Политические деятели Германии смотрели на Австро-Венгрию как на свой форпост на юго-востоке Европы, работавший во славу немецкого знамени, безразлично руками каких именно народностей производилась эта работа. Что все вообще Балканы рано или поздно должны были войти в состав Германской империи, это было предопределено как будто даже и тем, что на румынском престоле сидел Гогенцоллерн, на болгарском — Баттенберг, а женою короля греческого Константина была родная сестра кайзера Вильгельма II.
На Балканы в Берлине смотрели как на коридор, ведущий германские капиталы и немецких капитанов на восток — в Турцию, к Персидскому заливу, к Индийскому океану. Уже строилась железная дорога Берлин — Багдад, уже был главным инструктором турецких военных сил германский генерал Лиман фон Сандерс, уже проданы были для усиления турецкого флота на Черном море устарелые немецкие броненосцы и выработан план передачи Турции современных быстроходных и мощных крейсеров, чуть только разразится война на востоке Европы.
Если не считать опереточного похода в Китай в 1900 году для предотвращения «желтой опасности», придуманной самим Вильгельмом, то Германии не пришлось воевать ни с кем после разгрома Франции во франко-прусской войне, однако это не мешало ни кайзеру, ни его генералам знать, насколько сильна их армия, предмет особых и постоянных забот, попечений, надежд.
Теперь на очереди стоял флот, объявлена была Вильгельмом к ежегодному празднованию «Кильская неделя» по случаю окончания работ в канале. На торжества в этом году прибыла броненосная эскадра Англии: соперница Германии в мировой торговле как бы хотела заявить этим, что примирилась уже с мыслью о сильном германском флоте и может даже идти на взаимное сближение.
Почти двадцать лет прошло с тех пор, как в последний раз английские военно-морские суда приходили с визитом в германские воды. Стоявший теперь во главе немецкого флота адмирал Тирпиц принимал у себя на корабле английских офицеров и посла Великобритании. За завтраком лились вина и речи. Казалось бы, никогда за последние два десятка лет не было более ясного неба над Северным морем и над Ламаншем, и вдруг, когда завтрак подходил уже к концу, прибыла телеграмма из Вены об убийстве в Сараеве австрийского наследника.
Одновременно с телеграммой получен был от Вильгельма с яхты «Метеор», — на которой он был вместе с женою своей Викторией, любуясь парусными гонками, — приказ приспустить флаги на всех судах. Разумеется, в знак сочувствия, флаги были тотчас же приспущены и на судах английской эскадры.
Императорская яхта направилась в порт, откуда Вильгельм выехал в тот же день в Берлин, выразив желание присутствовать в Вене на погребении тела своего друга. Английской эскадре ничего не оставалось больше, как возвратиться в британские воды.
Если телеграммы из Вены, расходившиеся по всему свету, изображали Франца-Иосифа «глубоко потрясенным» убийством наследника, то они добавляли все же, «что он в тот же день, 15 июня, до позднего времени занимался государственными делами» и что «здоровье его не оставляет желать лучшего». Гораздо более впечатлительным оказался Вильгельм II, имевший в ту пору только пятьдесят три года.
Большая впечатлительность и порывистость была, впрочем, отличительной чертой последнего из прусских королей и императоров Германии. Придворная камарилья уверила его, еще когда был он только принцем, что он — способнейший из всех принцев; когда он вступил на престол Германии, двадцать шесть лет назад, ему уже не трудно было убедить себя в том, что он способнейший из монархов, и первое, что он сделал, — дал отставку рейхсканцлеру князю Бисмарку, основателю империи.
Став сам канцлером, Вильгельм начал проявлять себя не только в живописи, музыке, не только в увлечении архитектурой (ремонт дворца), но и в политике, часто выступая с публичными речами (ораторское искусство), притом иногда настолько опрометчиво, что заместителям Бисмарка приходилось прибегать к сложным дипломатическим изворотам, чтобы сгладить впечатление от них и в самой Германии и за границей.
Только что вернувшись в свою столицу из Киля, Вильгельм собрался уже ехать в Вену, чтобы проверить на месте готовность к большой войне своего старого союзника, но получил от него телеграмму, что приезд его в Вену совершенно нежелателен. Разумеется, выражения для этого были выбраны наиболее мягкие, причины выставлены очень веские, между прочим указывалось и на то, что анархисты, подобные сараевским, могут оказаться и в Вене и, конечно, не преминут воспользоваться случаем пустить в дело против него, Вильгельма, револьверы и бомбы.
Словом, похороны убитых решили в Вене совершить без участия в этом главы союзного государства, и Вильгельм остался в Берлине.
IIIВ то время как одна броненосная английская эскадра отправлена была в Киль, другая, также в целях дружеского визита, появилась в Кронштадте. Командовал ею адмирал Битти, и входили в нее шесть дредноутов: «Lion» — флагманский корабль, «Queen Mary», «New Zeeland», «Princesse Royal», «Boadicca» и «Blond».
Как раз 15 июня происходила встреча этой эскадры кронштадтцами, причем городской голова поднес адмиралу Битти художественную вазу в виде старинной ладьи, в которой стояла русская женщина — Россия, опершись рукою на герб города Кронштадта.
Городской голова прочитал при этом адрес, составленный выразительно и тепло, на что Битти, принимая подарок, ответил подобающей речью.
Это было в полдень. Широко отпраздновать прибытие гостей приготовились русские моряки-балтийцы, но… злополучная телеграмма из Вены о сараевском убийстве надвинулась на праздничные столы, как айсберг гигантских размеров, и на другой же день английские дредноуты снялись с якоря и покинули Финский залив.
Обычно каждый год летом Николай со всей своей семьей уезжал в Крым, в Ливадию, но в этом году отъезд задержался, а когда пришлось посылать соболезнование Францу-Иосифу, был отменен совсем: не до Ливадии было. Те тучи, которые в последние годы шли с Балкан, где долго не прекращались войны, сначала между турками и несколькими народами, объединившимися для борьбы с ними, потом между болгарами и сербами, разъединившимися для жестокой междоусобицы, — эти тучи теперь явно для всех и сразу сгустились.
Если и раньше, — например, года два назад, — поднимался уже в русском военном министерстве вопрос, не задержать ли в рядах войск отслуживших свой срок солдат, не грянет ли осенью война, то теперь о возможности войны говорили все.
Балканы при русском дворе имели не только своих посланников: две черногорских княжны — Анастасия и Милица — были замужем за великими князьями, дядями Николая II, и один из них, муж Анастасии, Николай Николаевич, занимая высокое положение в армии, был более известен в военной среде, чем кто-либо другой из фамилии Романовых. Предрешено было, что в случае войны он будет назначен верховным главнокомандующим.
В полную противоположность своему царственному племяннику, он вышел в деда — Николая I — по двухметровому росту, очень зычному голосу, любви к парадной стороне военной службы и пристрастию к разносу высшего командного состава, даже начальников дивизий, в строю перед солдатами.
Эта придирчивость к подчиненным, эта способность громогласно распекать их принимались за твердое знание военной службы, а вопрос о том, обладал ли крикливый великий князь стратегическим талантом, даже не ставился: это разумелось само собой.
События надвигались закономерно, и все, сколько-нибудь причастные к общественной деятельности, не видеть этого не могли.
Клокочет внутри земли расплавленная магма и пробует здесь и там, нельзя ли где прорваться наружу. Это приводит к землетрясениям, и сейсмологи стремятся определить их эпицентры.
Политикам не нужно было в июне 1914 года вычислять и спорить, где именно находится эпицентр величайшего бедствия, гораздо более ужасного, чем все стихийные со времен библейского потопа, — он был указан во всех телеграммах: Сараево. Не всякий из образованных людей знал раньше, что это за город и где он, теперь же он был у всех на устах. Возникал жгучий для всех вопрос: что именно — соду или нефть привезут, примчавшись, пожарные команды великих держав? Потухнет ли, или запылает пламя, разлившись по всей Европе?
IVВ русском военном министерстве знали, что готовой к войне русская армия могла быть только разве через три года и то при непременном условии, если германская армия застынет на том уровне, на каком стоит, а три года для подготовки всех своих сил — срок почтенный.
Однако разве имели в России полное представление о том, как готовилась к войне Германия?
Там это было возведено в культ, там упивались военной муштрой, там на императора, который считался конституционным монархом, о котором прусские бюргеры пели: «Unser Konig absolut, wenn er unsern Willen tut» («Наш король самодержавен, если он творит нашу волю!») — смотрели, как на верховного вождя.
Однако разве имели в России полное представление о том, как готовилась к войне Германия?
Там это было возведено в культ, там упивались военной муштрой, там на императора, который считался конституционным монархом, о котором прусские бюргеры пели: «Unser Konig absolut, wenn er unsern Willen tut» («Наш король самодержавен, если он творит нашу волю!») — смотрели, как на верховного вождя.
Даже основатель Германской империи Бисмарк не отваживался мыслить как-нибудь иначе.
С такими взглядами на роль императоров вообще и германских, в частности, Бисмарк очень долгие годы стоял у кормила власти в стране, с которой предстояло вести жесточайшую борьбу расхлябанной распутинской России; правитель же этой огромной страны, России, озабочен был только тем, чтобы сберечь династию, совершенно чуждую русскому народу и по крови и по духу.
Но кто знает, может быть, именно это сознание своей чужести России и заставило царя и царицу широко открыть двери Зимнего дворца перед несомненным чистопородным русским хлыстом, уроженцем села Покровского, Тобольской губернии, и назвать его своим «Другом» (с большой буквы!).
В Берлине зорко поглядывали в сторону Петербурга и Парижа, приглядываясь, впрочем, и очень пристально, также и к Лондону и даже к Токио.
Еще года за четыре до сараевского события Вильгельм вызвал на откровенный разговор Николая, когда тот был его гостем, когда они вместе охотились на оленей в одном из заповедников Восточной Пруссии.
— Я изумлен, дорогой Ника, — говорил Вильгельм, — твоей политикой в отношении японцев. Так недавно, кажется, они причинили тебе очень много неприятностей, и вот теперь у России с Японией едва ли не дружба!.. Но ведь Япония — это Азия, а не Европа! С кем же ты хочешь быть: с Азией против Европы или с Европой против Азии? Ответь мне на мой прямой вопрос: с белой ты расой против желтой или с желтой против белой?
— Раз вопрос тобою, Вилли, поставлен так прямо, — сказал Ника, улыбаясь, — то и ответ на него может быть только прямой. Разумеется, я — с Европой и против Азии. Двух мнений об этом быть не может.
— Я другого ответа и не ждал, конечно, — продолжал Вильгельм. — Но объясни же мне, пожалуйста, почему ты сосредоточил свои войска не на Дальнем Востоке, а против моей с Россией границы?
Николай предпочел вместо ответа промолчать и только неопределенно пожать плечом, дескать: «Ты отлично и сам знаешь, почему так делается, и я даже не в состоянии понять, как у тебя хватает неделикатности поднимать подобные вопросы вслух и с глазу на глаз!.. Разве не довольно для тебя того, что делают в твою пользу бесчисленные твои агенты всюду в России: и во дворце, и в министерствах, и на военных заводах?»
И теперь от него не утаили осведомленные люди, что его кузен и друг уже любуется новой картой Германии, к которой должны были, по всем его расчетам, перейти и русская Польша, и Прибалтика, и Украина.
Но как долго ни обдумывалась общеевропейская война в кабинетах министров обеих коалиций держав — России, Франции и Англии, — с одной стороны, и Германии, Австро-Венгрии и Италии, — с другой, — все-таки решиться начать эту войну было не так просто, хотя удобнейший предлог для этого — сараевское убийство — и был уже налицо.
Глава четвертая Дела житейские
IПостоянство привычек — немаловажная вещь; это одна из основ жизни.
Издавна повелось в доме Невредимова, что он прикреплялся к бакалейной лавке купца второй гильдии Табунова, тоже постоянного в своих привычках и часто говорившего: «Нам ведь не дом домить, лишь бы душу кормить!» или: «Нам рупь на рупь нагонять не надо, нам абы б копеечку на копеечку зашибить!..»
«Зашиб» за долгую деятельность здесь Табунов порядочно и дом построил вместительный; кроме бакалейной лавки, у него на базаре был еще и мучной лабаз. Неожиданно для всех появился даже и пчельник, хотя и небольшой, при доме: это было вызвано тем, что через улицу устроили склад сахарного песку и рафинада. Табунов подмигивал своим домашним и говорил:
— Пчелку учить не надо, где ей взятку брать: она умная, сама найдет.
Действительно, нашла и каким-то образом проникла внутрь склада.
Когда испортился в лавке целый бочонок сельдей и старший приказчик Табунова — Полезнов нанял уже дрогаля, чтобы отвезти бочонок на свалку, как возмутился этим рачительный хозяин, как раскричался!
— Добро чтобы зря черт те куда везть да еще платить дрогалю за это? — накинулся он на Полезнова. — Эх-х, умен, а уж, почитай, тридцать лет в приказчиках ходишь! Гони дрогаля в шею!
Дрогаля прогнал, а испорченную селедку сам за один день рассовал покупателям по две, по три штуки, — совершенно бесплатно, — знай доброту нашу!.. А когда опустел бочонок, торжествующе поучал своего давнего помощника:
— Видал, как оно вышло? Кто захочет съесть — скушает на здоровье, а кому гребостно — дух нехороший, — в свою помойную яму выкинет; однако же из лавки вон, и никакого дрогаля не потребовалось, — понял? Вроде как в премию давал, какие постоянные покупатели: и им от меня польза, и мне от них меньше убытку.
Косоват на один глаз был Табунов, но других изъянов никаких за собою не замечал и часто хвастал:
— Я мужик сер, да ум-то у меня не волк съел!
А сер он был действительно как изнутри, так и снаружи: борода серая, картуз серый, зимою ходил в серой поддевке, не на меху, на вате: зимы здесь были мягкие.
В лавке любил коротать время за шашками. Неизменно из года в год выписывал газету «Свет», стоившую четыре рубля в год, причем шутливо называл ее «Тьмою»; читал ее усердно, поэтому знал все, что творилось в обширном мире, не говоря о России. Как всякий, кому удалась жизнь, в суждениях своих был категоричен и не любил, когда с ним кто-либо спорил.
Но такие примерные люди действуют на подобных им заразительно, поэтому Полезнов — человек уже лет пятидесяти, но очень крепко сбитый, в русой бороде и голове пока еще без седин — был тоже себе на уме, и Табунов знал о нем, что он, поздно женившийся на такой, которая почти вдвое была его моложе, свирепо копит деньгу, чтобы от него отколоться и завести свое дело, причем не бакалейное, а мучное: меньше хлопот.
Насчет того, что он тридцать лет был приказчиком, Табунов несколько перехватил: приказчиком Полезнов сделался после того, как отбыл солдатскую службу в пехотном полку, а женился в сорок пять лет, когда уж не могли больше взять его даже в ополчение.
Когда он говорил своему хозяину: «Я, Максим Андреич, несмотря что не особо грамотный, а все-таки правильную линию жизни имею», — Табунов соглашался: «Против этого ничего тебе не говорю: ты — аккуратист».
Так они действовали долгие годы рядом, в общем больше довольные друг другом, чем недовольные, а главное, очень хорошо понимавшие один другого и одинаково толково умевшие разбираться во всем, что касалось сахара, чая, сыра, мыла, свечей, керосина, перца, лаврового листа, риса, ветчины, колбасы, копченой кефали и прочего, чем была наполнена бакалейная лавка на Пушкинской улице и что было необходимо, как воздух, всем в окружности.
Сознавать, что ты необходим для многих, может быть, для целой тысячи человек, — это ли не гордое сознание? И хозяин и старший приказчик знали себе цену.
Это придавало им самим вес и тогда, когда рассуждали они о разных разностях, случавшихся в мире. Оба степенные, — Табунов лет на двенадцать был старше Полезнова, — они рассуждали довольно спокойно на темы высшей политики, заражаясь этим спокойствием от старого отставного генерала Комарова, редактора-издателя газеты «Свет».
Спокойствие не покинуло их и тогда, когда узнали они об убийстве эрцгерцога в Сараеве. У Табунова появилось даже вольномыслие: вместо «эрцгерцог» он начал говорить «эрц-герц-перц» раздельно и выразительно и сербов, Принципа и Габриновича, не осуждал.
Догадки о том, что вдруг из-за этого может разыграться война, доходили и до него, конечно, но он энергично отмахивался от них руками:
— Из-за какого-то эрц-перца война, — что вы-с! Теперь не прежнее время.
Полезнов, как бывший унтер, считавший себя особенно сведущим в вопросах войны и мира, даже позволял себе усмехаться свысока, когда слышал что-нибудь о возможных военных действиях, и говорил, крутя головой:
— Сами не знают, что болтают! Разве из-за одного человека, — ну, пускай из-за двух, если жену его тоже считать, — войну начинать можно?.. Войну начинать — это же очень много соображения надо иметь… Как-нибудь войну весть, шаля-валя, — мы уж по японцу знаем, — теперь неприятель не дозволит, а чтобы как следует — это ума много надо иметь, и денег опять же много, и людей много, и лошадей на войне много должно погибнуть. И войско корми зря, может, год, может, два, а то и побольше… Своим чередом людей, лошадей дома от дела оторвешь, значит, дело должно погибать, — что поля, что торговля, — все!.. Тут тебе мобилизация, тут реквизация, ну да-а! Вся чисто жизнь наша должна тогда колесом под гору скакать!