- Для чего, собственно, совершенство? - рассуждал, как равноправный и взрослый, Карташев. - Всякое совершенство тем совершеннее увидит зло и придет в отчаянье, отчаянье - порок. А если оно равнодушно, то это вдвое порок... Бесчувственное.
- Тёма! Как ни неприятно, а я должна тебя попросить замолчать.
Карташев сконфуженно уткнулся в свой стакан.
- Это что ж, цензура? - спросил Корнев.
- Да, цензура, - ответила твердо Аглаида Васильевна.
Рыльский пригнулся к сластям и рылся в них.
- Цензура достигает цели? - спросил он, ни к кому не обращаясь.
- Да, вполне, - сухо ответила Аглаида Васильевна.
- Гм... - Рыльский поднял голову, скользнул взглядом по лицам товарищей и, сделав серьезное лицо, опустил глаза.
Карташев обиделся на мать, посидел немного и, встав, ушел к себе в комнату.
Разговор и оживление оборвались.
Когда окончили чай, гости один за другим тоже направились в комнату Карташева.
- Ты что лежишь? - спросил его Корнев.
- Так, - нехотя ответил Карташев.
- Эх-хе-хе, покурить, что ли? Эх, табак там оставили!
Карташев позвал Таню и приказал принести табак. Посидели еще, и Рыльский предложил:
- А не пойти ли нам к Дарсье?
- Так что? - встрепенулся Долба.
- Ну, останемся, - сказал Карташев.
- Идем, - уговаривал Корнев.
Карташеву и самому хотелось.
- Неловко перед матерью.
- Ну пойди, выдумай ей что-нибудь, - сказал Рыльский, - не тебя учить.
- Вот что, - предложил Долба, - мы скажем ей, что мы по очереди решили сегодня всех обойти... были у вас, а теперь к Дарсье... Ты вот что... ты брось дуться... Мы теперь опять пойдем как ни в чем не бывало в гостиную, и ты иди, а немного погодя мы и поведем линию.
Через полчаса компания, проделав, что задумала, и, захватив Карташева, уже шагала к Дарсье. Аглаиду Васильевну уговорили даже отпустить его ночевать к Дарсье, так как все решили там остаться.
- Надо вот что, - говорил Рыльский, отворачиваясь от ветра, - надо, чтоб Дарсье послал за Берендей и Вервицким.
- У! Непременно! Черт побери, устроим ночное бдение! - воскликнул Корнев.
- А может, он спит, подлец? - спросил Долба.
- Кто, Дарсье? Нашел дурака. Он спит только во время чтенья.
У Дарсье любили собираться. Он хотя жил за городом, но в его распоряжении был целый дом, прекрасно меблированный. В другом доме, рядом, жила его семья, которая в изобилии снабжала его гостей всякой едой, не исключая и водки. Компания любила пройтись по маленькой, а Берендя постоянно обнаруживал склонность повторить. При появлении водки он оживлялся, желтые глаза его весело лучились, он возбужденно поматывал головой, говорил, острил и на эти короткие мгновения делался душой компании. Вервицкий не упускал случая упрекнуть друга, предсказывая ему будущность пьяницы, но тот, весело прицеливаясь глазами в него, загадочно говорил, поднося к губам вторую рюмку:
- Дурак ты.
- Ну, уноси, уноси! - командовал Вервицкий, - и веселая, франтоватая прислуга уносила на больших серебряных подносах граненые графинчики с водкой.
Такие закуски и чай со всевозможными сортами острых сыров и вкусных печений подавались обыкновенно, когда компания, начитавшись, утомлялась и начинала чувствовать какую-то пустоту внутри.
Этот момент всегда ловко угадывал Дарсье.
- А не закусить ли, черт возьми! - вскакивал обыкновенно он первый, выходя сразу из того летаргического состояния, в какое впадал при чтении.
Это воззвание к еде всегда было так весело, такой искрой пробегало по остальным, что чтение бросалось и все спешили только полнее отдаться приятному удовлетворению своего голодного желудка.
Дарсье в описываемый вечер был на половине своих родных, где на импровизированном балу усердно танцевал с своими кузинами.
Компания не любила общества Дарсье. Это все были красивые, затянутые барышни и безукоризненные франты-кавалеры. Их встречала компания на главной улице в часы гулянья в цилиндрах и цветных перчатках и при встрече с ними пренебрежительно фыркала.
Дарсье выскочил к товарищам и радостно, пожимая им руки, говорил:
- Черт, откуда вы? Идем к матери.
Но все наотрез отказались, как он ни уговаривал.
- Если ты занят, мы уйдем? - сказал наконец Корнев.
- Кой черт, занят! Ну, хорошо... подождите... я только пойду... скажу гостям, что... что им сказать? Постой! Я скажу, что умирает... Корнев, товарищ... приехали за мной.
- Ну, валяй, - махнул рукой Корнев.
Через несколько минут Дарсье вернулся.
- Ну что?
- Плачут.
- Послушай, надо за Берендей и Вервицким послать.
- Непременно.
- Эй ты, француз, - крикнул ему вдогонку Рыльский, - ты не забудь, что мы того... голодные.
Через час на столе стояла обычная закуска и выпивка, и холодные еще с мороза Вервицкий и Берендя уже закусывали.
Долба, расставив ноги, энергично жевал кусок сочного балыка и говорил вперемежку с едой:
- Господа... Давайте на праздниках свой журнал затеем?
Это была неожиданная, но эффектная мысль. Долба пригнулся к новому куску балыка. Корнев торопливо проглотил кусок и усиленно принялся за свои ногти. Рыльский молча внимательно ел. Задумался и Карташев, больше о том, что вот-де какая простая мысль, а ни разу не пришла ему в голову. Он точно искал глазами, не найдется ли и на его долю что-нибудь, и простое, и новенькое, и эффектное.
Берендя был весь поглощен заботой выпить третью рюмку и к предложению Долбы отнесся как-то равнодушно.
Вервицкий отозвался первый.
- Что ж, - одобрил он, - это хорошо.
- Рыло, - сказал Корнев, - с такой рожей говорит, точно у него миллион доводов сейчас посыплется. Ну, почему хорошо?
Все рассмеялись.
Но у Вервицкого было больше оснований сочувствовать, чем можно было предполагать. К общему удивлению, оказалось, что он давно уже пописывает. Для начала Вервицкий даже предложил свой рассказ под заглавием "Дворник".
- Ти-ти-ти, писатель...
Берендя в исключительные минуты лишался дара слова.
- Ти-ти-ти... - передразнил его Вервицкий. - Терпеть не могу... чего тут удивляться? Что ты дурак, так, думаешь, и все дураки?
- Вот так штука! - продолжал Берендя, незаметно протягивая руку за третьей рюмкой, - кто бы мог думать?
- Вот, ей-богу, дурак, - волновался Вервицкий.
- Смотри, смотри, - показал Долба на Берендю.
Но Берендя уж быстрым движением успел опрокинуть в рот рюмку.
- Ах ты, подлец!
И, в то время как Вервицкий тузил Берендю, Берендя, весело пригнувшись, выбирал на столе, чем бы заесть.
- Так ты писатель? - продолжал он и опять потянулся к графину.
- Убирай водку! - решительно скомандовал Вервицкий. - Горькая пьяница, пропойца! Дрянь, тряпка!
- Господа, давайте его качать! - предложил вдруг Берендя и залился подмывающим смехом.
- Да ну вас к черту, - запротестовал Долба, - давайте как следует обсуждать дело.
Мысль о журнале была одобрена. Не откладывая в долгий ящик, тут же был избран редактором Долба. Во-первых, потому, что ему первому пришла эта мысль; во-вторых, и главным образом потому, что на нем мирились все. Если бы, например, выбрать Корнева - Карташеву будет обидно. Выбрать Карташева было тоже неудобно. Карташев по-прежнему нет-нет и выпалит что-нибудь такое, что совсем не согласовалось с общим тоном; так, он стоял за независимость убеждений, и эта независимость в конце концов сводилась, по мнению партии Корнева, к тому, чтобы иметь право поменьше читать и побольше рубить сплеча, побольше говорить того, что только взбредет в голову. Рыльский не годился в редакторы опять по другим причинам. Он имел одну слабость, которую не разделял даже Корнев: был слишком поляк. Это вызывало постоянные столкновения с Семеновым, Вервицким и даже с Карташевым.
Был выяснен и материальный вопрос. Необходимые средства получались равномерным распределением расходов между участниками. Главный расход заключался в бумаге и переписке статей. Ввиду ограниченности средств решено было издавать журнал в двух экземплярах, из которых один переходил бы из рук в руки по мере прочтения, причем право держать у себя журнал ограничивалось сутками. Были намечены и отделы: беллетристический, политико-экономический, исторический, научный, критика и фельетон с картинками из общественной жизни.
Вервицкий взял на себя поставку беллетристических произведений, Долба взялся за фельетон, по историческому отделу вызвались двое: Рыльский и Берендя. Рыльский взял тему: социальные причины, вызвавшие отпадение Малороссии от Польши. Берендя остановился сперва на теме из русской истории: доказать исторически, что русская раса идет общечеловеческим путем в деле прогресса. Статья имела целью нанести окончательный и решительный удар по славянофилам вообще и учителю истории, Леониду Николаевичу Шатрову - в частности.
На праздниках несколько раз собирались по поводу журнала. Генеральное совещание было назначено у Долбы.
На праздниках несколько раз собирались по поводу журнала. Генеральное совещание было назначено у Долбы.
Карташев по дороге зашел за Корневым, и если бы не Корнев, то он так бы и остался там.
- Послушайте, Карташев, - выскочила на крыльцо сестра Корнева, приходите после Долбы к нам чай пить.
Карташев покраснел от счастья до корней волос и голосом, ясно говорившим, что разве смерть помешает прийти, ответил:
- Приду.
- Пораньше.
- Как только кончится. Кончится скоро... уходите, а то простудитесь.
И, заглянув еще раз в глубь смотревших на него издали глазок, он скрепя сердце пошел чинно рядом с Корневым.
Долбу приятели застали сидящим за своим столом и погруженным в какие-то глубокомысленные соображения. Он рассеянно пожал им руки, толкнул небрежно лежавшую перед ним рукопись Вервицкого и проговорил озабоченно:
- Черт его знает... Для первого номера и такую неудачную штуку...
- Плохо? - спросил Корнев.
- Почему дворник, - размышлял Долба, - а не точильщик или водовоз...
Он пожал плечами.
- Фартук разве... Ничего типичного; ни быта, ни идеи... так, какие-то детские картинки... Ну вот...
Долба взял рукопись и прочел наудачу:
- "Семен любил после обеда со своим другом посидеть на завалинке, где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом друзья бывали выпивши, а это случалось нередко, они тихо мурлыкали себе под нос какую-нибудь однообразную песнь и меланхолично провожали глазами опускавшееся на покой солнце..." И дальше описание заходящего солнца... третье по счету.
- Да, не завлекательно, - сказал раздумчиво Корнев.
- И вдобавок неграмотно, как только может быть...
Долба засмеялся своим мелким смехом.
- Покажи.
Корнев взял рукопись и стал просматривать ее.
- Неважное блюдо, - сказал он, возвращая назад рукопись.
Долба взял опять рукопись, уставился в нее, пожал плечами и проговорил:
- Ну, черт с ним!
Он схватил карандаш и написал под заглавием "Патологический очерк".
- Валяй. По крайней мере, редакцию ни к чему не обязывает.
- Собственно, почему же патологический?
- Да потому, что поручиться за то, что не может быть такой Семен дворником, особенно когда все мы его знаем и видим каждый раз, когда приходим к автору, - Долба фыркнул, - нельзя, а с другой стороны, и не тип это... Очевидно, патологический очерк!
- Да, конечно, - согласился Корнев.
- По крайней мере, рамка литературная.
Долба отложил рукопись Вервицкого в сторону и, придвинув слегка исписанный листок, скромно проговорил, всматриваясь в глаза Корневу и Карташеву:
- Я свой фельетон начал уже...
- А... начал... интересно послушать.
- Очень интересно, - насторожился Карташев.
- Да неважно... так, черновик.
- Ну, да уж там видно будет. Читай.
Долба смущенно рассмеялся, растрепал свои волосы, мгновение помолчал и начал:
- Фельетон... Картинки общественной жизни... "Все идет по-старому от начала времени по предопределенному пути..."
- Ты что ж, не признаешь, что путь этот изменялся и способен и впредь изменяться?
- Да, пожалуй, это не совсем удачный оборот... Да это, впрочем, для начала... надо ж с чего-нибудь... Как-то это начало все равно, что вот в купанье: раздевался... попробуешь лезть в воду... одной ногой, другой... так, этак... все неловко - пока, наконец, соберешься с силами; бултых сразу...
- Конечно...
- Ну-с... "Все так же мчится на своем рысаке счастливый собственник и меньше всего думает о том, что есть миллионы людей, которые позавидовали бы не то что его жизни - жизни кучера его, жизни рысака, это начало все равно, что вот в купанье: разделся... поставят в крытый сарай, а миллионы и такого сарая не имеют. Что ж? Экипаж может испортиться, а непромокаемый плащ человеческая кожа - не боится, как известно, ни дождя, ни ветра".
Долба оторвался и, рассмеявшись, уставился в слушателей.
- Ничего... - сказал Корнев.
Карташев был занят вопросом: мог ли бы он так написать? И, подавленный мастерством пера Долбы, он похвалил:
- Очень, очень хорошо.
- Разве? - спросил Долба и весело рассмеялся.
- Ну, валяй, валяй... Любит, чтоб хвалили... - заметил недовольно Корнев.
- Ну вот... Ну ладно...
- "А между тем вторая тысяча лет истекает с того великого момента, когда на земле раздались вечные слова братства, равенства и свободы..."
Корнев усиленно загрыз ногти и перебил автора:
- Здесь, некоторым образом, игра ума...
- Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее...
Дверь отворилась, и вошли Вервицкий и Берендя.
Долба положил свою рукопись и, здороваясь с пришедшими, заявил Вервицкому:
- Твоя завтра в набор... смотри.
Вервицкий посмотрел, увидел надпись, внимательно прочел и повторил с некоторым вопросом в голосе:
- Патологический?
- Значит, если буквально, - пояснил Долба, - болезненный.
- Чем же болезненный? - немного огорчился Вервицкий.
Все рассмеялись.
Берендя принялся объяснять ему.
Но Вервицкому не понравилось его объяснение, и он нетерпеливо перебил его:
- Ти-ти-ти... терпеть не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься за то, чего сам не понимаешь.
- Но... позволь, почему я не понимаю?
- Да, не понимаешь - и конец. Объясни, - обратился он к Корневу.
Корнев объяснил, стараясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть самолюбия Вервицкого.
Вервицкий стоял, засунув руки в карманы, расставил ноги и слушал, смотря внимательно в пол.
В передаче Корнева ничего обидного для его авторского самолюбия не оказалось, и он проговорил удовлетворенно:
- Теперь понимаю... А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.
- Я... я... тебе то же самое говорил, с тою разницею, что не принял твоего самолюбия, что ли...
- Ерунда... - перебил его Вервицкий, - опять ерунда...
- Да... да... какая же ерунда?
И Берендя нежно приложил пальцы к своей груди.
- А вот такая, - ответил упрямо Вервицкий.
- Ты... ты... сердишься, Гораций, значит, ты не прав, - сказал Берендя.
Вервицкий передразнил его и заключил:
- Выдернет ни к селу ни к городу и рад.
Затем, не удостаивая больше внимания своего друга, он обратился к Долбе:
- Ты что ж, уже читал мое сочинение?
- Прочел.
- Ну что, как?
Несмотря на грубоватую решительность, в голосе Вервицкого слышались тайная тревога и страх.
- Да ведь что ж? Небольшая вещица... Да ничего.
- Я ведь ее так, между прочим, и написал, - объяснил Вервицкий. - Ну ничего так ничего: и то добре и то в шмак... Э, и ты написал. Ну, покажи, покажи...
В это время пришли Семенов и Рыльский.
Вервицкий, схватив рукопись Долбы, уселся к окну и принялся читать ее с таким решительным и вдумчивым видом, с каким только когда-либо автор читал новую вещь своего собрата.
Началось обсуждение тем.
- Ты на чем же остановился? - обратился Долба к Карташеву, когда до него дошла очередь.
- Я, собственно, еще ни на чем не остановился.
- Что-нибудь историческое? - посмотрел Долба на Корнева.
- Отчего, собственно, историческое? - насторожился Карташев.
- Ну, что хочешь...
- Научное разве что-нибудь, - нерешительно произнес Карташев.
- Что ж из научного? - спросил Корнев. - Я думаю, этот отдел нам не по плечу... Какую научную статью мы можем написать?
- Отчего ж? - сказал Долба. - Популяризацию, например, Фохта, Молешота, Бюхнера.
- Их в русском переводе нет: по Писареву разве.
- Ну, это уж будет популяризация популяризации, - ответил огорченно Карташев.
- Я беру на себя, - заявил Корнев, - отдел критики... собственно, конечно, не критики, а сжатое изложение и некоторые соображения по части текущей литературы.
- Ну, что ж, отлично... Это красивый отдел, и у тебя выйдет. Ну, останавливайся и ты на чем-нибудь...
- Нет, я ничего не буду писать, - сказал Карташев, отчего-то вдруг обидевшись.
- Да ты чего? Ну, пиши научное...
- Нет, да я... нет.
- Послушай: да ты, может быть, критический отдел хотел... так бери, пожалуйста.
- Нет, нет...
- Да пиши... Ведь в критическом отделе могут и двое работать. Собственно даже, я думаю, для большего интереса можно и полемику устроить: один написал, а кто-нибудь, может быть, возражать станет.
- Это хорошо, - повеселел Карташев. - Ну, так вот, ты и пиши, а я тебе возражать в следующем номере буду...
- Да, может, и не придется?
- Наверно, придется.
Все рассмеялись.
- А теперь я вот что возьму, - продолжал Карташев. - Я напишу о вреде классического образования.
- С какой стороны?
- Со всех... Во-первых, теоретически докажу.
- То-то теоретически, - вставил Рыльский, - а то практически...
Все рассмеялись.
- Ты напиши, - дал совет Корнев, - что практически неудобно классическое образование в том отношении, что есть иногда опасность умереть от смеха. И знаешь: маленькую иллюстрацию к этому... Картинки...
Карташеву было обидно, что его тему вышучивают.
- Шутить так шутить, а серьезно говорить - так и давайте. Одно дело наш Дмитрий Петрович... ничего общего здесь нет с общей постановкой классического образования.