— Мне кажется, ты преувеличиваешь значение этого процесса, — твердо заявил Оливер. — На свете найдется очень мало людей настолько наивных, чтобы воображать, будто женщины никогда не убивают своих мужей или что мелкие европейские влиятельные семьи так уж сильно отличаются от нас, грешных. И уж точно в составе моих присяжных будет не много подобных простаков. Они, так сказать, люди светские и сведущие в обычаях сего мира. — Внезапно он усмехнулся. — Рядовой присяжный, отец, — это человек-собственник, много повидавший в жизни. Он может быть внешне очень солиден и даже напыщен, но у него мало иллюзий насчет реальной стороны жизни; он знает многое о страстях, жадности и о случающихся иногда насильственных действиях.
Генри вздохнул.
— Но этот рядовой обыватель-присяжный имеет прочный интерес в том, чтобы социальный порядок был стабилен, Оливер. Он уважает лучших членов общества и желает стать как они, если ему позволяет это имущественное положение. Он не любит, когда бросают вызов тому, что он считает благом и порядком, и тем правилам, в которых он воспитан, дающих ему четкое представление о его месте в обществе и уверенность, что нижестоящие уважают его точно так же, как он сам — вышестоящих.
— Значит, он не одобряет убийство, — резонно заметил младший Рэтбоун. — И особенно неприемлемо для него убийство принца. Он обязательно пожелает, чтобы такое преступление было раскрыто и отомщено.
Генри рассеянно зажег трубку. От беспокойства его лоб избороздили морщины.
— Но этому рядовому присяжному не понравится адвокат, который защищает человека, выдвинувшего такое обвинение против его великой романтической героини, — поправил он Оливера. — Ему не понравится такая женщина, как Зора фон Рюстов, которая бросила вызов условностям, отказавшись от брачных уз и путешествуя в одиночестве по разным экзотическим странам; женщина, которая одевается не как принято, ездит верхом по-мужски и курит сигары.
— А как ты обо всем этом узнал? — Юрист был неприятно удивлен.
— Потому что об этом уже начинают поговаривать. — Хозяин дома откинулся на спинку стула, а трубка его снова погасла. — Ради всего святого, неужели ты не понимаешь, что сплетни разносятся по всему городу, как сажа из каминной трубы во время сильного ветра? Больше десяти лет все верили в истинность любви Фридриха и Гизелы. Людям не нравится думать, что все это время они заблуждались, и они в штыки примут каждого, кто попытается им об этом сказать.
И снова Оливер ощутил, как теплая волна оптимизма покидает его.
— Очень опасно нападать на царствующих особ, — продолжал Генри. — Да, знаю, очень многие это делают, особенно в газетах и листовках, и эти люди всегда так поступали, хотя их поэтому сильно недолюбливают те джентльмены, о которых ты говоришь. Ее величество только что по справедливости признала твои заслуги перед страной. Ты посвящен в рыцарский сан, ты королевский консультант, а вовсе не политический памфлетист.
— Тем более я не могу позволить, чтобы убийство человека прошло незамеченным, — мрачно ответил Рэтбоун-младший. — И только по той причине, что я боюсь показаться в невыгодном свете, привлекая внимание общества к этой проблеме.
Он уже поставил себя в такое положение, из которого нельзя было выпутаться сколько-нибудь элегантно, и отец своими нотациями только усугублял его незавидное положение. Адвокат взглянул на честное лицо Генри и понял, что тот боится за него, старается найти для него выход и не может ничего придумать.
Оливер вздохнул. Гнев его улетучился, остался только страх.
— Монк едет в Фельцбург, — рассказал он отцу. — Он считает, что это, по всей вероятности, политическое убийство и что, возможно, убил Клаус фон Зейдлиц, чтобы предотвратить возвращение Фридриха, не дать ему возглавить борьбу за независимость, которая очень легко могла бы привести к войне.
— Тогда будем надеяться, что он привезет доказательства своей правоты, — ответил старший Рэтбоун. — И что Зора тогда принесет извинения, а ты убедишь присяжных быть умеренными в определении компенсации за нанесенный моральный ущерб.
На это его сын ничего не ответил. Огонь в камине рассыпался искрами, и ему вдруг стало холодно.
* * *Эстер уже почти совершенно уверилась, что Роберт Олленхайм никогда не сможет ходить. Может быть, и тлела еще очень слабая искорка надежды, но она каждую минуту грозила погаснуть. Доктор не говорил этого прямо Бернду или Дагмаре, но не спорил, когда сиделка вызывала его на откровенный разговор в тот краткий момент, когда они оставались наедине.
Как-то мисс Лэттерли захотелось на некоторое время ускользнуть из дома, чтобы собраться с мыслями, прежде чем родители Роберта тоже осознают истинное положение вещей. Она знала, какое глубокое горе почувствуют эти двое, и понимала, что не сможет помочь им. Все слова утешения, казалось, должны были звучать в таких случаях неискренно — ведь она не могла разделить с ними их боль. Да и что она могла сказать матери, чей сын никогда уже не сможет ходить или бегать, танцевать или ездить верхом и даже выходить из спальни без посторонней помощи? Что можно сказать отцу, сын которого не сможет ему наследовать, никогда не обретет независимости и не будет иметь собственных сыновей, чтобы продлить род?
Эстер попросила позволения отлучиться по собственным делам, и ей охотно это разрешили. Она отправилась на Вер-стрит и поинтересовалась у Симмса, нельзя ли повидать сэра Оливера, если он сможет уделить ей несколько минут.
Ей не пришлось долго ждать: через двадцать минут ее ввели в кабинет Рэтбоуна. Сам он стоял посреди комнаты, а на столе лежали открытыми несколько толстых книг, словно он наводил какие-то справки. Сэр Оливер выглядел усталым. Под глазами и около рта у него появились морщины, а пробор в его светлых волосах был несколько крив, что для этого человека было в высшей степени необычно. Одет он был, как всегда, безукоризненно, в прекрасно сшитый сюртук, но при этом слегка сутулился.
— Дорогая моя Эстер, как я рад вас видеть! — сказал адвокат с удовольствием, от которого у девушки вдруг потеплело на сердце. Он закрыл книгу, которую держал в руке, и положил ее на стол, к остальным. — Как ваш пациент?
— Здоровье его очень поправилось, — сказала Лэттерли, и это был достаточно честный ответ, — но боюсь, он никогда не сможет снова ходить. А как ваше дело?
Лицо Оливера сразу стало озабоченным.
— Не сможет ходить? — переспросил он. — Так, значит, здоровье поправилось весьма относительно?
— Боюсь, что почти не ошибаюсь. Но, пожалуйста, я бы предпочла об этом не говорить. Мы тут ничем помочь не в состоянии. Скажите, как продвигается ваше дело? Вы получили известия из Венеции? Монк сумел узнать что-нибудь полезное?
— Если Монк что и узнал, то, боюсь, пока он держит это при себе. — Рэтбоун указал на стул напротив, а сам расположился около стола, слегка покачивая ногой, словно беспокойство не позволяло ему сесть как следует.
— Но он вам написал?
— Трижды, и ни в одном из писем не сообщил ничего такого, что я мог бы использовать в суде. А теперь он отправился в Фельцбург, посмотреть, что сможет разузнать там.
Эстер встревожило не столько отсутствие новых полезных сведений, сколько беспокойный взгляд хозяина кабинета и то, как он барабанил пальцами по груде бумаг. Ему было несвойственно тратить время на такое бессмысленное занятие, но теперь юрист, по-видимому, даже не сознавал, что делает. И мисс Лэттерли внезапно рассердилась на Уильяма: почему он ничего не нашел и не явился сюда сам, чтобы разделить тревогу Оливера и его возрастающее чувство беспомощности? Но паниковать было незачем. Это еще никогда никому не помогало. Она должна сохранять спокойствие ума и мыслить рационально, напомнила себе Эстер.
— Вы верите, что графиня фон Рюстов честна в предъявленном ею обвинении? — спросила она.
Адвокат колебался, но лишь мгновение.
— Да, верю.
— Может, она права в том, что Гизела убила своего мужа?
— Нет, — покачал головой Оливер. — Гизела — единственный человек, который не имел возможности этого сделать. После несчастного случая она не покидала его изголовья.
— Ни разу? — удивилась Эстер.
— Очевидно, так. Она сама ухаживала за ним. Полагаю также, что серьезно больного человека никогда и не оставляют одного?
— Как бы пациент ни был болен, я обязательно нашла бы человека, который находился бы рядом с ним, пока я сплю, — заметила девушка. — И я наверняка сама наведывалась бы в кухню, чтобы готовить ему еду или делать необходимые настои из трав. Да, многое можно сделать, чтобы облегчить определенные недуги, как только больной придет в сознание.
Взгляд Рэтбоуна выразил некоторое сомнение.
— Например, очень полезна тимофеевка, — принялась развивать свою мысль медичка. — Очень хороша против болей и отеков. Лютики тоже полезны. Розмарин поднимает настроение, а корица и имбирь помогают при головной боли, череда — против высыпаний на коже… Ромашковый чай необходим при плохом пищеварении и действует как снотворное. Вербена успокаивает, снимает тревожное настроение, и сама Гизела тоже могла бы употреблять этот настой с пользой для себя. — Эстер улыбнулась. — И конечно, состав «Четверо воров»: сильнейший удар по заражению. Оно ведь всегда угрожает при наличии ран.
Взгляд Рэтбоуна выразил некоторое сомнение.
— Например, очень полезна тимофеевка, — принялась развивать свою мысль медичка. — Очень хороша против болей и отеков. Лютики тоже полезны. Розмарин поднимает настроение, а корица и имбирь помогают при головной боли, череда — против высыпаний на коже… Ромашковый чай необходим при плохом пищеварении и действует как снотворное. Вербена успокаивает, снимает тревожное настроение, и сама Гизела тоже могла бы употреблять этот настой с пользой для себя. — Эстер улыбнулась. — И конечно, состав «Четверо воров»: сильнейший удар по заражению. Оно ведь всегда угрожает при наличии ран.
Оливер еле заметно усмехнулся.
— Да, об этом нужно навести справки, — согласился он. — А что представляет собой состав «Четверо воров»?
— Это смесь чеснока, лаванды, розмарина, лавра и мяты с определенным количеством горечавки, — удивленная его интересом, принялась рассказывать Эстер. — Все должно быть отмерено строжайшим образом и очень аккуратно и осторожно соединено с яблочным уксусом. Несколько капель этого настоя в ложке воды очень полезны.
— Спасибо, — серьезно сказал Рэтбоун. — Но, судя по словам Монка, Гизела ни разу не выходила из комнат Фридриха ни по какому поводу. Что бы ни готовилось, еду ей приносили из кухни или готовил для больного сам доктор. И кажется чрезвычайно невероятным, что она заранее приготовила отвар из тиса, чтобы иметь его под рукой в случае необходимости!
— И вы, очевидно, рассказали все это графине фон Рюстов и посоветовали ей снять обвинение и извиниться.
Женщина не спрашивала — в виде вопроса эти слова могли прозвучать оскорбительно. Она просто высказала мысль вслух. При теперешней уязвимости ее друга мисс Лэттерли не посмела дать ему понять, что знает нечто, ускользнувшее из поля его расследования. Между ними установилось очень хрупкое взаимопонимание, и одно неосторожное слово могло его нарушить.
— Да, — сказал Оливер и устремил взгляд не на собеседницу, а на собственные пальцы. — Но она отказалась, — продолжил он, прежде чем Эстер успела сказать что-то еще. — И я не могу оставить ее на произвол судьбы, несмотря на всю неразумность ее поведения. Я гарантировал ей, что сделаю все возможное для защиты ее интересов.
Мисс Лэттерли опять заколебалась, боясь задавать следующие вопросы, потому что Оливер мог и не ответить на них. Но ее молчание красноречиво дало бы ему понять, о чем она подумала. Эстер видела это по его взгляду — пристальному и доброму, устремленному на нее с ожиданием.
— А что вы можете сделать? — спросила она довольно напористо.
— Немногое, — ответил юрист, снова чуть-чуть улыбнувшись, как бы насмехаясь над самим собой.
— Но хоть что-то можете?
Эстер должна была проявить настойчивость. Ее друг ждал этого от нее. Может быть, ему хочется разделить с ней чувство поражения. Иногда, если страх выразить на словах, он становится управляем — Лэттерли узнала об этом на полях войны. Чем дольше страх загоняют внутрь, тем больше он разрастается, но если взглянуть ему в лицо, то можно собраться с силами и противостоять ему. Тогда есть шанс совладать с кошмарами, которые он порождает, и сам страх в конце концов уже не кажется страшнее самой борьбы. Эстер все еще помнила и кровавые поля, и тот нездоровый ужас и жалость, о которых необходимо забыть, если хочешь жить дальше и приносить пользу. Этот процесс будет особенным, его не с чем сравнить из прежней практики Рэтбоуна — девушка понимала это, но не могла ему этого сказать. Оливеру предстояла борьба — и поражение.
Адвокат попытался привести мысли в порядок. Он все еще сидел сбоку от стола, но перестал бесцельно перелистывать бумаги.
— Если мы сможем доказать, что убийство действительно имело место, то, возможно, нам удастся отвлечь внимание общества от того факта, что графиня обвинила не того человека, — сказал он медленно. — Я мало что знаю о принцессе Гизеле. Наверное, мне нужно побольше узнать об их отношениях с Зорой в прошлом и о ее теперешнем финансовом положении, чтобы представить, какой суммы она потребует за нанесенный ей моральный ущерб. — Юрист закусил губу. — Если она ненавидит Зору так же сильно, как Зора — ее, тогда, весьма вероятно, она захочет разорить графиню.
— Я постараюсь что-нибудь узнать, — быстро ответила Эстер, обрадовавшись возможности как-то помочь. — Барон и баронесса Олленхайм были знакомы с ними обеими очень близко. Если я найду правильный подход, баронесса может мне рассказать о Гизеле очень много. Но мне кажется, вряд ли принцесса испытывает к Зоре какие-нибудь неистовые чувства. Она одержала верх, и довольно легко.
— Одержала верх? — нахмурился Рэтбоун.
— Между ними шла битва, — нетерпеливо ответила его собеседница. — Зора фон Рюстов была любовницей Фридриха до появления на сцене Гизелы — по крайней мере, одной из нескольких. Но после Фридрих уже ни на кого не смотрел. У Зоры было много поводов ненавидеть Гизелу, а у той не было никаких. И сейчас она, очевидно, так сражена смертью Фридриха, что ее совершенно не занимает мысль о мести за клевету. Как только будет доказана ее невиновность, она совершенно удовольствуется тем, что сойдет с общественной сцены, снова как герцогиня — и к тому же милосердная! Ею еще больше станут восхищаться. Люди будут просто боготворить ее.
Внезапно лицо адвоката оживилось. Глаза его опять загорелись, и он ухватился за мысль.
— Эстер, вы потрясающе проницательны! Если б я смог убедить Гизелу, что проявление милосердия будет в ее собственных интересах, что тогда ее станут воспринимать как героиню, еще более великую, чем раньше, это было бы нам очень на руку!
Оливер выскользнул из-за стола и стал шагать взад-вперед по кабинету, но теперь это было не бесплодное напряжение, а нервная энергия, свидетельствующая об усиленной работе мозга.
— Разумеется, я не стану говорить об этом в личной беседе, но намек на это прозвучит в суде. И это будет намек с подтекстом. — Он широко взмахнул в воздухе руками, пытаясь проиллюстрировать свою идею. — С одной стороны, мысль о милосердии настолько привлекательна, что Гизела обязательно поддастся ее влиянию. Ей дадут понять, что мир всегда будет помнить о ее благородном сердце и замечательном поведении и сочувствии к падшим, о ее великих, чисто женских достоинствах, которые Фридрих предпочел короне, и все убедятся, что он в свое время сделал правильный выбор. А с другой стороны, до ее сознания будет доведена мысль, как это отвратительно — мстить женщине, которая прежде потерпела поражение в единоборстве с нею и которая, конечно, ошибалась, но в то же время является истинной патриоткой, готовой рискнуть всем своим состоянием, чтобы пролить свет на истинную причину смерти Фридриха: он пал жертвой убийства, а вовсе не скончался от естественных причин, как все предполагали.
Юрист ускорил шаг — мозг его заработал еще быстрее.
— И я очень тонко намекну, что если не быть благодарной Зоре за это пролитие света, то некоторые смогут предположить, будто Гизела не торопится признавать убийцу к ответу, — продолжил он рассуждать вслух. — А она никому не должна позволять и малейшего подозрения на этот счет! — Рэтбоун сжал кулак. — Да, по-видимому, мы нащупали какое-то подобие стратегии. — Он остановился перед Эстер. — Спасибо вам, дорогая! — Глаза у него сияли, а взгляд стал ласковым. — Я вам в высшей степени благодарен. Вы чрезвычайно помогли мне.
Женщина почувствовала, что краснеет от его взгляда, и вдруг растерялась, не зная, что отвечать. Она должна помнить, что он просто благодарен ей. В сущности, ничего нового.
— Эстер… я… — Адвокат собрался было сказать еще что-то, но тут раздался стук в дверь, и Симмс просунул голову в кабинет.
— Сэр Оливер, к вам майор Бартлетт. Он ожидает уже около десяти минут. Что ему сказать?
— Скажите ему, что я буду занят еще десять! — отрезал Рэтбоун, но затем взглянул на изумленное лицо клерка и вздохнул: — Нет, ничего не говорите. Мисс Лэттерли уже уходит. Передайте мои извинения майору Бартлетту, что я заставил его ждать, но я только что получил срочную информацию касательно другого дела. Однако теперь я к его услугам.
— Да, сэр Оливер. — Симмс удалился, всем своим видом выражая уверенность в стабильности основ. Это был человек, с глубочайшим уважением относящийся к установленному порядку.
Эстер улыбнулась, одновременно чувствуя и облегчение, и разочарование.
— Благодарю, что приняли меня без предварительной договоренности, — сказала она серьезно. — Я сообщу вам обо всем, что мне удастся узнать. — И повернулась, чтобы уйти.
Адвокат открыл для нее дверь, стоя так близко, что женщина почувствовала слабый запах твида и чистого белья и тепло его тела. Она вышла в комнату клерков, а он отвернулся и заговорил с майором Бартлеттом.