Саша на всю жизнь запомнил, как привели его из камеры на очную ставку. С кем угодно ожидал очной ставки, но - с мамой?!
Стоит у окна в кабинете некоего Гаруса, старшего следователя, теребит в руках пропуск.
- Сашенька, подумай, кто сейчас Генеральный секретарь, - говорит мама. А что тут думать, когда у следователей на стенках никаких портретов не осталось, кроме Председателя КГБ Андропова. - Будешь упрямиться, - голос у мамы дрожит, губы белые, - станут добавлять тебе сроки. Никогда не увидишь ни маму, ни деда: нам не так уже много и жить осталось...
Как нашел тогда нужные слова?! "Значит, все, чему ты меня учила, вырвалось у Саши горячечно, - все мои представления о порядочности и человеческом достоинстве, значит, все это ничего не стоит?! Все это лишь для разговоров за чайным столом?! - А потом уж просто единым всхлипом: - Пойми, от меня ждут отказа от самого себя, ждут низости... Ты моя мать, я твой единственный сын, ты имеешь право потребовать, чтоб я кинул этим прохвостам свое покаяние, никто меня не осудит. Я это сделаю, но потом у меня уж не будет жизни. Мне будет тяжелее, чем если бы я до конца своих дней сидел в тюрьме... Кто знает, чем это кончится?! Выброшусь из окна, сопьюсь?!" - И ведь понимал, скот этакий! что мама от меня такой жертвы не потребует. И не потребовала, конечно. Нашла в себе силы сказать:
- Саня, родной мой мальчик, решай сам! Как ты считаешь правильным, так и делай!..
Что тут началось! Следователи такого поворота и представить не могли. Целые сутки загоняли несчастную женщину в оглобли, а она вдруг рвани в сторону, как норовистый конь... Не дав договорить, выпихнули ее из кабинета. А уж на него-то накинулись скопом, заорали хором: - "Что же вы с матерью сделали?! Вы убили ее!.." И одновременно подбрасывают новые вопросы по делу, пугают, советуют... Действительно специалисты. Есть профессионалы-психологи, которые умеют человека поддержать, а есть другие профессионалы, знающие как человека сломать, без мордобоя сломать, превратить в тряпье...
Как удалось ему выстоять, сразу и не вспомнишь. "На автопилоте", говорил тогда Андрюша Каплин, который, по его примеру, тоже отказался от своих показаний: дал, де, под давлением. Но ведь были минуты, когда и Саша был на волоске. Нечего хорохориться, тем более, перед Довом, которого в свое время бросали на растерзание уголовникам... Еще бы чуть нажал лейтенант Гамза по кличке "лютая татарва", быть бы Саше Казаку, не приведи Господь! нормальным гомо-советикусом. Да, тот денек не забудешь...
"Лютая татарва" тогда повернулся к нему спиной и сказал почти участливо: "Устали мы с вами, Александр Германович. Давайте чайку попьем." И принялся заваривать чай, в каждый стакан чуть ли не по пол-пачке. Долго спиной стоял, не придал Саша этому значения. А выпил свой стакан и вскоре почувствовал себя как-то странно, - казалось, мир стал терять реальность. Окружающее куда-то ушло, и он теперь совершенно один, как будто в море после кораблекрушения. Вцепился в бревно, швыряет туда-сюда, руки немеют, надежды никакой... Охватило его чувство слабости, апатия, безразличие ко всему на свете. Понял, подсыпали психотропное средство лишь тогда, когда лейтенант Гамза вернулся в свое обычное естество; склонясь к Саше, принялся вещать голосом провинциального гипнотезера: - Отсюда не выйдете, пока не скажете правду! Сейчас, вот сейчас вы начнете говорить всю правду. Иначе навсегда здесь останетесь!..
И час, и другой давил с предельной жестокостью. Саша пытался собраться с мыслями, как-то сгруппироваться, как группируются в полете воздушные акробаты, сорвавшиеся с трапеции, - не тут -то было...
Кто знает, выдержал бы этот нажим, если б подобное ощущение потерянности и одиночества он испытал впервые. Но однажды он уже испытал нечто подобное, - на сеансе известного гипнотизера Владимира Леви. Когда тот ввел зрителей в гипнотический сон и иные заснули, Саша, как он думал, не заснул. Сознавал, что находится на сцене и что это обычное представление... Но, все равно, весь мир был далеко-далеко, голос артиста еле звучал, ощущался как свой собственный. Саша был близок к тому порогу, за которым теряется реальность восприятия... То же самое случилось и на этом допросе. Промелькнувшее воспоминание о сеансе гипнотизера Леви помогло выдержать.... Больше - до самого суда! - Сашу не терзали, и на суде нашел в себе силы сказать: "Знаю, что причиняю страдания своим близким. Им, наверное, тяжелее, чем мне. Видимо, процесс, как показывает судьба России, невозможен без бессмысленных жертв... Предпочитаю своим убеждениям не изменять, и из зала суда поехать не домой, как все мои дорогие подельники, а в лагерь".
Нет, своего последнего слова пересказывать Дову не будет: отдает бахвальством. А вот о психотропном опыте важно знать, даже законопослушный Даль свидетельствует: от сумы да тюрьмы не зарекайся.
Казак услышал плеск и фырчание, - Дов тяжело выбирался по топкому илистому дну из воды, коренастый, что вдоль, что поперек, кубышка кубышкой. Трудно поверить, что ему за пятьдесят: тело упругое, налитое, как у борца-профессионала. Загар, видно, вечный, израильский, с темным отливом. Мокрая кожа на солнце сверкает.
Подошел, растерся махровой простыней, пробасил добродушии:
- Ты чего, Сашок, такой красный? Лицо в поту. Не приболел часом? Ну, давай, рассказывай. Как ты в диссидентах дергался, и по бумагам ясно. А вот как ты в евреи подался?... Не тяни, Сашок, резину! Диссиденты-инсургенты на что они нам?.. Как ты сюда подался, вот что мне интересно...
Саша вздохнул судорожно. Несколько секунд смотрел на слепящее, в солнечных бликах Мертвое море; печально, разочарованно смотрел, и, неожиданно для себя, подумал о Дове свысока. Пришло на ум известное изречение, несколько видоизмененное: "Националист подобен флюсу".
Дов заметил и судорожный вздох и горьковатую усмешку Саши. И отвел глаза, вроде бы не уловил этого, толстокожий. К диссидентскому прошлому Саши возвращаться не хотел. Ни за что...
По документам и рассказам интеллигентов-репатриантов Дов знавал немало о том времени, когда "Бровастого" уже водили под руку, и он падал на Громыко даже во время приемов. В России рвались в Генеральные и Романов, и Гришин, известное зверье, - и этого боялись все...
А, может быть, более других, - дети высокой номеклатуры, учившиеся в привилегированных институтах. Молодая элита знала языки, выезжала на Запад, закрытый для рядовых граждан. Она много читала и, естественно, имела законное право говорить на своих семинарах о прочитанном. И Романовым и Гришиным, малограмотные доктринеры, были для нее страшнее чумы.
Романов искоренял "смутьянство" путем традиционным, нагнетал "сионистскую угрозу", собирал митинги "народного протеста" в Румянцевском сквере. После этого таинственные злоумышленники разбили в Летнем саду Ленинграда несколько статуй...
Но Москва новый процесс против "вандалов-сионистов" запретила. И Гришин решил вскочить на своего коня иначе. Московское ГБ разработало по его распоряжению способ компрометации молодежи, который не давал осечки. Во все элитные группы вводился человек со стороны. Как правило, это были честные и чистые парни, которые о лубянских играх и представления не имели. Они тянулись к умным разговорам, охотно участвовали в спорах о будущем России. Но, в отличие от академической элиты, не имели "допуска"... А люди без "допуска", со стороны - это "распространение" запретной литературы. Статья Уголовного Кодекса.
Начались обыски и аресты. Один директор, покровитель молодых, умер от инфаркта, нескольких "предупредили". Из каждой элитной группы кто-либо уходил "за решеты". Как правило, сажали именно "парней со стороны". Молодой геолог Саша Казак, судя по всему, и был одним из таких подкидышей...
Дов подумал, что знать все это Саше ни к чему: не помогает здоровью. Саша - не первый человек, которым Лубянка манипулировала, как хотела. И не последний, наверное. И он пробасил, торопливо объясняя:
- Я почему к тебе, Сашок, пристал, как банный лист к жопе?.. Чего поморщился? "Жопа" разве ругательство. Ладно, не буду. Пристал вот почему... Иосиф Бегун всегда в Сион правил свои стопы, все годы. Твой Шимук, веселый хохол, как ты знаешь, в Свердловске преподавал отказникам историю Палестины. И сгорел вместе с ними. Твои четыре статьи прочитал вчера - "Русская интеллигенция на ленинской дыбе", и про свободный рынок... На десять лет власть опередил, без санкции думал. Как ей такое вынести? А заметочка, где ты вышел на кулачках биться с брежневским отродьем за подлинный социализЬм, сразила, как молния. Читал - рыдал! Таких, как ты, интеллигентов, знаешь, сколько каждый день в Лоде опускается с небес?.. А как же Россия без вас? Превратится в обезьянник?. Ну, так, ваше высоколобие, - деловито завершил Дов, - как же ты в евреи залетел?.. Не мчи, как курьерский, давай со всеми остановками. По порядку, лады? Как залетел, да еще в черной кипе?!.
Глава 4. "СЧАСТЛИВ ТВОЙ БОГ, САШОК!"
Глава 4. "СЧАСТЛИВ ТВОЙ БОГ, САШОК!"
- До сих пор понять не могу, - расстроился, когда объявили: семь и пять по рогам. Ведь предвидел пятерик. Ждал. Меньше не дадут. А на душе вдруг... Не будь в зале мамы, носом бы захлюпал. Тащат к "воронку", изображаю пальцами знак "V", победа. Гордыня непрошибаемая. А в "воронке", ох, поскуливал: "семь, злодеи!..." Поскольку "особо опасный", в "Столыпине" отдельное купе, в "воронке" отдельный стакан. Голову можно повернуть, а уж руку-ногу никак.
- Ну, что ж, почетно везли, - Дов улыбнулся уважительно: вспомнилось, как его самого в товарняк запихивали, коленом сзади подпирали. - А в зоне? Бывает, нарвешься на рыло...
- Признаюсь сразу, Дов, характер у меня вредный: я каменно добросовестен. И вот политзона. У нее свои традиции. Могу остаться в стороне?.. Только появился, День политзека. Массовая голодовка протеста. День красного террора - тоже.
- По датам голодали? - Дов взглянул на Сашу недоверчиво. - По красным числам? Не выдумываешь, парень?.. Это мне как-то... не понять.
- Вот и власть так же! Считала - чудачество интеллигентных идиотов. Разогнали. Кружок усох, пятеро, затем трое осталось. Слова "массовая голодовка" вызывали у опера животный смех. А я, по причине вредного характера, все высовывался. Впервые понял тогда, субстанция власти таит в себе наслаждение пыткой. А к тому же, другой раз бывает и вспылишь...
- Сколько в карцерах отсидел, вспыльчивый? За все время.
- Без малого полгода.
- Сурово! Так, Сашок. Теперь перейдем к нашей теме.
- Беспокойный вы человек, Дов. Будут вам и иудеи. Как говорится, суженого и на коне не объедешь. Звали лагерного иудея Порох Палыч. Фамилия ни к чему. Он еще т а м... Мастер - золотые руки. Юстировщик. Линзы шлифовал к телескопам. Носатый, курчавый, коротконогий. Доверчивый, как ребенок. И к тому же Порох. Не только по имени.
- Как и ты? Слова за мыслью не поспевают?
- Я, по сравнению с ним, каменный истукан...
Лагерная быль не нуждалась в осторожничаньи, в самоконтроле, и потому Саша снова зачастил скороговоркой: - Доставили Пороха в лагерь, и сразу к оперу. Тот новому зеку доверительно: в вашем бараке сплошь бывшие полицаи. Руки у всех по локти в еврейской крови... Вы там единственный наш человек. Патриот. У вас половина семьи в Бабьем Яру?. Ну, не в Бабьем, рядом. Эти и убивали. Так что, вы наши глаза и уши. Распишитесь, что об этом разговоре никто... Подмахнул Порох, а через неделю выяснил, совсем не ту бумагу. И ночью на весь барак: "Облапошили, треклятые!.." Чекисты таких дергунов на дух не переносят. Как что, там мы с ним как на пересменке: меня в карцер, его оттуда, и наоборот.
- Карцер во все годы вроде рентгена. Тут не гони, Сашок. Слов не глотай. И не части. Спешить некуда.
- ... У Пороха увидел еврейские буквы. Химический карандаш послюнявил, выводит.
- Так и началось твое образование?
- В вашем смысле, Дов, еще ничего не началось. Покажи мне Порох японские иероглифы, пошло бы не хуже. Заинтересовался. Язык на незнакомой основе. Через месяц тетрадочка полна. На том и погорели: на шмоне ее изъяли. Я, конечно, качаю права: изучение иностранных языков не запрещено! А опер мне: "Эт-то разве ж язык? Эт-то шифр какой-то!" Доказываю, что язык. От опера, как от стенки. А он вовсе не такой уж дурной, крысенок вологодский. Значит, дело в том, какой язык... На вечернем шмоне опять протестую. Меня в штрафной изолятор. Порох там уже сидит. Услыхал, привели меня, кричит, что б я его простил. Дов встрепенулся: - За иврит? - Иврит тут не причем. За ампулки. Как, какие? У вас что, иначе связывались с волей?.. Записку в полиэтилен. Края полиэтилена оплавляешь, глотаешь и... ищи ветра в поле. Я ампулки Пороху, для отправки, а на вахте засекли. Порох убивался, меня подвел. Я крикнул в слуховое оконце: подвел - плати! Подкидывай мне двадцать ивритских слов в день, учи!.. Крысенку донесли, мы нарушаем правила, перекликаемся, он нам еще по "пятнашечке". Порох психанул. Вы знаете это состояние, Дов. Когда у тебя завод на пятнадцать суток, а тебя сызнова тяжелым в лоб. Он стал кричать, мол, не имеете права, бандиты. Его избили. Я аж на голову встал, чтоб хоть как-то поднять его дух. Стихи читал километрами. К классике Порох остался глух. Не отзывался. И лишь строчка из сборника современного поэта достала его: "Чтоб во мне человек не погиб, должен ты человеком остаться." Он застонал, словно я в него выстрелил; воспринял строчку вроде как упрек.
Дов крякнул: - Да, бывает. А стихи, видать, стоящие, коль ты лупил их наизусть?
- Не в моем вкусе, - поэзия нравственных примочек: "ты должен, ты обязан...", хотя поэт с искрой Божьей. Прочесть? - Саша стал декламировать, пристукивая ладонью по земле: -"Сколько раз умираем за век?
Жизнь к иному бывает жестока.
В человеке погиб человек
много раньше последнего срока..." - М-м... Дальше забыл... "Он раздавлен - и страхом добит...
человека расплющило сразу". - Он сидел, видать?! "Человека расплющило сразу..." Сидел! Точно! Как имя?.. Линник Юрий? Не слыхал. Откуда он? Из Петрозаводска? Сидел! - убежденно заключил Дов. - Поэты северных городов все из тюряги! Где сидели, там и застряли: в столицах их не прописывали. Давай пошлем ему вызов!.. Как так, не еврей? Линник! Свой! Европеец! Проведем евреем. А то летит сплошное "Салям алейкум"! Мы и так наполовину караван сарай... Ты что носом крутишь? Недоволен чем? Значит, врезали тебе второй срок?
- Сижу, учу ивритские слова. Это легче, когда занят чем-то. А время лютое, начало октября. Не топят... Досидел свое, навстречу крысенок; стою пред ним посинелый, руки скрюченные. "Ну, вот, говорит, не будете шифрами заниматься". И весь лучится. Ох, зло меня взяло! Говорю сквозь зубы: верните тетрадку! Преступите закон... не выйду на работу!
-ПОрОх, вОт, ОсОзнал свОю вину, а вы в Отказ?! - восклицает: -Отсидишь еще "пятнашечку"!
И тут, Дов, начинается мое необъяснимое спасительное везенье в невезеньи. Каждый раз кто-то мне соломку стелил. В штрафном изоляторе стены в плесени. К вечеру от озноба аж колотит. Бегаю трусцой из угла в угол. День - другой - третий. Перестаю топать, в глазок заглядывают. Подох или нет еще?.. В начале второй недели сердце заныло. Думаю, крышка. Не смогу бегать, окачурюсь. Чувствую, леденею. Не столько от холода, - от ужаса. Вокруг тишь! Ни шороха, ни скрипа. В камере уши у тебя, как звукоуловители. Расслышал шумок по стенам. Неужто дали горячую воду? Метнулся к трубе. Точно. Чуть тепленькая... Поцеловал я эту трубу. Можете представить, Дов, какая мордочка была у крысенка, когда меня выводили? Именинник! Зацепились языками... Сижу четвертую "пятнашечку". Шизо для "избранных". Пол - вместо досок бетон. Ни сесть, ни лечь. Ретулятор у крана отопления снят.
Кормят через день. Сутки без еды - катастрофа. Голова кружится, вот-вот рухнешь пластом. (стало ясно, как люди ломаются... вот он, психологический механизм.) В голове бьется одно: "Надо выбираться! Выползать хоть на карачках! Ты здесь загнешься. Никому твое упрямство не... Убьешь маму, и все!" Других мыслей нет. Войди в ту минуту крысенок в карцер, он бы торжествовал победу.
Утром, как всегда, дают кружку кипятку. Что такое? Вода сладковатая. Не поверил. Вкусовые галлюцинации? Несколько глотков сладкого кипятка, и ожил. Дов, кто бросил кусок сахара? Чудеса какие-то!
Чудеса на Дова впечатления не произвели. Спросил хмуро: -А ты зачем после третьего срока на рога полез?! Знал - добьют!
- Представьте, Дов. Стою перед ним, - в глазах синие круги, будто кессонная болезнь у меня, голоса нет...
- Голоса нет! - иронически поддакнул Дов. - После сорок пяти суток карцера?! Откуда ему взяться? Шипел, хрипел... Чего шебаршился?! Без ума все это!
- Ну как же, Дов! Стою пред ним, колени не держат, а он меня растирает в порошок. Мол, ты кто есть?. И чтоб на меня больше глаз своих жидовских не подымал! Вы представить себе не можете, какими словами...
- Не могу! - Дов хмыкнул. - Никогда такого не слыхал! Ты что, парень, решил руки на себя наложить? Еще две "пятнашки", и вынесли бы тебя с биркой на ноге.
У Саши дрогнули губы. - Не! Больше шестидесяти суток подряд не давали, хотя формальных ограничений нет. Больше - прямое убийство. А время все же не сталинское.
- А-а! Так ты с расчетом? Другое дело! Давай дальше...
После четвертой "пятнашки", на шмоне, крысенок появился. Хриплю про тетрадку, напряг связки, сорвался на фальцет: - Отдай мою... - Слов он, похоже, не разобрал, а все понял.
- И отдал?! - Дов даже на локте приподнялся.
- Не отдал, но с тех пор ничего и не отнимал.
Дов поглядел на Сашу искоса. - Характерец у тебя! И впрямь шахтерский. То-то они, черти подземные, нынче Россию на дыбы подняли. А иврит как? Пошел?
- Пойти-пошел, да не в иврите дело! Выхожу на двор, после карцера, зона белая. Мороз. Согреться негде. Чувствую себя хреново. Сами понимаете... Как выжить? Грубая пища - рези, боль, а другой еды тут отродясь не было. И вдруг мне на завтрак питательные растворы, сухое молоко, толченые конфеты. Опять же труба горячая... Кто спасал? В этом соль! Пока дрожмя дрожал в изоляторе, в лагере появился "маленький кибуц", как его назвали. А, точнее говоря, еврейская самооборона. Без оружия, конечно! Когда меня вывели на снег, евреи стояли первыми. Кроме Пороха, Изя по кличке "бешеный жидок", солдатик из Херсона, с перебитой рукой. И Петро Шимук... Да, наш Шимук: все же знали, за что он тянет срок! Порох был кулинаром-художником. Кирмили, Дои, прилично, мы не голодали. Но все, что получали из казенного окошка, в глотку не шло. Порох брал ту же самую перловку, сечку, добавлял немного приправ, которые нам присылали; все это перемешивал, обжаривал на сковородке с растительным маслом, получался пудинг, - пальчики оближешь. Шимук поймал двух голубей. Порох приготовил из них бульон. Каждые два-три часа мне чашку бульона, крылышки, шейки голубиные, вывели из дистрофического состояния за неделю. Стал приходить в себя. Я понял, как тут не понять! что такое еврейское товарищество, еврейская солидарность... Раньше это было для меня понятием абстрактным. И даже предосудительным... Порох обхаживал меня, как родного сына.