– Не хотим, – подтвердила Сюзи. – А ведь так и будет. Его поймают и убьют.
– Послушай, милая, – сказал Ройбен, – я знаю, что вы говорите чистую правду. И не забывайте, что я тоже видел его своими глазами. Знаешь, Сюзи, очень жаль, что ты еще маленькая и у тебя нет электронной почты. Можно было бы…
– Я уже большая, – перебила его Сюзи. – Мне можно пользоваться маминым компьютером. Хотите, я прямо сейчас напишу вам свой электронный адрес?
Пастор Джордж достала из кармана авторучку. Блокнот уже лежал на столе.
Сюзи, закусив от напряжения нижнюю губу, принялась выводить буквы своего электронного адреса. Ройбен же быстро набирал письмо на айфоне.
– Сюзи, я пишу тебе электронное письмо, – сказал он, продолжая быстро постукивать пальцами по экрану. – Я буду писать так, чтобы никто чужой ничего не понял.
– Не беспокойтесь. Мама не знает моего адреса, – успокоила его Сюзи. – Только пастор Джордж и вы.
Пастор Джордж тоже записала свой адрес и протянула листок Ройбену, а тот сразу же набрал сообщение и отправил ей.
– Вот и хорошо. Значит, мы с тобой будем переписываться. В любое время, когда тебе захочется обсудить то, что ты видела, пиши мне. И вот еще, – он взял ручку. – Вот мой телефонный номер. Его я тоже пришлю тебе. Так что звони мне. Понятно? И вы тоже, пастор Джордж. – Он оторвал часть листка и протянул его женщине. – Мы с вами, те, кто видели то, что видели, должны держаться вместе.
– Большое вам спасибо, – сказала Сюзи. – Я рассказывала об этом священнику на исповеди, и он тоже мне не поверил. Он сказал, что, наверно, я все это придумала.
Пастор Джордж покачала головой.
– Потому-то она и не хочет больше говорить обо всем этом, а это плохо. Плохо.
– Согласен. Что ж, я знаю священника, который тебе поверит, – сказал Ройбен. Он все еще держал айфон в левой руке и быстро набрал сообщение для Джима: «Моя спальня на втором этаже. Исповедь». Но что, если Джим за музыкой, играющей внизу, не услышит сигнала о приходе сообщения? Что, если он вообще выключил телефон? Он же находится в четырех часах езды от своего прихода. Вполне мог и выключить.
– Ей просто необходимо, чтобы ей верили, – сказала пастор Джордж. – Я-то вполне могу жить среди скептиков. А уж чтобы журналисты стучались в дверь, мне нужно меньше всего на свете. Ей же нужно говорить обо всем, что с нею случилось, и говорить много. И так будет еще не один год.
– Вы правы, – ответил Ройбен. – А католикам свойственно желание делиться тем, что представляется им самым важным, со священником. Ну, по крайней мере, некоторым из нас.
Пастор Джордж коротко пожала плечами и небрежно кивнула.
Тут в дверь постучали. Не может быть, подумал Ройбен, чтобы Джим пришел так быстро.
Но, открыв дверь, он действительно увидел Джима, а за его спиной, прислонившись к стене, стоял Элтрам.
– Мне передали, что ты хотел меня видеть, – сказал Джим.
Ройбен благодарно кивнул Элтраму и пропустил Джима в комнату.
– Девочке нужно поговорить с тобой. Ты позволишь этой даме остаться здесь, пока она будет исповедоваться?
– Если девочка хочет, чтобы она осталась, то безусловно, – ответил Джим. Он пристально вгляделся в девочку, а потом с вежливой, но формальной улыбкой кивнул женщине. Он казался безмерно великодушным, все понимающим и одним своим видом внушал уверенность.
Сюзи почтительно вскочила со стула.
– Благодарю вас, святой отец.
– Сюзи, отцу Джиму Голдингу можно рассказать все, – сказал Ройбен. – Обещаю, что он поверит тебе. И сохранит все твои тайны. А потом, если тебе понадобится, можешь говорить с ним так же откровенно, как и со мною.
Джим уселся напротив девочки и жестом предложил ей занять свое место.
– Мне придется вас покинуть, – сказал Ройбен. – А ты, Сюзи, милочка, когда захочешь, пиши мне по электронной почте или звони. Тебе может ответить автоответчик; тогда смело оставляй сообщение, и я перезвоню.
– Я знала, что вы мне поверите, – сказала Сюзи. – Я знала, что все будет хорошо.
– Отцу Фрэнку ты можешь рассказать все-все, и о том, что было с тобой в лесу, когда тебя украл этот негодяй, и о Человеке-волке. Верь ему, моя дорогая. Он не просто священник, а хороший священник. Это я знаю точно, потому что он мой старший брат.
Она широко улыбнулась Ройбену. Какое же очаровательное, светлое существо! Он вспомнил, как она плакала той ночью в трейлере, вспомнил ее личико, облепленное коркой грязи, вспомнил, как она, рыдая, умоляла не бросать ее, и его вновь захлестнули эмоции.
Девочка повернулась и с невинным нетерпением смотрела на Джима.
Ройбен неожиданно сам для себя сказал:
– Я люблю тебя, моя дорогая.
Сюзи повернула к нему голову так резко, будто ее дернули за веревочку. Пастор Джордж тоже повернулась. Обе уставились на него.
И тут он вспомнил, как, оставив Сюзи с пастором Джордж около церквушки на опушке леса, он сказал тем же самым тоном: «Я люблю тебя, моя дорогая».
Он вдруг покраснел и застыл на месте, молча глядя на Сюзи. А ее лицо вдруг сделалось вековечным, как лицо духа, в нем проступило нечто глубинное и в то же время очень простое. Она смотрела на него, не выказывая ни потрясения, ни замешательства, ни узнавания.
– До свидания, милая, – сказал он и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
У подножия лестницы на Ройбена набросилась Билли, редактор газеты. Это действительно Сюзи Блейкли? Неужели он взял у нее эксклюзивное интервью? Понимает ли Ройбен, что это значит? После того как девочку вернули родителям, с нею не смог поговорить ни один репортер. Это же немыслимо круто!
– Нет, Билли, нет и снова нет, – ответил Ройбен, понизив голос, чтобы не выдать охвативший его гнев. – Она здесь в гостях, и я не имею ни права, ни намерения интервьюировать этого ребенка. А теперь, знаете ли, я хотел бы пойти в павильон и хоть немного послушать музыку, пока все не кончилось. Пойдемте-пойдемте!
Они окунулись в густую толпу, наполнявшую столовую, и, к счастью, разговаривать хоть с Билли, хоть с кем-то еще стало невозможно. Билли отнесло в сторону. Ройбен пожимал руки, кивал в ответ благодарным словам, но упорно пробивался навстречу музыке, лившейся из открытой двери. Только сейчас он вспомнил, что Джим терпеть не может общаться с детьми и даже старается поменьше видеть их, и все же, когда дело коснулось Сюзи, Ройбен не мог не позвать его. Джим должен понять. Как бы ни болела у Джима душа, он прежде всего священник.
В павильоне все так же толпился народ. Однако стало куда легче пробираться между столиками, перекидываться приветственными фразами, принимать благодарности, просто кивать тем, кого он не знал и кто не знал его, и вскоре Ройбен оказался возле величественного искусно подсвеченного вертепа.
В толпе мельтешила цепочка танцоров в средневековых костюмах, оделявших гостей золотыми памятными монетами. Официанты и официантки подкладывали гостям еду на тарелки и убирали пустые, предлагали бокалы с вином и чашки с кофе. Стоило ему войти в залитые умиротворяющим мягким светом ясли, как все это ушло куда-то на задний план. Сюда-то его и тянуло весь вечер. Он втягивал ноздрями запах свечного воска; сливавшиеся в гармонии голоса хористов звучали душераздирающе трогательно и даже немного резко.
Стоя там, среди близкой, прекрасной всепоглощающей музыки, он утратил счет времени. Хор мальчиков, в сопровождении всего оркестра, завел печальный гимн:
Ройбен надолго закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой улыбающийся лик Младенца Христа и взмолился ему. «Прошу, укажи мне, как нести добро, – шептал он. – Умоляю, и не важно, каков я есть, научи меня добру».
Его охватила печаль, вернее, устрашающая подавленность – страх перед бесчисленными трудностями, неожиданностями и опасностями, ждущими его впереди. Он любил Сюзи Блейкли. Действительно любил. И желал ей только хорошего – ныне, и присно, и во веки веков. Он желал добра всем, кого когда-либо знал. И не мог думать о той жестокости, с которой обрушивался на тех, кого определил как зло, кого со звериной бездумной жестокостью изымал из этого мира. Вновь закрыв глаза, он безмолвно, но с еще большим чувством повторил молитву.
Тишина внутри себя, песня, заполнявшая весь мир, казалось, длились вечно, и постепенно он начал ощущать покой в душе.
Казалось, что музыка захватила всех присутствовавших. Неподалеку от Ройбена, слева, стояла Шелби с Клиффордом и своим отцом. Все трое подпевали, не отрывая глаз от хора. Как и множество других, незнакомых Ройбену гостей.
Хор между тем продолжал нежный прекрасный гимн, повествующий о том, что Тому, Кого день и ночь славят в горних херувимы, не нужно ничего, кроме материнского молока да охапки соломы вместо колыбели; Тому, перед Кем падают ниц ангелы, достаточно возлежащих перед Ним вола, осла и верблюда.
Где-то в конце куплета к хору присоединился тенор – знакомый тенор, – звучавший совсем близко. Открыв глаза, Ройбен увидел Джима. Сюзи стояла перед Джимом, державшим ее за плечи, а рядом с Джимом стояла пастор Джордж. Казалось, с тех пор как Ройбен расстался с ними, прошла целая вечность. А теперь они втроем пели рождественский гимн, и Ройбен пел вместе с ними.
Вокруг них сгрудились волонтеры из приходской благотворительной кухни; некоторых из них Ройбен знал по прошлому и позапрошлому Рождеству, когда он тоже помогал устраивать благотворительную трапезу для бездомных. Джим стоял неподвижно, не сводя взгляда с беломраморного Младенца Христа, лежавшего в яслях на настоящей золотой соломе, и на его лице было странное, удивленное выражение: одна бровь вздернута, и весь он как будто был погружен в печаль, очень сходную, вероятно, с той, какую испытывал Ройбен.
Ройбен не стал ничего говорить. Он взял с подноса проходившего мимо официанта стакан с газированной водой и начал медленно пить, а хор между тем вновь запел: «Что за младенец сладко спит в объятиях Марии…»
Одна из женщин-волонтеров беззвучно плакала, а две других подпевали хору. Сюзи пела громко и внятно, а с нею и пастор Джордж. Другие гости приходили и уходили, словно являлись к алтарю с визитом. Джим стоял на том же месте, а вместе с ним Сюзи и пастор Джордж, а затем Джим медленно перевел взгляд на безмятежное лицо ангела, реющего на фронтоне, и на выстроившуюся позади стену деревьев.
Потом он обернулся и, увидев Ройбена, как будто очнулся от грез. Он улыбнулся, обнял брата одной рукой за плечи и поцеловал в лоб.
На глаза Ройбена навернулись слезы.
– Я рад за тебя, – негромко, так, что за хором его слышал только брат, сказал Джим. – Рад, что у тебя будет сын. Рад, что у тебя такие замечательные друзья. Возможно, твои новые друзья знают что-то такое, что неизвестно мне. Возможно, им известно столько всего, сколько я даже представить себе не в силах.
– Джим, – так же тихо ответил Ройбен, – что бы ни происходило, это наше время, время нашего братства. – Тут ему изменил голос, и он умолк. Впрочем, он все равно не знал, что еще сказать. – Что касается девочки… Я помню, как ты говорил, что тебе бывает больно, больно иметь дело с детьми, но я не мог…
– Чепуха, и ничего больше, – сказал, улыбнувшись, Джим. – Я все понимаю.
Они оба повернулись, освобождая другим проход возле самого вертепа. Пастор Джордж нашла для них с Сюзи два свободных стула у столиков, Сюзи помахала оттуда рукой, и, конечно, Джим и Ройбен улыбнулись ей в ответ.
Так они и стояли вдвоем, повернувшись теперь лицами к просторному павильону. Справа оркестр играл прекрасную мелодию старых как мир «Зеленых рукавов», а хор, слившись голосами в один чудесный голос, пел: «Он Царь царей, пред ним скорей дверь сердца отворите».
– Они совершенно счастливы! – сказал Джим, глядя на людей, занявших все места у столиков, и официантов обоего пола, скользивших среди гостей с подносами, уставленными напитками. – Все счастливы.
– А ты счастлив? – спросил Ройбен.
Джим неожиданно улыбнулся.
– Скажи, Ройбен, а когда я был счастлив? – Он рассмеялся, и, пожалуй, впервые с тех пор, как жизнь Ройбена навсегда изменилась, он смеялся тем старым смехом, который Ройбен знал с детства. – Смотри-ка, вот и папа. Мне кажется, человек, с которым он говорит, крепко взял его в оборот. Пора его спасать.
Неужели он и вправду взял Фила в оборот? Этого человека Ройбен прежде не видел. Высокий, с длинными то ли седыми, то ли белыми волосами до плеч, примерно как у Маргона – нечто вроде львиной гривы, – одет в потертый подпоясанный замшевый пиджак с темными кожаными заплатами на локтях. Он слушал Фила, кивая тому, что тот говорил, а сам пристально рассматривал Ройбена холодными темными глазами. Рядом с ним стояла миловидная, но чересчур мускулистая блондинка с немного раскосыми глазами и широкими скулами. Ее соломенно-желтые волосы, как и у ее спутника, были распущены и волной ниспадали на плечи. Она тоже смотрела на Ройбена; глаза ее, казалось, были лишены всякой окраски.
– Этот человек – путешественник, объездивший весь мир, – сказал Фил, представив собеседнику обоих своих сыновей. – Он осчастливил меня лекцией об обычаях разных народов, связанных с солнцестоянием – о древних временах и человеческих жертвоприношениях! – Ройбен отчетливо слышал, как гость сочным низким голосом, завораживающим голосом произнес свое имя – Хокан Крост, но услышал за ним другое слово – морфенкинд.
– Хелена, – сказала женщина, протянув руку. – Какой очаровательный вечер! – Заметный славянский акцент, чрезвычайно приятная улыбка, но все же в ней было нечто гротескное в ее крепком телосложении, в крупных костях лица, украшенного мастерски наложенной косметикой, длинной шее и мощных плечах. Ее платье без рукавов было сплошь усыпано блестками и стеклярусом и казалось тяжелым. Как хитиновый панцирь.
Морфенкиндеры, оба.
Может быть, его мужчинам и женщинам его племени присущ какой-то запах, который тело воспринимает даже без участия рассудка. Мужчина довольно холодно рассматривал Джима и Ройбена из-под густых темных бровей. Его резко очерченное, с крупными чертами лицо не казалось непривлекательным. Бесцветные губы и мощные плечи придавали ему обветренный и закаленный вид.
Он и его спутница поднялись и, поклонившись, ушли.
– Сегодня мне попадаются совершенно исключительные люди, – похвастался Фил. – Не могу понять, почему они вдруг решили представиться мне. Я сел здесь, чтобы послушать музыку. Но знаешь, Ройбен, надо отдать должное твоим друзьям: здесь сегодня очень много развлечений и еда замечательная. А этот Крост – удивительный человек. Сам подумай: многие ли решатся открыто заявить, что понимают смысл человеческих жертвоприношений в Солнцеворот и не имеют ничего против этого? – Фил рассмеялся. – Настоящий философ.
Начали подавать десерт, и гости вновь потянулись в столовую; запахло кофе, свежеиспеченными пирогами с мясом и тыквой. Тем, кто остался в павильоне, ломти рождественского пудинга и пироги с потрохами и мясом в виде рождественских яслей разносили на подносах официанты. Филу понравилось пирожное с орехом-пекан и взбитыми сливками. Ройбен решил попробовать (впервые в жизни) пирог с потрохами и остался очень доволен.
За соседним столом маленькая Сюзи ела мороженое; пастор Джордж незаметно кивнула Ройбену и ободряюще улыбнулась.
Люди понемногу уходили. Феликс расхаживал между столами и уговаривал гостей задержаться и послушать прощальную музыку. Кое-кто с сожалением, но твердо отказывался. Кто-то говорил, что ехать было трудно и далеко, но дело того стоило. Гости демонстрировали памятные монеты, благодарили и уверяли, что обязательно сохранят их. Очень многие сообщали, что им «очень понравился дом».
Официанты теперь разносили маленькие белые свечки с маленькими бумажными подсвечниками и, направляя всех в павильон, говорили все о той же «прощальной музыке».
Что еще за «прощальная музыка»? Ройбен не имел об этом никакого понятия.
Павильон внезапно заполнился народом. Находившиеся в главном зале столпились у открытых окон, выходивших в павильон, собрались люди и в двустворчатых дверях, ведущих в оранжерею.
Главное освещение выключили, создав приятный полумрак. Начали загораться свечи; те, кто успел зажечь их раньше, подносили огоньки к свечам соседей. Вскоре загорелась и свечка Ройбена; он прикрыл ее ладонью от сквозняка.
Он поднялся и снова протиснулся сквозь толпу поближе к оркестру. Ему удалось найти удобное место прямо около каменной стены дома, прямо под крайним правым окном фасада. Сюзи и пастор Джордж тоже пробрались поближе к вертепу и оркестру.
Феликс, появившийся рядом с вертепом, бодрым раскатистым голосом сообщил в микрофон, что оркестр и оба хора – взрослый и детский – сейчас исполнят самый любимый из наших традиционных рождественских хоралов, и он просит всех присутствующих присоединиться к исполнению.
Теперь Ройбен понял его замысел. Сегодня прозвучало много прекрасных старинных гимнов и песен, несколько великолепных образцов церковной музыки, но до главных шедевров дело еще не дошло. И когда оркестр начал, а хоры с великим чувством подхватили «Радуйся, мир», по его телу пробежала дрожь восторга.
Все вокруг него пели, даже те, от кого он этого никак не ожидал, например Селеста и даже его отец. Откровенно говоря, он с трудом поверил своим глазам, когда увидел, что Фил стоит с горящей свечкой и поет во весь голос – и рядом с ним Грейс. Его мать тоже пела. На самом деле. Даже его дядя Тим пел вместе со своей женой Хелен, Шелби и Клиффордом. И тетя Джози пела, сидя в инвалидной коляске. Конечно, пели и Сюзи, и пастор Джордж. И Тибо, и все Почтенные джентльмены, которых было видно. Пели даже Стюарт и его друзья.