— Ты так говоришь, будто это я устроил.
— А кто?
Перевощиков не ответил — что он мог сказать?
Да Кира и не ждала ответа.
— Не может быть, чтобы все тупо и просто повторилось, — сказала она. — Позавчера к тебе гнала, опаздывала, меня на двадцатом километре тормознули, штраф пришлось платить. Сейчас еду мимо двадцатого, уже знаю, что там в кустах машина стоит, скорость сбавила, а они все равно выскочили, остановили. Я говорю: ребята, алё, за что? А они говорят: а за прошлое нарушение, мы тебя помним! Я говорю: вы за прошлое взяли уже! А они говорят: взять-то взяли, только у нас эти денежки куда-то уфуфукались. Так что плати, девушка, или будем разбираться долго и нудно. Понимают, гады, что разбираться мне некогда, видно же, что спешу. Ладно, лезу в бумажник, а там те же самые купюры, которые я им уже отдала.
Я одну запомнила случайно, уголочек у нее оторван. Понимаешь? То есть что-то повторяется точь-в-точь, а что-то все-таки по-другому.
— Да, это хорошо. И какой вывод? — любовался Перевощиков умом и красотой Киры, не очень даже, если честно, интересуясь в данный момент выводом.
— Я же говорю: что-то совпадает, а что-то нет. То есть не совсем по кругу идем. И обязательно повернем обратно. То есть время повернет. Что ты так смотришь?
— Люблю тебя.
Кира рассмеялась.
— Вот! И этого ты прошлый раз не говорил. Всё по-другому!
— А я не хочу по-другому. Я хочу так же. Только перстня нет.
— Неужели? А ты посмотри.
Перевощиков выдвинул ящик стола — в самом деле, вот она, коробочка!
— Как это? — удивился он, будто фокусу.
— Раз мы вернулись в этот день, значит, все остальное вернулось.
— Тогда… Кира… — начал он многозначительно.
Кира тут же выпрямила спину, будто на экзамене.
— Черт, — сказала она. — Второй раз, а все равно волнуюсь. И это тоже хорошо. Есть вещи, к которым не привыкаешь.
— Примерь, вдруг не подойдет, — сказал Перевощиков, улыбаясь.
— Начинаешь шутить? Значит, все налаживается.
И опять она надела кольцо, и опять они уединились в комнате отдыха, и все было еще лучше, чем в предыдущую пятницу.
— Завтра же все скажу жене, — пообещал Петр Сергеевич.
— Разве еще не сказал?
— Пусть свадьба пройдет.
— А, да, свадьба. По второму разу гулять будете?
— А как иначе? Получается ведь, что ничего не было.
— Ладно. Поеду. И жду тебя. Очень жду.
Перевощиков поцеловал ее на прощанье. Бог ты мой, сколько лет до Киры он так не целовался, не чувствовал так женских губ! Вся в них суть, больше, чем в любом другом месте, потому что другие места далеки от глаз Киры, от ее мозга, а ведь именно это он больше всего любит — ее глаза и то, что в ее уме. С женой так давно не было, последние поцелуи, о которых он помнит, осуществлялись даже не губами, а челюстью: приблизишь свое лицо, вдавишься в ее лицо, ну и как бы обряд исполнен. Хотя иногда и не без нежности, не такой уж он подлец, чтобы жить с нелюбимой женщиной, он ее по-своему любит — до сих пор. И сейчас, проводив Киру, подумал о жене с ласковостью. Позвонил:
— Ну что, собираетесь?
Она сразу поняла, о чем речь.
— Да, Настя успокоилась уже. И Анатолий приехал, очень поддержал.
— Умницы мои!
После этого звонок Столпцову:
— Игорь Анатольевич, я жду. Ситуация, конечно, нелепая, но врагу не сдается наш гордый «Варяг». Хотя и тонет. Приезжай, выпьем.
— Выпить надо, — согласился Столпцов. — Выпивка проясняет. В смысле, тебе иногда уже все равно, в прошлом ты, в настоящем или в будущем.
И Столпцов приехал, и Перевощиков достал ту самую запыленную бутылку раритетного коньяка, которую привез из Франции, где побывал в одноименном городе (то есть городе Коньяк), и которую они с Игорем Анатольевичем накануне уже распили.
И они опять стали пить этот коньяк, с каждой минутой относясь к тому, что произошло, всё легче и легче.
Но тут прозвенел звонок телефона, стоящего на дубовом столе. Это был прямой телефон, не через секретаршу, соединенный с Москвой.
Перевощиков снял трубку:
— Да, Гедимин Львович?
Столпцов насторожился. Гедимин Львович Милозверев — человек, от которого зависели судьбы многих людей, а Перевощиков и Столпцов были при любой раздаче первыми в очереди: Милозверев являлся фактическим владельцем ГОПа и, следовательно, всего Рупьевска.
Милозверев что-то говорил, Петр Сергеевич слушал.
— Обязательно разберусь, Гедимин Львович. Но вы же понимаете… Нет, я не оправдываюсь… Разберусь, конечно…
Положив трубку, Перевощиков сказал протрезвевшим голосом:
— В пятницу вечерним поездом к Гедимину поехал Иванченко. С портфелем.
Столпцов кивнул. Он понимал, с каким портфелем поехал Иванченко.
— В субботу утром, шестого, он приехал и позвонил Гедимину. Но в субботу Гедимин был занят, и они договорились на воскресенье, на седьмое. Улавливаешь? Встретиться в определенном месте и… Так вот, Гедимин сегодня ждал, но Иванченко не приехал. Гедимин в претензии. Ему как раз очень нужны… Ему нужно то, что должен был передать Иванченко. Иванченко нет. Портфеля нет.
— И странно, если бы он был, ведь сегодня-то не воскресенье! Пятое, а не седьмое!
— Я пытался ему объяснить. Но такое ощущение, что Гедимин этого или не знает, или не хочет знать. Воскресенье, пятница, портфель обещали — должен быть. И весь разговор.
Тут в кабинет постучали. Стучаться так к Перевощикову не может никто, даже секретарша. Предварительное общение — только через телефон. Значит — что-то неординарное.
— Да! — крикнул Перевощиков.
Тихо вошел неприметный серый человек. Это и был Иванченко.
— Петр Сергеевич… — начал он.
— Без предисловий!
— Все было нормально. Приехал, позвонил…
— Уже знаю.
— Короче, назначили на воскресенье, я проснулся…
— А портфеля нет?
— Нет. И портфеля нет, и вообще, смотрю, а я дома, хотя заснул в Москве, в гостинице. Чуть с ума не сошел, такой был шок, Петр Сергеевич, — пожаловался Иванченко. — А потом жена объяснила, что сегодня пятница, что я позавчера вечером уезжал, а сегодня ночью она меня обнаружила с собой. В супружеской, так сказать, постели.
— Хорошо, что не в чужой. А могло быть и так: ты просыпаешься, а с вами третий!
— Какой третий?
Перевощиков не стал объяснять туповатому Иванченко нюансы своего тонкого юмора. Он встал, подошел к сейфу, набрал комбинацию цифр, открыл дверцу и достал оттуда портфель.
Иванченко выдохнул, будто вынырнул из водной глубины, сел на стул и начал медленно розоветь. Правда, через некоторое время снова стал нормально серым.
— И что теперь? — спросил он.
— Как что? Опять повезешь!
Столпцов с сомнением щелкнул языком, Перевощиков посмотрел на него.
— А если завтра опять будет пятница? — высказался Столпцов. — Или, того хуже, четверг?
Первощиков не хотел об этом даже думать.
— Не может быть!
— А если все-таки?
— Если, если! Мы обязаны деньги отправить? Обязаны. И отправим. А уж как получится, так и получится. Но наша совесть будет чиста!
И Петр Сергеевич залпом выпил большую рюмку коньяка.
Пыхнул спиртным жаром из своей широкой груди и сказал:
— Может, у меня вкус не развитый, но, честное слово, хоть этому коньяку и тридцать лет, а армянский трехзвездочный приятней!
И достал бутылку армянского трехзвездочного.
В прошлый раз, кстати, ограничились одной бутылкой.
Значит, уже нет простого повторения. Это настроило Перевощикова на оптимистический лад.
— Выпей и ты! — пригласил он Иванченко, хотя до этого считал правилом никогда не выпивать с подчиненными.
Исключая, конечно, такие особые случаи, как свадьба собственной дочери.
Они выпили, повеселевшие оттого, что деньги хоть и не доехали до цели, но оказались целы. Пофантазировали, раз уж мелькнула тема чужой постели, что наверняка кто-то действительно мог заснуть субботним вечером в своей постели, а проснуться пятничным утром в чужой. Или наоборот: заснул в субботней чужой, а проснулся в пятничной своей, подобно Иванченко.
И оказались правы: таких случаев в Рупьевске оказалось несколько, не говоря уж обо всей России и тем более обо всем мире.
Например, школьный друг Ильи Микенова и Владислава Корналёва, тоже Владислав по фамилии Посошок, которого, чтобы отличать от Влади, все называли Славой, заснул вечером в субботу в рупьевской больнице, а проснулся ранним утром пятницы в кустах за придорожным кафе «Встреча».
Если быть точным, он не заснул, а, как бы это сказать…
Событие настолько невероятное, что даже боязно: упрекнут в мистике или во лжи…
Но придется все-таки сказать правду, какой бы необычной она ни была: Слава в ночь с субботы на воскресенье умер. Врачи, как говорят в таких случаях, сделали всё возможное, но Славино сердце перестало биться. Это произошло за час до полуночи. Врачи, опытный Тихон Семенович и старательная Ольга, молча пошли выпить чаю. Сидели, уставшие, не глядя друг на друга.
— Горе какое для родителей, — сказала Ольга. — Он один у них был.
— Может, горе, а может, отмучились. И он отмучился. Так пить — другого финала и быть не могло. Позвонить бы им надо.
Ольга с таким пиететом относилась к Тихону Семеновичу, своему учителю, лучшему врачу Рупьевска, что взяла на себя эту неприятную миссию. Стала обзванивать людей, которые могли знать телефон родителей Посошка, по цепочке вышла на дальних родственников, они сказали номер, Ольга соболезнующим голосом, осторожно выбирая выражения, сообщила трагическую новость. Мать Славы, с которой она говорила, хотела немедленно приехать, но Ольга отсоветовала: ночью в больницу посетителей все равно не пускают ни в каком случае, а утром или даже лучше к обеду, когда оформят все документы, можно будет спокойно со Славой попрощаться в морге и оставить его там до похорон. Или забрать домой, это уж на усмотрение.
— Спасибо, — сказал Тихон Семенович Ольге.
Она кивнула и пошла звать санитарок — везти усопшего Славу в морг.
И тут, ровно в двенадцать ночи, она словно потеряла сознание, провалилась куда-то.
И проснулась утром у себя дома.
Дома проснулся и Тихон Семенович.
Оба удивились: у них было дежурство в больнице до утра, как это их домой занесло?
Поспешили на работу.
И узнали, что Славы нет в морге и вообще в больнице — уже потому, что такой больной среди поступивших не значится. Помнят, что принимали, а куда делись записи и сам Слава — неведомо.
А Слава Посошок в это время проснулся там же, где проснулся позавчера, — в кустах за кафе «Встреча», что на окраине Рупьевска, у автобусной станции и заправки. Точнее было бы назвать кафе — «Проводы». Здесь обычно пили чай или пиво те, кто дожидался автобуса в Придонск и кого провожали знакомые или родственники. Те же, кто в Рупьевск возвращался, сворачивать в кафе привычки не имели: дома будет и что выпить, и чем закусить.
Впрочем, кафе обслуживало преимущественно трудяг — дальнобойщиков и всех прочих, кому выпала надобность ехать по этой трассе республиканского значения из Придонска или в Придонск. Кормили сносно, давали и выпивку: водитель сам своей судьбы хозяин, знает, можно ему пить или нет. Хотя чаще, конечно, выпивали пассажиры, и это объяснимо: в русских долгих дорогах есть что-то хмельное, каждый новый десяток километров все больше вгоняет едущего в подобие транса, ему начинает нравиться это состояние, вот он и хочет его усугубить.
Слава Посошок, получивший, как и его друзья, хорошее образование, неглупый и даже иногда работящий, тем не менее, увы, спился.
Во всем виноваты счастливое детство и неразделенная, но тоже счастливая любовь. Родители очень любили своего позднего сына, сделали всё, чтобы его детство было безоблачным. И оно было таким. Славе казалось, что весь мир его любит, и он любил весь мир. Детскую пору он вспоминал как непреходящее состояние радости, близкое к эйфории. Быть может, просто в его организме был переизбыток какого-то гормона счастья. Родители забеспокоились, сводили к врачу психологу, врач-психолог сказал, что это обычное дело, хотя мальчик, конечно, весел выше нормы, но к подростковому периоду пройдет.
И оно прошло бы, но тут Слава влюбился в одноклассницу Катю. Она не ответила ему взаимностью, однако Славе этого и не надо было. Он любил, весь насыщенный этим своим чувством, наэлектризованный, светящийся, шальной, ему достаточно было прийти в школу, увидеть Катю — и впасть тут же в состояние блаженства. Да и видеть не обязательно, просто подумать о ней — а думал он каждую минуту. Так что можете себе представить. А потом кончилась школа, Катя сразу же уехала в Придонск и вышла замуж за военного, который через пару лет увез ее в неизвестные дали. Некоторое время Слава продолжал ее любить, а потом все понемногу сошло на нет. И образовалась пустота. Надо заметить, что до этого Слава даже не пробовал спиртного. Не раз предлагали — не хотелось. Непонятно было зачем. Даже запах не нравился. И вот на чьем-то дне рождения он все же попробовал. Выпил некоторое количество, оглядел всех удивленными глазами и рассмеялся. Он понял: вот оно, мое детство, вот она, моя любовь, вот оно, состояние, близкое к привычному органическому блаженству.
Ну и стал блаженствовать. И доблаженствовался до того, что ничем другим заниматься не мог, да и не хотел. Слонялся, почти не появляясь дома, чтобы не видеть несчастных глаз родителей и не слышать их упреков, перебивался случайными заработками, а чаще, скажем честно, просто попрошайничал. В городе ему уже никто не давал взаймы, никто не угощал, но он нашел неиссякаемый источник в кафе «Встреча», где обосновался в дальнем углу, возле мойки с посудой. Иногда помогал убирать со столов и мыть посуду, но больше сидел и созерцал. Владельцы и обслуга кафе его не притесняли:
Слава всегда был тих и благопристоен. И развлекал проезжающих, что было даже плюсом: шоферы вспоминали про чудика в кафе и сворачивали сюда. Даже выражение появилось: «Заехать к Славе».
Обычно Посошок действовал так: приметив, допустим, двух солидно и обильно обедающих дальнобойщиков, подходил к ним, желал приятного аппетита и декламировал:
— Желаю вам, чтоб мощная машина вас без помех до цели довезла. Не дрогнет руль, не прохудится шина, не будет ни помехи вам, ни зла. И пусть не тронет вас лихой гаишник, пусть вас дождется дружная семья. А если вам не жаль рублишек лишних, с семьею вместе буду рад и я.
Эти стихи собственного сочинения действовали безотказно. Возможно, Посошок был не самый лучший поэт, но оказался знатоком человеческих душ. Водители суеверны, каждый думает примерно так: человек доброго пути желает и просит всего несколько рублишек, если его шугнуть, не дать, то путь может выйти недобрым. К тому же слава о Посошке распространилась довольно быстро, и уже появились легенды: некий водила будто бы не только не дал денег, но и обматерил Посошка — и что же? На ровном месте, не доехав до Придонска трех километров, заснул за рулем. Сковырнулся в кювет, чудом остался жив, но покалечился. Другой того хуже — не только обругал, но и пихнул Посошка ногой сзади так, что Слава упал (эту деталь — подлое пихание ногой сзади — обязательно упоминали), и в тот же день начал обгонять фуру и врезался в автобус с детьми (или в другое транспортное средство — детали зависели от фантазии рассказчиков и их художественной кровожадности), сам погиб, дурак, и других погубил. Были иронисты и скептики из тех, что любой мёд готовы испортить дегтем из-за нелюбви к сладкому, утверждавшие, будто в аварии попадали и те, кто давал денег Славе, но им не верили.
К тому же само угощение стихами людей, уставших от нудной дороги, казалась чем-то необычным, сулящим и впредь необычное: кому выигрыш в лотерею, кому премиальные за быструю доставку, а кому и любовь.
В общем. Посошку давали денег.
Иногда угощали и спиртным, но он, как ни странно, уклонялся: Слава не любил пить как попало и что попало, он хотел сам распоряжаться своими желаниями. С утра зарядиться стопочкой чего-нибудь крепкого, потом до обеда еще парой стопок, потом поесть что бог пошлет на собранные деньги, поспать, потом до вечера пить винцо типа кагора, портвейна или вермута, вечером три-четыре стопки опять крепкого, лучше водки, залакировать это на ночь бутылкой выдержанного пива, которое, как известно, обладает седативным и снотворным эффектом, и заснуть.
Но то пятничное утро, которое на следующий день обернулось больницей, началось несчастливо: подойдя к кафе. Посошок увидел табличку «Закрыто». Не «Учет», не «Перерыв», не «Санитарный час», а именно эту, напугавшую его своей категоричностью и одновременно неопределенностью. Работники заправки объяснили: ночью приезжали люди в форме и увезли всех — и владельца Рафика, и повара Сурена, и кассиршу тетю Валю, и даже двух официанток-убиралок Надю и Люду.
Зачем-то постучав в дверь, потоптавшись на крыльце. Слава побрел в город, чувствуя особенную слабость в ногах, дрожание в теле и, чего раньше не бывало, какое-то болезненное трепетание сердца. Слабость и дрожание были привычными, а вот на сердце Слава никогда не жаловался, обычно просто не чувствовал его.
Он вступил в город, минуя проходную ГОПа, и тут увидел, как подъехали друзья Владя Корналёв и Илья Микенов. Они жили по соседству друг с другом. Илья часто подвозил Владю, у которого с недавних пор не было машины: при разводе он благородно оставил ее жене.
Слава обрадовался и подошел к ним. Ему не повезло: друзья оказались в скверном настроении. Владя расстроился, что Посошок увидел его в унизительном положении, на чужой машине, а Илья думал о предстоящей свадьбе Анастасии. И они отказали Славе. Они поступили в соответствии с логикой, которую осудили бы сами, если бы им предложили рассмотреть ситуацию теоретически и в спокойной обстановке. Логика следующая: а с чего это тебе должно быть хорошо, если нам плохо?