— Если б такая возможность существовала, я бы вам об этом сказал.
— Что мы можем сделать и как с ним говорить, чтобы он легче воспринял эту правду, если это действительно произойдет? — тихо спросила Дагмара. — Иногда я не знаю, что следует говорить, а о чем лучше умолчать, чтобы ему не было так больно?
— Этого я тоже не знаю, — признался медик. — И никогда не знал. Тут не имеется определенных ответов. Попытайтесь только не показывать ему, как сильно вы огорчены. И не отрицайте правду, если он ее примет. У него своих бед достаточно, не заставляйте его еще мучиться и за вас.
Баронесса кивнула. Ее муж стоял молча и смотрел поверх головы доктора на великолепную картину. На ней была изображена кавалькада всадников, мчащихся галопом. Все они были такими крепкими и сильными, все с такой легкостью и изяществом отдавались ритму быстрой скачки…
* * *На следующий день Эстер ранним утром вышла в сад, чтобы немного прогуляться, и встретила Бернда, который стоял у клумбы с осенними цветами. Близился конец сентября, так что ранние астры и махровые маргаритки были в полном цвету — симфония пурпурных, сиреневых и красных оттенков. Около клумбы не было увядших лютиков — их срезал садовник, — а дельфиниум уже рассыпал свои семена. Другие летние цветы уже давно отцвели. Пахло влажной землей, и кусты розы-ругозы облетели. Октябрь был не за горами.
Вообще-то Эстер хотела сорвать несколько ноготков, чтобы сделать потом примочку, которая заживляла ссадины и пролежни у тех, кто долго вынужден был лежать в одном положении. Увидев хозяина дома, она остановилась и уже хотела повернуть обратно, не желая ему помешать, когда он увидел ее.
— Мисс Лэттерли! — позвал сиделку Олленхайм.
— Доброе утро, барон, — неопределенно улыбнулась та.
— Как Роберт сегодня утром? — Лицо Бернда озабоченно сморщилось.
— Лучше, — честно сказала девушка. — Мне кажется, от усталости он спал очень хорошо, но он волнуется, придет ли мисс Стэнхоуп.
— Он был очень груб с нею?
— Нет, не очень, просто сказал нечто язвительное.
— Не хотелось бы думать, что он мог кого-то… оскорбить. Собственная боль не извиняет обиду или неприятность, причиненную тем, кто не способен ответить тем же!
Одной фразой Бернд выразил сущность своего собственного социального положения: и врожденную убежденность в своем превосходстве, и нерушимое чувство самодисциплины и чести, неотъемлемое от первого. Медсестра взглянула на его мрачный, но сильный, красивый и выразительный профиль. Барон показался ей очень постаревшей и огрузневшей копией Роберта. Губы его были затенены темными усами, но линии рта у них с сыном были так похожи…
— Он не сказал ей ничего оскорбительного, — заверила девушка собеседника, может быть, не так уж искренне, как прежде. — И мисс Стэнхоуп очень хорошо поняла причину его резкости. Она сама много выстрадала, и ей хорошо знакомы все стадии, через которые проходит страждущий.
— Да, она, очевидно… — Барон заколебался, не зная, как лучше выразить свою мысль. — Она тоже в каком-то смысле потерпела ущерб. Это следствие болезни или несчастного случая, не знаете? Конечно, ей больше повезло, чем Роберту. Она может ходить, пусть даже и неловко…
Эстер заметила выражение уверенности в своей правоте, свойственное человеку, живущему в замкнутом мире своих представлений о том, как живут другие. Она не могла рассказать ему о трагедии Виктории или о драматических событиях в ее семье. Бернд, возможно, и понял бы все правильно, но если нет, нанесенный ею вред был бы необратим. Было бы нарушено право мисс Стэнхоуп на тайну личной жизни, а вместе с тем и ее хрупкая уверенность в себе, которой она с таким трудом достигла.
— Несчастный случай, — ответила Лэттерли. — А потом неудачная хирургическая операция. Боюсь, что после нее она стала испытывать почти постоянную боль, более или менее сильную.
— Сожалею, — серьезно сказал мужчина. — Бедное дитя…
И на этом с данной темой для него было покончено. Необходимость высказать сочувствие была удовлетворена, и Олленхайм даже и помыслить не мог, что Виктория может стать в каком-то смысле слова неотъемлемой частью жизни Роберта. Эта девушка была просто еще одним несчастным человеком, который, однако, проявляет доброту, когда в этом есть нужда. Но когда трудный период минует, она исчезнет с горизонта. Возможно, иногда о ней будут вспоминать с признательностью, но не более того.
Бернд оторвал взгляд от увядших цветов и направил его в сторону ярко цветущих маргариток и астр и на довольно беспорядочное пятно ноготков, пламенеющее на фоне влажного дерна и потемневшей листвы.
— Мисс Лэттерли, если вам вдруг случится узнать какие-либо подробности того несчастного дела, связанного с графиней фон Рюстов и принцессой Гизелой, я бы очень хотел, чтобы вы не упоминали о нем в присутствии Роберта, — попросил внезапно хозяин дома. — Боюсь, оно может стать к началу процесса очень и очень неприятным, если, конечно, процесс не будет предотвращен. А я не хочу, чтобы Роберт расстраивался понапрасну. У моей жены более романтический взгляд на вещи, и ему будет приятнее все знать с ее слов.
— Но мне об этом деле очень мало известно, — честно призналась Эстер. — Понятия не имею, почему графиня фон Рюстов выдвинула подобное обвинение, и даже не знаю, продиктовано оно личными обстоятельствами или политическими. Все выглядит чрезвычайно странно, потому что она явно не сможет доказать обвинение.
Бернд сунул руки в карманы и едва заметно покачнулся на каблуках.
Страсть, владеющая графиней, могла привлечь симпатии медсестры, но ее гораздо глубже занимало участие в этом деле Рэтбоуна. Не так уж важно, если он проиграет дело. Девушка даже втайне надеялась, что проигрыш может пойти ему на пользу, — Оливер стал чересчур самодовольным после посвящения в рыцарский сан. Но ей не хотелось, чтобы он попал в унизительное положение, взявшись за заведомо абсурдное дело. Тем самым Рэтбоун неизбежно отдалился бы от коллег и общества и даже от рядовых людей с улицы, которые всей душой сочувствовали громкой истории романтической любви и желали по-прежнему верить в нее. Никому не может понравиться, когда твою мечту втаптывают в грязь.
— Ну почему она пошла на это? — громко спросила Эстер, прекрасно понимая, что ее вопрос Олленхайму может показаться чересчур фамильярным. — Может быть, ее к этому кто-нибудь понуждает?
Зашумел легкий ветерок, и листья, медленно кружась, стали облетать с деревьев.
Бернд не спеша обернулся и посмотрел на собеседницу. Между бровями у него залегла складка.
— Я об этом не думал. Зора — странная женщина, с большими причудами, но никогда прежде она не поступала столь саморазрушительно. Не могу представить никакой разумной причины для такого обвинения. Гизела ей никогда не нравилась, но она не нравилась и очень многим другим. У нее талант как находить себе друзей, так и создавать врагов.
— А Зора не может действовать по наущению одного из врагов принцессы?
— Таким самоубийственным образом? — Барон слегка покачал головой. — Я бы не сделал ничего подобного ни для кого в мире. А вы?
— Это зависит от того, кто бы хотел заставить меня сделать это и почему.
Эстер надеялась, что Оленхейм еще что-нибудь расскажет о Зоре, и поэтому спросила:
— А как вы думаете, она сама верит в справедливость обвинения?
Мужчина несколько минут обдумывал этот вопрос.
— Мне было бы сложно в это поверить, — сказал он наконец. — Гизела ничего не могла выиграть со смертью Фридриха, она лишь все теряла. Не понимаю, как сама Зора может быть уверена в своей правоте.
— А они хорошо знают друг друга? — Лэттерли сгорала от любопытства. — Какие могут быть отношения между двумя столь разными женщинами?
— В той мере, в какой знают друг друга все женщины, когда много лет живут в подобных обстоятельствах и среди одного и того же круга людей. У них совершенно разные характеры, но они пребывают в сходной обстановке. Зора очень легко могла бы оказаться на месте Гизелы, если б Фридрих был другим человеком и влюбился бы в такую неподходящую женщину, как она, вместо тоже неподходящей ему Гизелы.
Лицо барона внезапно исказилось от сильного неудовольствия, и медичка совершенно ясно поняла, как ему неприятна женщина, которая внесла раздор в семейство герцога и заставила принца бросить свой народ и изменить своему долгу.
— Они не могли поссориться из-за другого мужчины? — спросила Эстер, пытаясь нащупать причину раздора.
— С Гизелой? — Бернд явно удивился. — Сомневаюсь. Гизела много флиртовала, но это было только стремление… испытать свою власть над мужчинами. Она никого никогда не поощряла. И могу поклясться, что ей это было совершенно неинтересно.
— Но Зора могла влюбиться в кого-то, кто был пленен Гизелой? Принцесса, должно быть, обладала удивительным обаянием, магнетической силой…
Тут мисс Лэттерли вдруг поняла, что говорит о вдове Фридриха так, словно та уже умерла.
— Я хочу сказать, что она обладает таким магнетизмом и сейчас, — поправилась женщина.
Бернд слегка поджал губы и обернулся, подставив лицо резкому свету осеннего солнца.
— О да. Гизелу нелегко забыть…
Лицо его смягчилось, и презрительное выражение исчезло.
— Но и Зору, наверное, тоже, — добавил он. — Нет, я думаю, политическая причина более вероятна. Мы на грани самого опасного периода в нашей истории. Мы можем перестать существовать как независимая страна, если при процессе объединения станем лишь частью Большой Германии. А с другой стороны, оставаясь независимыми, мы можем пострадать от разрушительной войны и вообще канем в Лету.
— Тогда, если Фридрих был убит, то для того, чтобы предотвратить его возращение на родину, где он должен был возглавить борьбу за независимость, — сказала Эстер почти убежденно.
— Да… — согласился Олленхайм. — Но это если он действительно обдумывал возможность возвращения. Нам это неизвестно. Возможно, именно поэтому Рольф приезжал в Англию в прошлом месяце — в надежде убедить его. И не исключено, что он был ближе к успеху, чем все мы думали.
— Но тогда Гизела, скорее, предпочла бы убить его, чем допустить возвращение без нее! — с несколько неуместным торжеством заявила сиделка. — И разве не о том же самом говорит Зора?
— Она может это говорить, но мне трудно в это поверить. — Барон повернулся и как-то странно взглянул на Эстер, которая не поняла его взгляд. — Вы не знали Фридриха, мисс Лэттерли. Я не могу поверить, зная этого человека, что он был способен вернуться без Гизелы. Он бы поставил непременным условием и ее возвращение. Вот в это я поверил бы с легкостью. В противном случае Фридрих отклонил бы приглашение.
— Тогда принца мог убить кто-нибудь из врагов Гизелы, чтобы не дать ей вернуться вместе с ним, — резонно возразила медсестра. — Этим врагом или врагами могла одновременно владеть страстная жажда объединения, и они рассматривали убийство как акт патриотизма, предотвращающий возможность для Фридриха стать вождем борьбы за независимость. А не мог быть убийцей кто-нибудь из другого принципалитета, кто надеялся стать ведущей силой в новой, объединенной Германии?
Бернд взглянул на Эстер с острым любопытством, как будто увидел ее в первый раз.
— Вас очень интересует политика, мисс Лэттерли?
— Меня интересуют люди, барон Олленхайм, и я достаточно хорошо знаю, что такое война, и не желаю никому испытать ее ужасы, никакой стране.
— Но, наверное, есть нечто, достойное того, чтобы сражаться за это и даже умереть? — тихо спросил Бернд.
— Да, но одно дело — жертвовать своей жизнью, и совсем другое — жизнью других людей.
Барон задумчиво посмотрел на медичку, но не стал продолжать разговор. Эстер нарвала букет ноготков, и Олленхайм вместе с нею направился к дому.
* * *Виктория приняла извинения Роберта и спустя два дня пришла снова. Мисс Лэттерли думала, что она станет держаться неуверенно, опасаясь новой вспышки негодования больного, вызванной страхом перед грядущим, и думая, что эта вспышка будет направлена против нее, потому что, по его мнению, ее чувства не столь уязвимы, как родительские.
Эстер стояла за дверью умывальной и слышала, как горничная провела Викторию в его комнату.
— Спасибо, что вернулись, — сказал молодой Олленхайм твердо, хотя и несколько смущенно.
— Мне самой хотелось прийти, — застенчиво ответила мисс Стэнхоуп, и сиделка разглядела ее спину в дверную щель. — Мне нравится ваше общество.
Лэттерли не могла видеть лицо Роберта и не знала, что он улыбался.
— Что вы принесли на этот раз? — спросил он. — Повествование о сэре Галахаде? Пожалуйста, садитесь. Извините, что сразу не предложил. У вас замерзший вид. На улице холодно? Хотите, я позвоню, чтобы принесли чай?
— Спасибо, да, хочу, — согласилась девушка, но тут же передумала: — Впрочем, нет. Я предпочла бы позже, если можно, когда и вы захотите.
Она осторожно села, поправила юбки, стараясь не нагибаться, и добавила:
— И я принесла не легенду о Галахаде. Я подумала, что пока читать ее, наверное, не стоит… Но у меня с собой пара книжек совсем другого рода. Вы не хотите послушать что-нибудь смешное?
— Еще что-нибудь Эдварда Лира?
— Да нет, гораздо более древнее. Не хотите послушать Аристофана?
— Понятия о нем не имею, — ответил Роберт, принужденно улыбаясь. — Звучит как-то тяжеловесно. Вы уверены, что это смешно? Вы сами, когда читали, смеялись?
— О да, — быстро ответила Виктория. — Здесь рассказывается о том, как смешны люди, воспринимающие себя до ужаса серьезно. Мне кажется, что когда мы теряем способность смеяться над собой, то утрачиваем душевное равновесие.
— Вы так думаете? — как будто удивился Олленхайм. — Мне всегда казалось, что в смехе есть нечто фривольное и что это способ бежать от скучной, но такой реальной действительности.
— О, вовсе нет! — горячо возразила Стэнхоуп. — Иногда со смехом говорят о самых важных реальностях жизни.
— Значит, вы считаете, что чем абсурднее, тем реальнее? — Теперь в голосе ее собеседника звучал не скепсис, а удивление.
— Нет, я не это имею в виду, — объяснила Виктория. — Я имею в виду не саркастический смех, принижающий и обесценивающий, а смех комический, который помогает нам понять, что мы такие же люди, как все остальные, ничуть не более важные и значительные для мироздания. Смешно, когда случается что-нибудь неожиданное, выходящее за рамки. Мы смеемся, потому что все получается не так, как мы думали, и перед нами выявляется вся несуразность ситуации. Разве такой смех — это не проявление душевного здоровья?
— Я никогда не думал об этом в таком ракурсе… — Роберт повернулся к ней с очень сосредоточенным видом. — Да, это, наверное, лучший вид смеха. Как вы додумались до этого? Или кто-нибудь вам подсказал?
— Я сама много об этом думала. У меня было немало времени для чтения и размышлений над прочитанным. В книгах есть нечто магическое. Как будто слышишь голоса величайших людей, когда-то живших повсюду, в разных странах, при разных цивилизациях… Можно сравнивать, в чем между ними различия, и понимать то, о чем раньше и не подозревала.
Мисс Стэнхоуп говорила убежденно и взволнованно, и Эстер могла разглядеть в дверную щель, что она наклонилась к постели и молодой человек улыбался, глядя на нее.
— Так читайте же мне вашего Аристофана, — сказал он мягко. — Перенесите меня ненадолго в Грецию и заставьте смеяться!
Гостья откинулась на спинку стула и открыла книгу.
Эстер взялась за шитье и вскоре услышала, как Роберт громко рассмеялся. Через минуту его смех раздался опять.
* * *Вскоре Олленхайм-младший окреп, стал меньше нуждаться в постоянном уходе, и его сиделка получила возможность покидать Хилл-стрит. При первой же возможности она написала Оливеру Рэтбоуну и осведомилась, нельзя ли ей навестить его в конторе на Вер-стрит.
Адвокат ответил, что рад будет с ней увидеться, но встреча должна быть ограничена временем ланча, из-за того что он очень много работает над делом, которое сейчас готовит к судебному процессу.
Поэтому Эстер явилась к нему в полдень. Он шагал по кабинету взад-вперед, и его лицо носило печать усталости и непривычной тревоги.
— Как приятно вас видеть! — сказал Оливер с улыбкой, когда клерк ввел девушку в кабинет и закрыл за ней дверь. — Вы хорошо выглядите.
Это было ничего не значащее замечание, простая любезность, не требующая непременно искреннего ответа.
— А вы — плохо, — сказала Эстер и покачала головой.
Ее друг резко остановился. Не такого приветствия он ожидал. Замечание было бестактным даже для мисс Лэттерли.
— Вас беспокоит дело графини фон Рюстов, — сказала она, чуть заметно улыбнувшись.
— Да, оно представляет некоторую сложность, — сдержанно ответил Рэтбоун. — А как вы узнали о нем? — И сразу же с уверенностью предположил: — От Монка, полагаю!
— Нет. — Теперь медсестра улыбалась, причем несколько натянуто. Она не виделась с частным сыщиком уже некоторое время. Их отношения всегда были трудными, за исключением критических моментов, когда обоюдная антипатия вдруг уступала место дружескому чувству, основанному на инстинктивном доверии друг другу, более сильном, чем доводы рассудка. — Нет, мне рассказала Калландра, — призналась девушка.
— О! — обрадовался Рэтбоун. — Вы составите мне компанию за ланчем? Жаль, что я могу уделить вам так мало времени, но меня ждут довольно спешные дела по улаживанию некоторых проблем защиты в процессе, который, я уверен, привлечет очень широкое внимание публики.
— Конечно, я буду очень рада.
— Хорошо.