета, остальные – сочувствующие. Мы начинаем медленно двигаться к Капитолию. Чувство спокойствия усиливается, что сильно меня удивляет. Это не физическое спокойствие, нет, вокруг стоит неумолчный шум, не говоря уже о резких выкриках глухих, – и я начинаю думать, что это спокойствие моральной драмы. Чувство творимой на твоих глазах истории порождает это величавое спокойствие.
Мы идем медленно, потому что в марше участвуют дети и женщины с младенцами на руках. Среди нас есть люди с физическими недостатками (слепоглухонемые, люди на костылях). Мы идем медленно, со смешанным чувством решимости и праздника в душе. Мы подошли к Капитолию, и здесь в ярких лучах мартовского солнца, которое светит нам уже целую неделю, разворачиваем плакаты и транспаранты. На одном из них надпись «У нас все еще есть мечта». Из отдельных букв составлен лозунг, который несут четырнадцать человек: «Help us congress» (Помоги нам, конгресс).
Мы сбились в тесную группу, но нет ощущения толпы, ибо здесь царит дух товарищества. Еще до того, как начались выступления ораторов, я почувствовал, как кто-то меня обнял. Сначала я подумал, что это какой-то знакомый, но нет, это оказался какой-то студент из Алабамы. Он обнимает меня, хлопает по плечам и улыбается, как товарищу. Да, мы незнакомы, но в этот особый момент мы с ним товарищи.
Речей – множество. Выступают Грег Хлибок, профессора, преподаватели, даже сенаторы и конгрессмены. Я прислушиваюсь.
«Это ирония судьбы, – говорит один из профессоров, – что именно в университете Галлоде никогда не было глухого президента. Практически каждый негритянский колледж имеет черного президента, что свидетельствует о том, что там черные управляют сами собой. В каждом женском колледже президент – женщина, как свидетельство того, что женщины способны руководить. Давно настала пора, чтобы Галлоде тоже имел глухого президента, как свидетельство того, что глухие могут управлять собой».
Я отвлекаюсь, рассеянно оглядываю сцену: здесь тысячи людей, каждый из них – отдельная личность, но эти личности объединены общим чувством. После выступлений объявляется часовой перерыв. Представители студентов отправляются на встречу с конгрессменами. Оставшиеся разложили на траве принесенные с собой завтраки и уселись на обширной площади перед Капитолием, оживленно переговариваясь, точнее, жестикулируя. И это показалось мне, как и всем, кто пришел сюда или оказался случайным свидетелем, самым чудесным зрелищем на свете. Здесь свободно и публично, на глазах у всех изъясняются языком жестов больше тысячи человек – не тайно, дома или в помещениях университета, а открыто, не задумываясь и красиво – перед правительственным зданием.
В прессе появился отчет обо всех речах, но самое главное все же осталось за кадром. Сообщения корреспондентов не смогли донести до читающего мира это зрелище, исполненное жизни, этой здоровой, отнюдь не инвалидной жизни глухих. Я не спеша прохожу сквозь толпу людей, говорящих жестами, беседующих друг с другом за бутербродами и стаканами с газированной водой под окнами Капитолия, и вспоминаю слова одного ученика Калифорнийской школы для глухих, выступавшего по телевидению (он говорил на языке жестов):
«Мы – уникальный народ, обладающий собственной культурой и собственным языком – американским языком жестов, который совсем недавно был признан настоящим языком; и это выделяет нас из мира слышащих».
От Капитолия я возвращаюсь вместе с Бобом Джонсоном. Сам я всегда стараюсь быть аполитичным, и мне трудно даже оценить политическую лексику, не говоря уже о том, чтобы пользоваться ею самому. Боб, один из первых лингвистов, занявшихся изучением языка жестов, говорит:
«Это и в самом деле замечательно, потому что, сколько я знаю глухих, они всегда были пассивными и принимали то отношение, какое проявляли к ним слышащие. Я видел, что они хотели, или делали вид, что хотели быть вечными «клиентами», хотя в действительности они всегда были способны сами вершить свою судьбу. Но теперь все сместилось в их осознании того, что значит быть глухим в нашем мире, что значит брать на себя ответственность за свою жизнь. Иллюзия того, что глухие беспомощны, рассеялась как дым, а это означает, что отныне для них все может разительно перемениться, весь ход вещей. Я настроен очень оптимистично и заранее радуюсь тому, что увижу, возможно, уже через несколько лет».
«Мне не совсем понятно, что ты имеешь в виду под словом “клиенты”», – сказал я.
«Ты же видел Тима Раруса, – объясняет мне Боб, – ты видел его на баррикадах сегодня утром. Ну, помнишь, это тот, которым ты восхищался, говоря, что он очень чисто и страстно изъясняется на языке жестов. Так вот, он в двух словах выразил, в чем, собственно, заключается перемена. Он сказал: “Все очень просто. Не будет глухого президента – не будет университета”. Потом Тим пожал плечами и посмотрел в телевизионные камеры. Собственно, это было все его заявление. Глухие впервые в истории поняли, что все это – колониальная индустрия. Эта дорогостоящая индустрия слышащих не может существовать без глухой клиентелы, и если глухие откажутся в ней участвовать, то вся индустрия рухнет в одночасье».
В субботу над кампусом витает восхитительное праздничное настроение. День отдыха, так как многие студенты без выходных работали здесь с воскресенья, готовя на всех еду. Но и в этом деле не забыли о главном. Некоторые блюда имеют саркастические названия: «Спилменовские сосиски» или «Бургеры совета». Теперь же, когда здесь собрались студенты и школьники со всех штатов, в кампусе начался настоящий праздник (одна черная девочка из Арканзаса, видя, как вокруг все оживленно жестикулируют, тоже говорит на языке жестов: «Это как одна большая семья»). Приехали глухие артисты, некоторые снимают на пленку это уникальное событие в жизни глухих.
Грег Хлибок немного расслабился, но сохраняет бдительность: «Мы почувствовали вкус власти. Победа далась нам довольно легко. Но нельзя заходить слишком далеко». Всего два дня назад Цинзер угрожала взять ситуацию под контроль. Но сегодня здесь царит полное самоуправление, студенты спокойны и уверены в себе, ощущают внутреннюю силу и определенность.
Вечер воскресенья, 13 марта. Сегодня совет попечителей заседал девять часов. Это были девять часов напряженного ожидания. Никто не знал, чем кончится это заседание. Потом двери открылись, и на пороге появился Филипп Бравен, один из четырех глухих членов совета, известный всем глухим студентам. Его появление – его, а не Спилмен – уже все объяснило собравшимся до того, как Бравен заговорил на языке жестов. Он говорил как председатель совета попечителей, так как Спилмен ушла в отставку. Теперь, будучи в этой должности, он рад объявить всем, что президентом университета избран Кинг Джордан.
Кинг Джордан, оглохший в возрасте двадцати одного года, работает в университете пятнадцать лет. Он – декан факультета искусств и наук. Этот скромный и на редкость разумный человек пользуется среди студентов большой популярностью. Поначалу он поддерживал на выборах кандидатуру Цинзер[139]. Видно, что Джордан волнуется, когда начинает свою речь, которую он произносит одновременно по-английски и на языке жестов: