Наука побеждать - Суворов Александр Васильевич 43 стр.

Современники о Суворове

Сын Ваш, по усердию к службе, по знанию ее и по поведению – был первым солдатом во всей гвардии, первым капралом, первым сержантом. Всегда ставили мы его в пример и молодым дворянам, и сдаточным, потому что сын Ваш не только не хочет отличаться от простых солдат, но напрашивается на самые трудные обязанности службы. Большую часть времени проводит он с солдатами в казармах и для того только имеет свою вольную квартиру, чтоб свободно и беспрепятственно заниматься в ней науками. Деньги, которые Вы присылаете, издерживает он только на помощь солдатам, на книги и на учителей и с усердием посещает классы Сухопутного Шляхетского Кадетского корпуса в часы преподавания военных наук.

Никогда, подобно другим дворянам, не нанимал он за себя других солдат или унтер-офицеров на службу, а напротив, охотно ходит в караул за других. Для него забава стоять на часах в ненастье или жестокую стужу. Простую солдатскую пищу предпочитает он всем лакомствам. Никогда не позволяет он солдатам, которые преданы ему душою, чистить свое ружье и амуницию, называя ружье своей женою. Когда солдаты, которым он благодетельствует, просят его позволить им сделать что-нибудь для него угодное – он принимает от них только одну жертву, а именно, чтоб они для его забавы поучились фронту и военным эволюциям под его командой! Несколько раз заставал я его на таком учении, когда он, будучи еще рядовым, командовал несколькими сотнями. Хотя это учение было – только игры, но он занимался им с такой важностью, будто был полковым командиром – и требовал от солдат даже более, нежели мы требуем на настоящем учении. У него только одна страсть – служба, и одно наслаждение – начальствовать над солдатами!

Не было исправнее солдата, зато и не бывало взыскательнее унтер-офицера, как Ваш сын! Вне службы – он с солдатами как брат, а по службе неумолим. У него всегда одно на языке: дружба дружбой, а служба службой! Не только товарищи его, но и мы, начальники, почитали его «чудаком». Когда я спросил однажды у него, отчего он не водится ни с одним из своих товарищей, но даже избегает их общества, он отвечал: «У меня много старых друзей: Цезарь, Аннибал, Вобан, Кегорн, Фолард, Тюренн, Монтекукули, Роллен… и всех не вспомню. Старым друзьям грешно изменять на новых…». Товарищи его, которых он любит более других, сказывали мне, что от него никак не добиться толку, когда спрашивают его мнение о важных лицах или происшествиях. Он отвечает всегда шуткою, загадкою или каламбуром и, сказав «учись», прекращает разговор.

Поступив в полк 15-летним юношей, Суворов, однако, представляется уже вполне нравственно сложившимся человеком, обладавшим обширным запасом знаний и мощной волею; одаренный от природы громадным умом и чрезвычайной наблюдательностью, он на излюбленном им с детства военном поприще почерпает те сведения, которые не мог получить дома и кои оказались столь ценными для его продолжительной боевой деятельности. Жизнь в полку была для него прекрасной школой. Солдатская среда поглотила его вполне, и в течение девяти лет, проведенных в полку нижним чином, он усвоил военную службу во всех ее подробностях и во всех мелочах; больше же всего он сроднился с бытом русского солдата и с духовной стороной его бытия, благодаря чему и получил возможность полного нравственного воздействия на души тех, к кому стоял всегда так близко; он выработал в себе особый лаконизм речи, где каждое слово глубоко западало в солдатское сердце и сразу завладевало им. Служа примером скромного образа жизни, искренней религиозности и непоколебимой преданности долгу, Суворов, вместе с этим обладал непринужденной веселостью и юмором, присущими русскому человеку вообще; такие черты его характера, совокупно с простотою обращения, не могли не нравиться солдатам, видевшим в нем не барчука, гнушающегося их казарменной жизнью, а человека вполне сроднившегося с ними.

И действительно, чего желал Суворов, то и свершилось: он сделался солдатом до мозга костей, и ничего в этой сфере не было для него тайного и сокрытого. Солдатский образ жизни привился к нему настолько, что он не изменял ему даже будучи фельдмаршалом, генералиссимусом и кавалером всех высших орденов – по-прежнему любимым питьем ему служил солдатский квас, лучшим обедом – щи и каша, а самым покойным ложем – простая солома. Здоровье свое, казавшееся столь слабым в детстве, он продолжал закаливать и на службе, поборов в этом отношении природу, и притом настолько, что до глубокой старости мог переносить, наряду с простыми солдатами, все труды и лишения боевой жизни.

[…]

Фельдмаршал Суворов – один из самых необыкновенных людей своего века. Он родился с геройскими качествами, необыкновенным умом и с ловкостью, превосходящею, быть может, и его способности, и ум. Суворов обладает самыми обширными познаниями, энергическим, никогда ни изменяющим себе характером и чрезмерным честолюбием. Это великий полководец и великий политик.

[…]

Фельдмаршал Суворов, знающий в совершенстве дух своего народа и являющийся действительно наиболее соответствующим этому духу генералом, собирает уже с апреля месяца свою армию, разделяет ее на три или четыре лагеря и заставляет ее проделывать действительно военные маневры: ночные переходы, атаки крепостей, ретраншаментов, нечаянное нападение на лагери и т. п. Он смотрит на дело как настоящий полководец, упражняет, закаляет солдат, приучает их к огню, вселяет в них смелость и самолюбие и делает их непобедимыми. Полки его армии отличаются даже в России своею силою и своим воинственным видом.

Суворов обладал глубокими сведениями в науках и литературе. Он любил выказать свою начитанность, но только перед теми, коих считал способными оценить его сведения. Он отличался точным знанием всех европейских крепостей, во всей подробности их сооружений, а равно всех позиций и местностей, на которых происходили знаменитые сражения. Он говорил много о себе и о своих военных подвигах; по его словам, «человек, совершивший великие дела, должен говорить о них часто, чтобы возбуждать честолюбие и соревнование своих слушателей». Обладая военным гением, он судил о действиях с высшей точки зрения. Мне часто доводилось слышать от него следующие суждения: «Получив повеление императора принять начальство над армией, я спрашиваю у него – какими землями он желает овладеть? Затем соображаю мой план действий таким образом, чтобы вторгнуться в неприятельскую страну по возможности с разных сторон многими колоннами. При встрече с неприятелем я его опрокидываю: это дело солдатское; полководец же, составляя план действий, не должен ограничивать его атакою какой-либо позиции. Неприятель, сторожа существенно какой-либо важный пункт, будет обойден с фланга и даже с тыла, и для противодействия вторжению в его страну должен раздробить свои силы.

Его великий талант состоял в уменье внушать солдатам замечательное доверие; всегда вперед, никогда по отступать – таков был его лозунг; нападая, он никогда не считал сил своего врага; победить иди умереть – таков был его лозунг и лозунг его армии. Он, может быть, единственный генерал, непрерывные успехи которого были без пятен и не имели оборотной стороны.

Будьте уверены, – говорил Суворов, определяя свой взгляд на способы достижения мира в Европе, – что ни английские деньги, ни русские штыки, ни кавалерия и тактика австрийцев, ни Суворов ни восстановят порядка и не одержат таких побед, которые бы привели к желаемому результату. Этого в состоянии достигнуть лишь политика – справедливая, бескорыстная, прямодушная, честная. Только таким путем можно всего добиться.

Хотя Суворов совершенно знает умозрительную часть тактики, но в действии учит только одному: идти вперед, кареем ли, или колонною; слов «назад» и «отступать» нет в словаре Суворова. Слух, взоры и души своих воинов предостерегает он от всякого вида отступления. Пехота его действует штыками, а конница саблями. Слава и победа повинуются ему: он всегда с ними впереди. Как удивителен Суворов! Он нежен, добр, чувствителен, великодушен; в шестьдесят лет он молод по быстроте телесной и по чувствам души своей.

Герой наш был истинным героем, потому что владел собою и укрощал порывы раздраженного самолюбия. Он оправдывался во всем делами.

Хотя Суворов совершенно знает умозрительную часть тактики, но в действии учит только одному: идти вперед, кареем ли, или колонною; слов «назад» и «отступать» нет в словаре Суворова. Слух, взоры и души своих воинов предостерегает он от всякого вида отступления. Пехота его действует штыками, а конница саблями. Слава и победа повинуются ему: он всегда с ними впереди. Как удивителен Суворов! Он нежен, добр, чувствителен, великодушен; в шестьдесят лет он молод по быстроте телесной и по чувствам души своей.

Герой наш был истинным героем, потому что владел собою и укрощал порывы раздраженного самолюбия. Он оправдывался во всем делами.

Зависть и завистники будут всегда; но велик тот, кто, посвятив себя служению Отечеству, обращает стрелы их терпением. Суворов побеждал не одним оружием, он умел побеждать и твердостью душевной. Без сей победы все другие успехи ненадежны.

Усугубление славы поддерживал он неутомимостью в трудах и, соединяя во всех случаях вдохновение веры с силою оружия, приобрел общую любовь русских воинов.

Милостивый государь! Преисполнен будучи истинной любви к Отечеству, почтения ко всему тому, что называется мужество или доблесть, уважения к громкой славе россиян, обожания к великому духу нашей государыни, беру смелость поздравить Ваше Сиятельство и сотрудников Ваших столико знаменитыми и быстрыми победами. Ежели б я был пиит, обильный такими дарованиями, которыя могут что-либо прибавлять к громкости дел и имени героев, то я бы вас избрал моим и начал бы петь таким образом:

Просыпался он в два часа пополуночи; окачивался холодною водою и обтирался простынею перед камином; потом пил чай и, призвав к себе повара, заказывал ему обед из 4-х или 5-ти кушаньев, которые подавались в маленьких горшочках[223]; потом занимался делами, и потом читал или писал на разных языках; обедал в 8 часов поутру; отобедав, ложился спать; в 4 часа пополудни – вечерняя заря; после зари, напившись чаю, отдавал приказания правителю канцелярии, генерал-адъютанту Д. Д. Мандрыке; в 10 часов ложился спать. Накануне праздников в домовой походной церкви всегда бывал он у заутрени, а в самый праздник у обедни… По субботам войскам, стоявшим в Тульчине, ученье и потом развод; перед разводом фельдмаршал всегда говорил солдатам поученье: «Солдат стоит стрелкой; четвертого вижу, пятого не вижу; солдат на походе равняется локтем; солдатский шаг – аршин, в захождении полтора; солдат стреляет редко, да метко; штыком колет крепко; пуля дура, штык молодец; пуля обмишулится, штык никогда; солдат бережет пулю на три дня…»

Наружность фельдмаршала как нельзя лучше соответствовала оригинальности его личности. Это был маленький человек слабого сложения, но одаренный природою могучим и чрезвычайно нервным темпераментом… Не похоже, чтобы он когда-либо, даже в молодости, обладал красивой внешностью. У него был большой рот и черты лица мало приятные, но его взгляд был полон огня, живой и необыкновенно проницательный: казалось, он все пронизывал и исследовал глубину вашей души, когда останавливался на вас внимательно. Я встречал не много людей, у которых чело было бы больше изрезано морщинами, и морщинами настолько выразительными, что лицо его как бы говорило без помощи слов. Характер у него был живой и нетерпеливый: когда он бывал чем-либо глубоко возмущен и рассержен, лицо его становилось суровым, грозным, даже ужасным – оно выражало все чувства, волновавшие его в эту минуту. Но эти минуты были редки и всегда вызваны основательными причинами, а его суровость никогда не переходила в несправедливость, хотя порой он и бывал чрезмерно едок и язвителен. Проходило возмущение, и черты его лица вновь принимали выражение обычной доброты, следуя за состоянием его души.

Дюбокаж [224]

Посвящается князю Александру Васильевичу Италийскому, графу Суворову-Рымникскому

С семилетнего возраста моего я жил под солдатскою палаткой, при отце моем, командовавшем тогда Полтавским легкоконным полком, – об этом где-то было уже сказано. Забавы детства моего состояли в метании ружьем и в маршировке, а верх блаженства – в езде на казачьей лошади с покойным Филиппом Михайловичем Ежовым, сотником Донского войска.

Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря? А тип всего военного, русского, родного военного, не был ли тогда Суворов? Не Суворовым ли занимались и лагерные сборища, и гражданские общества того времени? Не он ли был предметом восхищений и благословений, заочно и лично, всех и каждого? Его таинственность в постоянно употребляемых им странностях наперекор условным странностям света; его предприятия, казавшиеся исполняемыми как будто очертя голову; его молниелетные переходы, его громовые победы на неожиданных ни нами, ни неприятелем точках театра военных действий – вся эта поэзия событий, подвигов, побед, славы, продолжавшихся несколько десятков лет сряду, все отзывалось в свежей, в молодой России полной поэзией, как все, что свежо и молодо.

Он был сын генерал-аншефа, человека весьма умного и образованного в свое время; оценив просвещение, он неослабно наблюдал за воспитанием сына и дочери (княгини Горчаковой). Александр Васильевич изучил основательно языки французский, немецкий, турецкий и отчасти италианский; до поступления своего на службу он не обнаруживал никаких странностей. Совершив славные партизанские подвиги во время Семилетней войны, он узнал, что такое люди; убедившись в невозможности достигнуть высших степеней наперекор могущественным завистникам, он стал отличаться причудами и странностями. Завистники его, видя эти странности и не подозревая истинной причины его успехов, вполне оцененных великой Екатериной, относили все его победы лишь слепому счастию.

Суворов вполне олицетворил собою героя трагедии Шекспира, поражающего в одно время комическим буффонством и смелыми порывами гения. Гордый от природы, он постоянно боролся с волею всесильных вельмож времен Екатерины. Он в глаза насмехался над могущественным Потемкиным, хотя часто писал ему весьма почтительные письма, и ссорился с всесильным австрийским министром бароном Тугутом. Он называл часто Потемкина и графа Разумовского своими благодетелями; отправляясь в Италию, Суворов пал к ногам Павла[226].

Было ли это следствием расчета, к которому он прибегал для того, чтобы вводить в заблуждение наблюдателей, которых он любил ставить в недоумение, или, действуя на массы своими странностями, преступавшими за черту обыкновения, он хотел приковать к себе всеобщее внимание?

Если вся жизнь этого изумительного человека, одаренного нежным сердцем[227], возвышенным умом и высокою душой, была лишь театральным представлением и все его поступки заблаговременно обдуманы, – весьма любопытно знать: когда он был в естественном положении? Балагуря и напуская на себя разного рода причуды, он в то же время отдавал приказания армиям, обнаруживавшие могучий гений. Беседуя с глазу на глаз с Екатериной о высших военных и политических предметах, он удивлял эту необычайную женщину своим оригинальным, превосходным умом и обширными разносторонними сведениями[228]; поражая вельмож своими высокими подвигами, он язвил их насмешками, достойными Аристофана и Пирона. Во время боя, следя внимательно за всеми обстоятельствами, он вполне обнимал и проникал их своим орлиным взглядом.

В минуты, где беседа его с государственными людьми становилась наиболее любопытною, когда он, с свойственной ему ясностью и красноречием, излагал ход дел, он внезапно вскакивал на стул и пел петухом, либо казался усыпленным вследствие подобного разговора; таким образом поступил он с графом Разумовским и эрцгерцогом Карлом. Лишь только они начинали говорить о военных действиях, Суворов, по-видимому, засыпал, что вынуждало их изменять разговор, или, увлекая их своим красноречием, он внезапно прерывал свой рассказ криками петуха. Эрцгерцог, оскорбившись этим, сказал ему: «Вы, вероятно, граф, не почитаете меня достаточно умным и образованным, чтобы слушать ваши поучительные и красноречивые речи?» На это Суворов возразил ему: «Проживете с моих лет и испытаете то, что я испытал, и вы тогда запоете не петухом, а курицей». Набожный до суеверия, он своими причудами в храмах вызывал улыбку самих священнослужителей.