– Черт, черт, черт. – Анна вдруг до ужаса перепугалась, что эсэмэска пропадет, что она сотрется из-за того, что телефон упал. Или что он сломался и совсем теперь не заработает. Но этого не случилось, аппарат был собран обратно, экран загорелся, и через две минуты Анна читала сообщение от Матгемейна, с незнакомого, длинного международного номера. Он писал:
«Если бы вы только знали, как я боюсь летать!» – Анна рассмеялась, закачала на компьютер свой любимый теперь Google, и по невидимым сетям полетел ответ.
«Как ты долетел?»
«Я думал о вас и нас всего полета», – немедленно ответил Матгемейн, и Анна буквально услышала его низкий бархатный голос сквозь неуклюжую грамматику летящих к ней фраз. Анна на секунду задумалась, отчего это он называет ее на «вы». Но потом она вспомнила, что Google всегда переводит слово «you» как «вы», для него разницы между «ты» и «вы» нет.
«И о чем же ты думал?» – спросила Анна.
«Я думаю, что я не могу жить без вас», – полетел немедленный ответ.
Через несколько минут Анна появилась в проеме гостиной, и лицо ее было таким счастливым, что свекровь похолодела. Анна ничего не сказала ей. О чем говорить, это всего лишь несколько SMS, ничего больше. Это просто слова на экране телефона, они не могут ничего значить, верно? Незачем нервировать близких раньше времени, подумала Анна. А потом вдруг подумала, что ведь еще несколько часов назад она клялась, что никакого «времени» не настанет для них с Матгемейном, что это все – ерунда, три дня сумасшествия и забытья, колдовство, не больше. Как мало нужно безумно влюбленной женщине для того, чтобы в ее сердце зародилась надежда.
– Ты же понимаешь, что не можешь уехать в Ирландию. Это же безумие, у тебя дети. Русские дети, Аня. Что вы будете делать в Ирландии?! А что будет, если у вас ничего не получится? Что ты будешь делать одна в Ирландии? – воскликнула свекровь с совершенно серым лицом.
– Меня никто никуда не зовет пока, – пробормотала Анна. – И речи об этом нет.
– Пообещай мне, что вы не уедете из России с каким-то неизвестно откуда взявшимся мужиком! Пообещай мне, в память о моем сыне! В конце концов, это его дети, и ты не можешь с ними так поступить только потому, что ты в кого-то там влюбилась. – Свекровь от волнения перешла на крик.
Анна растерянно посмотрела на старую женщину. Господи, как все сложно! Из кармана снова послышалась переливчатая трель. Пришло сообщение.
Предатели и отступники
Нонна лежала на одной из четырех кроватей в просторной, светлой казенной палате Калужской областной больницы и думала о том, как же с ней такое приключилось. Иногда слезы наворачивались на глаза, и становилось жаль своей нелепой и бессмысленной жизни. Родилась, росла, дружила с Анной. Выросла без особых желаний, без какой-то Большой Мечты. Отучилась в институте, где никто также не страдал Большими Мечтами, получила место согласно штатному расписанию. Ненавидела учеников, с нежностью смотрела на физрука. Была уверена, что скоро этому придет конец и начнется настоящая жизнь. А оказалось, что это и была – настоящая.
Она всегда думала о подругах, заботилась об их благе, хотела как лучше. Только, как выяснилось, заставить человека делать, как ему же лучше, невозможно. Подруги отбились от рук – все без исключения. Да и ученики тоже – они жили своей жизнью, повлиять на которую Нонна была не в силах. А еще она учила детей языку, который толком сама не знала… Разговор с этим чертовым Матгемейном убедительно это доказал: она не поняла восьмидесяти процентов из того, что он лепетал, не сводя глаз с Анны. А кто-то утверждает, что ирландский английский – очень чистый, ближе к британскому. Что же будет, если Анна завтра притащит американца?
Что еще можно сказать о том, какой жизненный путь прошла она до того, как заняла больничную койку у окна?
Нонна со странной, приятной горечью занималась самоуничижением и самокопанием. Она вспомнила, что хотела построить дом на даче, но не построила. Деревьев тоже там не сажала, одни кусты. Кстати, смородина уже поспела, а ей ее теперь тоже нельзя. Особенно в виде варенья, которое она так любит. Еще она мечтала купить когда-нибудь отдельную квартиру, чтобы не жить с родителями. Но это, скорее, так – не столь уж и существенная мечта. С родителями было хорошо. Теперь вот она, как выяснилось, заболела диабетом и упала в обморок от гипогликемии. Что же дальше? Неужели это все? Вся ее жизнь?
– Так, девочки, температурку померяем? – спросила медсестричка, залетевшая в палату, где Нонна лежала с двумя пациентками, у которых были схожие проблемы. Нонна поставила градусник под мышку, перевернулась на другой бок и продолжила думать. Ей сказали, что с диабетом сейчас можно жить долгие годы и что переживать не из-за чего, но она все же предпочитала попереживать. Имеет право. Ей плохо, она совсем одна. Ее никто не любит и все бросили. Гадюки.
– Ты телик пойдешь смотреть? – спросила Нонну соседка, медленно поднимаясь с кровати и так же медленно всовывая бледные ступни в мохнатые тапки. В больнице все становились плавными, усталыми и безжизненными, словно сам воздух здесь был отравлен какими-то неизвестными газами без запаха и цвета. Уныние, апатия и усталость, которую невозможно превозмочь. Нонна проследила за уходящей соседкой и вздохнула. Нет, если уж начистоту, то не то чтобы ей все еще было плохо. После всех этих уколов и манипуляций ее состояние пришло в норму, и Нонна чувствовала себя, в общем-то, так же, как и обычно, но… тут почти не кормили, телевизор был один в конце коридора, и по нему показывали столько рекламы, что после часа просмотра создавалось впечатление, что живешь исключительно ради того, чтобы умыться гелем от прыщей, побриться и помазаться специальным «нежным» кремом, а потом бежать за прокладками. И вообще, в телике крутили слишком много рекламы еды – ужасно неприятно, знаете ли, смотреть на рекламу конфет, когда тебе сообщили, что для тебя лично конфеты уже закончились. Баста!
Больница есть больница. Кому тут будет хорошо? Подруги (подруги, называется) куда-то испарились и не появлялись, засранки. Анна не брала трубку, когда Нонна пыталась до нее дозвониться с аппарата в коридоре. А мобильник у нее давно уже «сел».
Нонна вытащила градусник, убедилась, что температура у нее нормальная, и даже немного расстроилась по этому поводу. Все равно – где эти предательницы? Неужели же им всем на нее плевать? Нонна повернулась опять, теперь – лицом к двери, и увидела, как на пороге палаты возникли Женька с Олеськой. Пришли все-таки, изменницы! Глаза Нонны, и без того уже красные от слез, снова наполнились очистительной влагой.
– Девочки! – всхлипнула она.
– Нюся! – воскликнули подруги, а потом огорчились, расселись на стульях и принялись Нонну утешать. Спрашивали, что говорят врачи, как Нюся себя чувствует, хорошо ли с ней обращаются. Нонна прошерстила взглядом их скромные, совсем какие-то не пухлые сумки. Никаких упаковок с едой, никаких баночек с отварной картошечкой или сладкими сливами. Только какой-то жалкий пакет.
– Вот, это тебе, – выпалила Женя, протягивая Нонне пакет с минеральной водой.
«Боржоми» и все? Кто так приходит в больницу?
– Спасибо, – скривилась Нонна.
– Нам сказали, тебе пока никакой еды приносить нельзя. Может, хоть что-то можно? – спросила Олеся.
Нонна в полном бессилии откинулась на подушку. Ничего нельзя – как это так? Может, хоть котлетку?!
– Ты только не волнуйся, мы справимся с чем угодно, слышишь? – сказала Женька и положила ладонь на руку Нонны. Нонна кивнула и вздохнула. Еды не будет, только липкая пресная каша, которую ей приносят эти эскулапы. Ладно, надо так надо.
– Ну, а как у вас дела? Как дела с Ваней? – спросила Нонна, мстительно улыбаясь. Не привезли печеньица, получайте. – Как Померанцев поживает?
– С каким Ваней? – вытаращилась Олеся, а Женька густо покраснела.
– Ни с каким. Все кончено! – выпалила она и принялась искать что-то у себя в сумке. Не печенье, конечно же.
– С каким Ваней у тебя что кончено? – Олеся призвала Женю к ответу, и та под грузом улик созналась, что несколько недель подряд встречалась с Анниным братом.
– То есть нельзя сказать, что мы с ним встречались. Это нельзя так назвать. Для этого вообще нет названия, – запуталась Женя.
– А Анна-то в курсе? – продолжала таращиться на нее в полном изумлении Олеся. – А… а сам-то Ванька чего говорит?
– Он говорит, что у него низкие стандарты, раз он со мной связался, – пробормотала Женя, с горечью вспоминая все ужасные вещи, которые ей наговорил Ванька. Впрочем, когда он был рядом, ей казалось, что за всеми этими словами стоит какой-то другой смысл. Что он просто дразнит ее, что на самом деле он заботится о ней, беспокоится о том, что с ней будет. О, как она ошибалась! Он – просто эгоистичный, глупый маленький мальчик, который сам не ведает, что творит.
Маленький, глупый и к тому же пропавший с горизонта мальчик. Он не позвонил, не приехал к ней вчера вечером. Он просто исчез, видимо, продолжал злиться на что-то. Скорее всего, на Женькины слова, а там кто знает, что у него в голове. Женя не звонила ему, решила, что ни за что не будет звонить сама, хотя ей и было невыносимо тяжело снова остаться совсем одной. Она же всегда боялась одиночества, как страшного проклятия. Есть люди, которым хорошо с самими собой, кто может спокойно жить год за годом, наблюдая рассветы и закаты, за тем, как весны сменяются зимами, и не бояться этой пугающей тишины. Женя была слабой.
Маленький, глупый и к тому же пропавший с горизонта мальчик. Он не позвонил, не приехал к ней вчера вечером. Он просто исчез, видимо, продолжал злиться на что-то. Скорее всего, на Женькины слова, а там кто знает, что у него в голове. Женя не звонила ему, решила, что ни за что не будет звонить сама, хотя ей и было невыносимо тяжело снова остаться совсем одной. Она же всегда боялась одиночества, как страшного проклятия. Есть люди, которым хорошо с самими собой, кто может спокойно жить год за годом, наблюдая рассветы и закаты, за тем, как весны сменяются зимами, и не бояться этой пугающей тишины. Женя была слабой.
– Ну, что ты! Значит, у него низкие стандарты? А у тебя-то голова на плечах есть? – бросила Нонна, хватая бутылку «Боржоми» и со злостью скручивая ей голову, то есть крышечку.
– У меня? – рассмеялась Женя. – Откуда? Никогда не было? Ты забыла о всех моих МММ? Такая уж у меня карма. Но теперь это все неважно, ты же видела, что мы с Ванькой разругались вконец.
– Я не знаю, что я видела, – нахмурилась Нонна. – Помню, ты пинала его под колено, а он тебе руки выкручивал. И вы оба орали так, будто вы реально влюблены.
– Что? – еще больше расстроилась Олеся. – И я пропустила ТАКОЕ? А где я была?
– Ты в это время пила коньяк с каким-то бородатым мужиком в доспехах, – пояснила Женя. – Как, кстати, Померанцев это перенес? – Женя спросила это лишь для того, чтобы переменить тему. Нонна с любопытством посмотрела на Олесю. Женя возрадовалась, а Олеся помотала головой и вздохнула.
– Плохо.
– А кто бы сомневался. Видели глазки, что выбирали. Орал? Изменил тебе, уехал к Лере? Унижал твое достоинство? – Нонна перебирала известные, ставшие уже притчей во языцех методы Померанцева по воспитанию Олеси.
– Господи, как ты это терпишь? – покачала головой Женя и обняла Олесю. – Любовь зла. Я вот ловлю себя на том, что скучаю по Ваньке. Терпеть его не могу – и скучаю. И все это одновременно.
– А я Померанцева ненавижу, – призналась Олеся. – И никого не любила сильнее. Но в этот раз, девочки, он отличился по полной программе. Я не хотела вам говорить, но… Трудно такое держать в себе!
– Так поделись с народом, – кивнула Нонна.
– А ты обещаешь, что не набросишься на меня? Нонночка, тебе же, может, нельзя нервничать, – заволновалась Олеся.
– Ладно уж, выкладывай. Я уже примирилась с тем, что никто меня не слушает, – Нонна милостиво кивнула и приготовилась услышать историю о том, как Максим Померанцев… выкинул вещи в окно или разбил компьютер, или привел Леру к Олесе домой, или ударил Олесю (а что, тоже возможно, хотя такого и не было пока). Пропил все ее вещи, причем просто так, от скуки, а не потому, что ему деньги были нужны. Снова ее бросил и вернулся, или выгнал ее из ее же собственного дома. Такое, кстати, бывало и раньше.
– Да что он тебе сделал?
– Ну, во-первых, он действительно ездил к Лере.
– И сказал тебе об этом? – Женя от ужаса прикрыла рот рукой. – Вот ведь садист.
– Это да, и жаловаться мне не на кого, учитывая тот факт, что он с первых же дней нашего знакомства предупреждал, что не сторонник моногамных отношений, – напомнила присутствующим Олеся. – После этого он обвинил меня в том, что я плохая хозяйка и жить со мной невозможно. Что я бездарна, что работа моя – сплошной позор, что рано или поздно меня отовсюду прогонят…
– В общем, стандартная программа, – бросила Нонна, поправляя подушку. Эх, до ужина было еще далеко. Есть хотелось до озверения, ей же только какие-то таблетки совали и брали кровь.
– Да, стандартная, – согласилась Олеся. – А вот после всех этих заявлений он вдруг предложил мне выйти за него! – сообщила она, и после этих слов все замолчали на минуту, а потом загалдели хором. Причем в этом галдеже даже приняли участие другие две пациентки, находившиеся в палате, а также медсестра и санитарка, услышавшие последние слова Олеси.
– Что? Предложил жениться? Изменял? Лера? Бездарна? Да как он посмел? Надеюсь, ты отказала? Зачем тебе самой это надо? Ты же понимаешь, все станет еще хуже?
– Обязательно станет! – кивнула бледная женщина лет пятидесяти, лежавшая в кровати у соседнего окна.
– Да я в курсе, поверьте, – утешила ее Олеся. – Я знаю. Но ничего не могу поделать.
– А это мне знакомо, – улыбнулась медсестра. – Я пять лет была влюблена в нашего главного хирурга, а у него, между прочим, жена, две дочери и сын от первого брака. А он спал еще с нашей заведующей. И мы трое всё знали и терпели.
– Ого! – присвистнула Олеся. – Добро пожаловать в клуб! – И женщины радостно пожали друг другу руки.
– Я к вам! – пискнула Женя. – Мне теперь тоже можно в ваш клуб. Я переспала в лифте с младшим братом моей подруги, который при этом говорил, что он делает это исключительно из жалости ко мне и из человеколюбия.
– Милости просим! – кивнула медсестра, и уже три женщины положили ладони одну на другую. Четвертая ладонь – Нонны – легла сверху.
Женя покачала головой.
– Ты слишком разумна и нормальна, тебе не с нами!
– А мне плевать! – фыркнула Нонна. – Мне теперь нельзя есть ничего мучного, сладкого и жирного. И это – до конца жизни! Мне теперь можно в любой клуб!
– Она права! – высказалась женщина с кровати у окна. – Так что я тоже с вами, девочки.
– Ну, все. Можно открывать женский клуб разбитых сердец, – рассмеялась Олеся. – Лично я уверена, что наш брак не продлится и года.
– Так ты решила выйти за него замуж? Всерьез? – выдохнули Нонна и Женя в один голос.
– Ты шутишь? Да я всеми руками и ногами против. Но я ничего не решаю. Забыла? Бабы – дуры. Я уже сказала ему «да».
– А он? Что он ответил? – спросила медсестра.
– А он сказал, чтобы я тогда пошла в загс и узнала, какие там нужны документы. Потому что у него нет времени бегать по конторам! – усмехнулась Олеся.
– Как это по-померанцевски! – кивнула Нонна. – Ну и что, все уже узнала?
– Нужны только паспорта, – кивнула Олеся, и все женщины, не сговариваясь, расхохотались.
– Предательницы! – нежно пробормотала Нонна и утерла случайную слезу.
Господи, как же она была рада, что девчонки приехали. И пусть они выходят замуж и разводятся, чего уж тут такого, в конце концов. Никто и никогда не делает так, как для него лучше. Все поступают так, как велит им сердце. А главное все же то, что они есть друг у друга. Сидя на краешке кровати, Олеська рассказывала истории о том, как она ненавидит своего Каблукова, какие ужасные у них прошли съемки, и о том, что она будет с нетерпением ждать премьеры, несмотря на то что уверена – шоу провалится.
– Оно просто ужасное!
– Да ладно, ты преувеличиваешь, – успокоила Олесю Женя, но та только засмеялась и заверила Женю, что нет. Какое уж тут преувеличение? Шоу – дерьмо, а Каблуков – подлец. И это все, вместе с Померанцевым, и есть Олесина жизнь.
– По крайней мере, совсем не скучно, – согласилась медсестра, а потом ушла и принесла Нонне дополнительную, противозаконную тарелку пресной гречки и несладкого компота.
– А это теперь – моя жизнь, – рассмеялась Нонна, ковыряясь в каше.
– Зато похудеешь, – бросила ей медсестра.
Нонна вдруг вздрогнула, когда услышала эту простую фразу. Что-то смутно знакомое, что-то, о чем она знала и забыла, послышалось в словах медсестры. Дежавю. Где-то она это уже слышала.
* * *Ванька сидел на своем любимом диване и обеспокоенно следил за передвижениями сестры по кухне. Та бегала, как оглашенная, между чайником и плитой, резала что-то, судорожно копалась в содержимом полок. Дети смотрели мультики, так что вся гостиная была заполнена странными и ненормальными голосами Микки-Мауса и его друзей. Обычно Анна уже на третьем «А теперь дети, давайте посчитаем вместе – раааааз, двааааа, трииии» закипала и выпроваживала деток в их собственную комнату, раз уж, так получилось, у них там тоже есть телевизор. Анна ненавидела Микки-Мауса, а также Скруджа Макдака, Черного Плаща, Поночку и в особенности Чипа и Дейла. Спешили бы себе за помощью у кого-то другого в доме. Но дети могли следить за метаниями мультяшек часами, не сдвигаясь с места, что было, безусловно, полезным.
Сегодня Анна будто не слышала надрывного мышиного писка, она хлопала дверцами полок, громыхала тарелками, вытаскивала на свет божий коробки, которые не видели его со времен инквизиции.
– Господи, это-то у нас откуда? – вытаращилась Анна на пакет с испорченной червем мукой. – Я не понимаю, почему никто этого не выбросил?
– Ань, ты в порядке? – решился, наконец, спросить Иван у родной сестры, которую он сегодня с трудом узнавал. Растрепанная, бледная, с покрасневшими глазами – такой она была, пожалуй, только сразу после смерти Владимира. То есть очень давно.
– Я? В полном, – бросила она, явно на автопилоте. – Я сделаю пиццу. Ты будешь пиццу?
– Я все буду, ты же знаешь.
– Ох, а колбасы-то у меня нет. Придется сходить в магазин, – Анна развернулась так резко, что ударилась боком о край стола, но тоже проигнорировала это с философской стойкостью. Иными словами, она даже не вскрикнула, а бросилась в прихожую и принялась натягивать босоножки.