И не будучи, очевидно, в силах справиться с сильным напором чувств, Ядвига Петровна тут же выскочила из комнаты сестер, взмахнув, как крыльями, широкими рукавами своей «гейши» и оставив Надю и Нюру в большом недоумении.
VВскоре после этого сестры прочитали в газетах еще одно воззвание того же верховного главнокомандующего, только обращался он теперь к русскому народу Галицкой Руси.
«Братья! Творится суд божий!
Терпеливо, с христианским смирением в течение веков томился русский народ под чужеземным игом, но ни лестью, ни гонением нельзя было сломить в нем чаяния свободы. Как бурный поток рвет камни, чтобы слиться с морем, так нет силы, которая остановила бы русский народ в его порыве к объединению.
Да не будет больше подъяремной Руси! Достояние Владимира Святого, земля Ярослава Осмомысла, князей Даниила и Романа, сбросив иго, да водрузит стяг единой великой нераздельной России… А ты, многострадальная братская Русь, встань на сретенье русской силы!.. Освобождаемые русские братья, всем вам найдется место на лоне матери России!»
Конечно, это новое воззвание было прочитано также и Ядвигой Петровной, и она не могла удержаться, чтобы не обрушиться и на него бурным потоком слов.
— Очень странно, не правда ли? Вспоминает какого-то Ярослава Осмомысла, неизвестно даже когда и жившего, а ни одним звуком не обнаружил, что ему должно быть оч-чень хорошо известно, как и нам с вами!
— А что именно такое? — теперь уж не без робости спросила Нюра, в то время как Надя думала о том же самом.
— Как же так что, моя милая! Вы теперь уж студентка, и должны сами объяснять другим, что ведь в Галиции-то есть польские земли — часть Польского государства, а не какого-то Ярослава Осмомысла! При разделе Польши между Россией, Пруссией, Австрией они достались Австрии — только и всего! — как другие исконные польские земли отошли к России и к Пруссии… Мир не видал никогда такого варварства, какому подвергли тогда несчастную Польшу!.. И вот теперь оказалось уж, что Польшу желает великий князь объединить с Россией на тех же самых основаниях, как и Галицию… И почему, спрашивается, сочиняет эти воззвания великий князь, а не царь, — никто этого не понимает!.. Нет, как хотите, а приходится вспомнить пословицу, хотя она и неблагозвучна: рыба воняет с головы, — вот что!
Тут Надя, и это ей самой показалось странным, подумала, что ее квартирная хозяйка, которую она называла в разговорах с сестрой «очень симпатичной», вдруг обернулась стороною непримиримо враждебной, и даже то, что она сказала о рыбе, воняющей с головы, то есть о России с ее царем и дядей царя, великим князем, верховным главнокомандующим, ее покоробило.
Перед войною она могла бы это сказать и сама, теперь же, когда началась война с Германией, когда от руководства войсками русскими зависела победа, а руководить ими поставлен великий князь, по-видимому не даром же, а за свои военные способности, хотя и неизвестные широкой публике, — она бы так о нем не сказала.
Вскинув на Ядвигу Петровну удивленные округленные глаза, она хотела даже ответить ей резкостью, но насилу сдержалась, вспомнила Ярослава Осмомысла:
— А в «Слове о полку Игореве» упоминается Ярослав Осмомысл, князь Галиции…
На это скромное замечание Нади Ядвига Петровна отозвалась яростно:
— Какое кому дело, что было при царе Горохе, когда лед горел, а соломой тушили?!. Давным-давно в польских галицийских землях польская культура, и ни о каких Гостомыслах никто там ничего не знал и не знает!.. Это все равно, как если бы сказать, что там когда-нибудь тигры водились! Может быть, и водились двадцать тысяч лет тому назад, так что же из этого? Напустить в Галицию тигров, пусть опять там водятся? «От Варшавы до Кракова едне сердце, една мова» — вот как говорят у нас в Польше! И если нам не возвратят всех земель и не восстановят Польши, как самостоятельного государства, разве мы примиримся с этим положением? Никогда этого не будет!
И, точно Надя была виновата в обоих воззваниях великого князя, Ядвига Петровна посмотрела на нее острым уничтожающим взглядом и шумно выскочила из комнаты.
— Какая, а? — шепнула сестре Нюра, кивнув ей вслед, и добавила уже не шепотом: — Может быть, пойдем пройдемся?
Надя сразу же согласилась, что следует пройтись, и, спускаясь по лестнице, проговорила извиняюще:
— Надо все-таки войти в ее положение: ведь немецкие поляки должны будут теперь стрелять в русских поляков, а русские поляки в австрийских… Конечно, ей своих соотечественников должно быть жалко, — как же иначе?
Лекции на курсах еще не начинались, и можно было просто «пройтись». Но жизнь уже начинала читать юным сестрам свои суровые, строгие лекции, из которых нельзя было пропустить ни слова, так они были значительны, и часто на улицах звучали эти слова, притом не только у газетных киосков.
Улицы прежде такой чопорной столицы, как Петербург, теперь были возбуждены и говорливы. Теперь говорили даже в вагонах трамваев, в которых раньше царила чинная тишина. Теперь вообще петербуржцы стали общительны, насколько позволяла им их исконная замкнутость, сдвинутая с места важностью наступивших событий, последствия которых были пока еще очень загадочны, но во всяком случае должны были стать небывало еще в истории человечества велики.
На Аничковом мосту сестры встретили однокурсницу Нади, путиловку Катю Дедову. Ее отец работал модельщиком на Путиловском заводе, поэтому от нее Надя привыкла уже слышать о рабочих, о тех самых, которые шли когда-то, 9 января, к Зимнему дворцу, в которых стреляли под команду: «Патронов не жалеть! Холостых залпов не давать!»
Это был особый мир — Путиловский завод за Нарвской заставой. Надя знала, что там тысячи людей в длиннейших цехах готовят машины войны — пушки, что сам Путилов, владелец завода, почти то же самое для России, что для Германии — Крупп, что на этом заводе строят даже военные суда — миноносцы и крейсера.
Ей никогда не приходилось бывать ни на каких вообще заводах, и она с начала своего знакомства с Катей Дедовой относилась к ней с уважением за одну только ее прикосновенность к такому огромному заводу. Теперь же, когда началась война, это уважение выросло еще больше.
Нюра пытливо вглядывалась в плотную, крепкую на вид девушку, с крутыми щеками, выпуклым лбом, с не умеющими как будто совсем улыбаться губами, с густыми темными бровями, низко опущенными на небольшие карие глаза.
И голос у нее был низкого тембра, и с Надей она говорила как старшая с младшей, из чего Нюра вывела, что она, хотя и однокурсница сестры, но, должно быть, не одних с нею лет. И руки у нее были шире в кистях, чем у Нади. Так как стояли они трое теперь перед одним из вздыбленных бронзовых коней, которого хотел привести к покорности мускулистый бронзовый человек, то Нюре подумалось даже, что такая, как эта Дедова, пожалуй, тоже могла бы взять в свои руки повод и повиснуть на нем, чтобы прижать конскую голову поближе к земле.
На вопрос Нади, как на заводе настроены рабочие, Катя отвечала не то чтобы привычно хмуря свои густые брови, но как будто подчеркнуто хмуря их:
— Рабочие ведь теперь раскассированы: очень многих забрали в армию, несколько тысяч, а другие, которые тоже запасные или ополченцы, только очень нужные на заводе, — те оставлены, работают, только их предупредили, что чуть что — ушлют под пули без разговоров.
— А что это значит «чуть что»? — не утерпела, чтобы не спросить, Нюра.
— Это твоя сестра? — спросила Дедова Надю вместо ответа Нюре.
— Сестра же, я же ведь тебе сказала! — удивилась Надя.
— Я не расслышала. Она на тебя похожа, — сказала неторопливо Дедова и, оглядев Нюру цепким взглядом, как бы вскользь бросила ей: — Рабочие останутся рабочими, хотя и война.
— И хотя работают на войну, — добавила Надя.
— А что может выиграть на войне рабочий? — глядя по-своему, то есть как будто исподлобья, недоверчиво и недовольно, на Нюру, спросила Дедова.
— Ничего ровным счетом, — храбро ответила Нюра готовой фразой, слышанной ею от сестры, хотя в смысл этой фразы она еще не удосужилась проникнуть.
— То-то и есть… Поэтому настроения у наших рабочих остались прежние. А как их расстреливали в июле, этого они не забыли.
— Разве расстреливали? В июле? — изумилась Надя, понизив голос.
— А ты разве не знала? Впрочем, это уж были каникулы, ты уехала домой… На заводе же, на дворе, в рабочих стреляли… Были убитые, много раненых. Потом многих арестовали…
Густой, почти мужской голос Кати очень шел — так показалось Нюре — к тому, что она говорила, и потом, когда они простились, так как Катя куда-то спешила, Нюра совершенно непосредственно сказала сестре:
— Вот такая могла бы идти впереди с красным флагом, а совсем не ты!
— Вот такая могла бы идти впереди с красным флагом, а совсем не ты!
Это больно укололо Надю.
— Не я? Не я? Не говори глупостей!.. Катя, может быть, тоже захочет идти, только у нее не выйдет.
— Почему не выйдет? Именно у такой и выйдет.
— А я тебе говорю, что не выйдет! Я знаю Катю получше, чем ты.
— Зато она рабочих знает, а ты нет, — не сдавалась Нюра.
— А ты почему думаешь, что я не знаю?
— А где же ты их могла видеть? В Симферополе?
— Где бы то ни было, — упорствовала Надя.
— Нигде не видела, а туда же!
— Не раздражай меня, пожалуйста!
— Во-об-ражает в самом деле! — не унималась Нюра. — Только потому, что Сыромолотову понадобилась, а если бы он эту увидел, он бы на тебя и не посмотрел!
— Дедову? Сыромолотов? И на меня бы не посмотрел?..
Это не оскорбило, а развеселило Надю. Она засмеялась и дружелюбно уже толкнула сестру в плечо.
— Значит, ты уверена, что ему нравишься? — постаралась по-своему понять ее Нюра.
— То есть ты хочешь сказать, как «натура»? Я думаю, что у него были соображения по этому поводу.
— А если бы в то время у нас была эта Катя и вы бы вместе пошли к Сыромолотову, то он, конечно, выбрал бы для картины ее, а совсем не тебя!
— Это ты говоришь просто потому, что сама к нему неравнодушна — вот и все! — выпалила одним духом Надя.
— Я? Неравнодушна?
— Понятно! Иначе отчего бы ты покраснела!
— Нисколько я не покраснела, — возмутилась Нюра, чувствуя, однако, что еще гуще краснеет. — Ну да, теперь я все понимаю, — безжалостно продолжала она. — Только не понимаю, как же ты так, когда он уже старик?
— Что ты выдумываешь дурацкие глупости! — прикрикнула на нее Надя, но спустя немного добавила: — Сыромолотов пожилой человек, хотя стариком его никто не называет пока.
— То-то все ты носишься с его картиной! — соображала вслух на ходу Нюра. — Картина, картина! «Я с красным флагом! За мной демонстранты! Впереди полиция и войска!..» А все дело в том только, что ты…
— Замолчи, пожалуйста! — перебила Надя.
— Хотя вот мы учили «Полтаву» Пушкина, — продолжала тем не менее Нюра. — А там Мария влюбилась в старика Мазепу… Конечно, он был целый гетман, а не то чтобы какой-то художник, зато ведь и Кочубей был «богат и славен» и «его луга необозримы»…
Тут Надя бурно повернулась и пошла назад, и Нюре оставалось только повернуться тоже и пойти за ней следом, ничего больше не говоря, но в то же время улыбаясь слегка и с виду беспечно.
VIПосле встречи с Катей Дедовой на Аничковом мосту два дня была Надя в сумятице чувств и представлений.
До этого хотя и думалось о демонстрации, но только как о теме для картины Сыромолотова: личное участие в подобном выступлении рабочих и интеллигентов сознанием откладывалось на неопределенное будущее. Теперь же раздвоилось то, что она считала единым и цельным в начавшейся войне. В одной стороне осталось прежнее: непременно должны победить; в другую отошло: а что будет потом, после победы?.. Может быть, потом, тут же, на другой день, вспомнят об ее брате Николае, который теперь офицер, — значит, нужен, — и его арестуют вновь? Может быть, из путиловских рабочих, которые теперь нужны, на второй день после войны половину сошлют в Сибирь?.. И нет правды в том, что говорила Ядвига Петровна? Как это в самом деле могло случиться, что целый народ в средней части Европы, целое довольно старое государство, взяли и поделили хладнокровнейшим образом три сильных его соседа? А теперь каждый из них, конечно, стремится только к тому, чтобы прибрать к своим рукам и остальные части, что и должно случиться, потому что надо же оправдать большие издержки войны. Наконец, из-за чего же и начинаются войны, как не из-за того, чтобы захватить у соседей что плохо лежит и так само и просится в руки?..
Сыромолотов как-то спросил ее, что, по ее мнению, значительнее, — война или революция, и она ответила, немного подумав, что революция, так как она способна прекратить на земле войны, если только хорошо удастся, а всякая война вызывает только новые войны. И вот теперь на досуге и уже во время ведущейся войны она придумывала один за другим доводы, подтверждающие тот свой ответ художнику.
Ей нравилось представлять себе, будто он спорит с ней, и она придумывала про себя, что он мог бы сказать ей, и опровергала его с большой горячностью. На это уходили у нее десятки минут, особенно когда она просыпалась ночью от храпа соседа или раннего прихода соседки.
Но, споря про себя с Сыромолотовым, она очень отчетливо представляла его себе, до того выпукло ярко, как будто он и в самом деле сидел рядом с нею и говорил. Она виделась с ним в Симферополе всего три раза, но должна была признаться себе самой, что он был теперь для нее совсем не безразличен как человек, что он как-то, сам того не желая, конечно, вошел в нее; и вот она его часто представляет, как только можно представить при полной силе воображения, и не без успеха пытается говорить про себя его словами.
Картина же, начатая им, — так как Надя помнила размер холста, — стала представляться ей на белой широкой стене против ее кровати, и ей стоило только поглядеть хотя бы вскользь на стену, чтоб ее увидеть.
Само собою выходило как-то так, будто у нее, еще очень юной филологички, есть некое общее дело с маститым художником, который хоть и укрылся в провинциальную даль, но все же не мог не быть виден всем, кому хотелось бы его видеть. И это поднимало ее в собственных глазах, она гордилась этим. Она думала о себе рядом с художником часто, и Нюра не могла этого не заметить, не проникнуть в тайники сестры.
Что же касалось Путиловского завода, то странную для себя новость услышала днем Надя от корректорши, Анны Даниловны Горбунковой, соседки, у которой оказалось какое-то жеваное и недожеванное лицо — желтое с просинью, тускло мерцали бесцветные глаза, а черные зубы зажимали мундштук папироски. «Быть корректором и не курить невозможно, все равно как резать трупы в анатомическом театре и не курить тоже нельзя», — объясняла она эту свою привычку Наде.
— Вот мы сейчас воюем с немцами чем? Пушками с Путиловского завода, а не угодно ли вам, ведь совсем было продали этот завод перед войною немцам, — сказала она выразительно.
— Как так немцам?! — приняла было это за шутку Надя.
— Очень просто, как продают такие предприятия: немцы совсем уже сладились с Путиловым купить акции завода на тридцать, кажется, миллионов, вот, значит, и был бы наш завод в немецких руках.
— Все-таки, выходит, не состоялась продажа?
— Нашим мерзавцам и горя было мало, да французы подняли крик и у немчиков выдрали акции из рук.
— Что вы говорите! А как же наше правительство? Ведь оно должно было знать?
— Разумеется, знало… Да ведь у нас какое правительство?
— Позвольте, Анна Даниловна, а вы откуда же это знаете насчет продажи завода? — вспомнила вдруг Надя, что Дедова ей ничего такого не говорила.
— Вот тебе раз, откуда знаю, — криво усмехнулась Горбункова. — Должна же я свою паршивую газету читать, раз я из нее вычесываю ошибки-опечатки!
— Постойте-ка, почему же она паршивая? Какая же это именно газета? — спросила Надя, чувствуя неловкость, что не догадалась раньше спросить об этом у Ядвиги Петровны.
— Вот тебе на, «какая»!.. «Русское знамя», самая черносотенная, — даже с некоторым ухарством сказала Горбункова, потом затянулась, зажав ноздри крупного носа, и обволоклась дымом.
— «Русское знамя»! — почти испугалась Надя.
— Что? Скверно?.. Порекомендуйте меня в «Речь» — перейду в «Речь», — спокойно отозвалась на ее брезгливость корректорша. — Впрочем, теперь в нашей газете самая либеральная линия почти: мы против немцеедства… Не знаю, сколько наш издатель Дубровин взял с немцев, только он теперь за них горой стоит.
— За немцев! Что вы! Неужели?.. А как же ему позволяют?
— Да ведь за наших немцев! За тех, разумеется, какие в России у нас. А не один ли черт в конце-то концов. Всякий понимает, что все они в одну дудку дуют. Вот и продудели бы Путиловский завод, если бы не французы!..
— Постойте, как же так? — выкрикнула Надя. — Ведь это газета «Союза русского народа»!
— А между тем ведет себя совсем рыцарски: не желает знать разницы между русским народом и немецким, милые, дескать, бранятся, только тешатся!.. Ну, война и война, а зачем же отношения портить? Ведь у нас с немцами старинное соседство!
И недожеванное лицо Анны Даниловны приобрело на момент выразительность, чтобы потом утонуть в клубах очень почему-то густого табачного дыма.
В этот же день вечером, когда сестры были дома, к ним таинственно вошла Варя, поднесла к своему носу, похожему на утиный, уголок розового ситцевого фартука, с возможной для нее вальковатой поспешностью утерлась и сказала потихоньку: