Владимир ТАН-БОГОРАЗ У ВХОДА В НОВЫЙ СВЕТ
Путешествие кончалось. Широкие морские волны, целую неделю перебрасывавшие наш пароход слева направо и справа налево, колотившие посуду в столовой и заставлявшие нас, вопреки всем законам тяготения, взлетать вверх по лестницам, кататься по стенам и сшибать друг друга с ног у входа в гостиную, наконец остались сзади. Пароход вошёл в широкий и просторный залив, который служит преддверием Нью-Йоркской гавани, лежащей у общего устья двух великих рек. Прощальный обед в обеденной зале первого класса только что окончился; американские дамы с лицами, бледными от морской болезни, но в нарядных вечерних туалетах я со свежими цветами у корсажа толпились на площадке у выхода на верхнюю палубу. Сквозь широко распахнувшуюся дверь снаружи врывались струя холодного морского воздуха и полоса ночного мрака, так как последние лучи зари совершенно погасли. Мужчины столпились на палубе у наружных нерил под мелким, но надоедливым дождём и напряжённо вглядывались в темноту, ожидая увидеть блеск сигналов на прибрежных маяках Нью-Йорка.
— Русский, смотрите, смотрите! — возбуждённо воскликнул мой приятель и сосед по табльдоту, Мак-Лирн, маленький, тощий американец с худощавым лицом и довольно беспечными манерами. — Вот она, Америка!
Кроваво-огненный глаз перемежающегося маяка вспыхнул на самом краю горизонта и точас же погас и потом опять вспыхнул.
— О, Америка, Америка! — возбуждённо закричали пассажиры. — Ура!
— Ура! — дружно подхватили дамы сзади. — Тройное ура Америке!
Огненный глаз маяка всё открывался и закрывался.
— Эка она подмигивает! — кричал Мак-Лири. — Соскучилась старуха! — В голосе его звучала нежность; он разговаривал с невидимым чёрным берегом, как с любимым существом. — Смотрите! — говорил он мне ежеминутно. — Там наша широкая страна! Наш собственный мир!..
На обоих концах палубы, отведённых для публики второго класса, тоже толпились люди, кричали ура и даже махали платками, слабо белевшими в темноте. Обе площадки второго класса составляли продолжение нашей, но качка на них чувствовалась сильнее и брызги морской воды падали чаще и обильнее. Они были отделены от нас тонкой и почти незаметной верёвкой, но я имел случай много раз убедиться, что этот малозаметный барьер не уступал крепостью любой железной решётке и каменной стене старой Европы. И теперь никто не хотел подойти к барьеру даже близко, и мы стояли на нашей просторной палубе, окружённые свободным пространством и не обращая внимания на две группы людей, собравшихся справа и слева.
Для пассажиров третьего класса были отведены узкие проходы внизу, покрытые проволочной сеткой и поливаемые солёным дождём при малейшем волнении. Я спустился по лестнице и вышел в эти узкие, снаружи открытые коридоры, которые ещё не успели обсохнуть от морской воды. Толпа эмигрантов теснилась во всю длину прохода, прижимаясь к сетке и напоминая арестантов, ожидающих урочного часа в зале свиданий. Наш пароход считался аристократическим и не брал много этой "челяди", как презрительно выразился помощник капитана в разговоре за обеденным столом, но несколько сот человек, которые не хотели ожидать настоящего эмигрантского парохода, пробрались и сюда. Люди неопределённого типа и народности, в грубой полуматросской одежде, перекликавшиеся между собой на лондонском жаргоне, не свободном в то же время от иностранных искажений, стояли бок о бок с работницами из Спитальфильда во фризовых жакетах и больших шляпах с яркими лентами, из-под которых выглядывали светло-рыжие космы плохо причёсанных волос. Итальянские рудокопы в летних куртках, совершенно не подходивших к зимнему американскому холоду, ёжились и дрожали, напряжённо всматриваясь вперёд. Почти все это были сицилианцы и апулийцы, убежавшие от домашнего голода и солдатской расправы, чтобы искать счастья и работы на американских железных дорогах. Кучка австрийских крестьян, словаков или поляков, смирных и белокурых, похожая на кучку светлошёрстых овец, держалась в стороне, в самом дальнем углу парохода. В другом углу на мешках и ящиках уселись три семьи евреев, различного происхождения, не имевшие даже общего языка для того, чтобы разговаривать друг с другом, но соединившие вместе целую стаю мелких черномазых ребятишек, напоминавших грязных и голодных воробьёв. Я успел познакомиться с ними в скучные дни морского переезда. Одна семья принадлежала старому портному, который ехал из Англии по письму старшего сына, нашедшего в Америке хорошую работу. Старик и его жена были родом из Велижа, Витебской губернии, и ещё помнили жаргон, но четверо детей, в особенности младшие, мальчик и девочка, говорили только по-английски и с удивлением раскрывали глаза на протяжные звуки гнусавой речи своих галицийских соплеменников. Галицийская семья ехала из Перемышля и не говорила ни слова ни на каком языке, кроме жаргона. Pater familias, сухой и ещё не старый человек, в длинном сюртуке, но уже без традиционных пейсов, кажется, был на родине мелким торговцем. У него, по-видимому, были кое-какие деньги, но он был ужасно испуган незнакомой обстановкой и иноязычной толпой и только поминутно вздыхал и посматривал вверх на деревянные доски верхней обшивки, заслонявшие небо. Третья семья состояла из молодого наборщика с женой и ехала из Ковно. В трёх семьях были четыре женщины, которые во всё время переезда беспомощно валялись на скамейках или стояли, прислонясь к перилам и свесив голову на край борта, но я ни разу не слышал, чтобы которая-нибудь из них пожалела о спокойной земле, оставшейся сзади. Теперь они стояли за плечами своих мужей и смотрели вперёд ещё напряжённее их, ожидая от Америки таких чудес, каких пока ещё невозможно найти нигде на свете. Особенно жена наборщика, работница с табачной фабрики, самоучкой выучившаяся читать, была энтузиасткой Америки, и речи её напомнили мне другие времена и другую обстановку, не имевшую ничего общего с этим кораблём и толпой кокнеев, — дымную комнату на Петербургской стороне, наши вечные споры и светлые девичьи очи, смотревшие так смело и доверчиво вперёд. Но ведьма-действительность не пожалела ни иллюзий, ни смелости и одинаково расправилась с мечтателями и скептиками…
Маленькая лоцманская лодка с фонарём на носу, треща вёслами, подъехала к корме парохода. Я поспешил наверх, рассчитывая узнать новости из Южной Африки, так как мы покинули Европу в самый разгар войны. Толпа пассажиров со всех сторон обступила помощника капитана.
— Что Кронье, что Ледисмит? — спрашивали разные голоса. Но, на наше несчастье, нам попался лоцманом какой-то грубый морской волк, который ни капли не интересовался политикой.
— А кто такой Кронье, чёрт его возьми? — спросил он хладнокровно.
— Кронье — генерал буров! — кричали отовсюду.
— Чёрт меня возьми, если я знаю! — упрямо повторил лоцман, и больше мы ничего не могли от него добиться. Впрочем, быть может, это неведение было для нас выгоднее, чем точные сведения, ибо на другом пароходе, прибывшем одновременно с нами, где пассажиры успели получить газеты с берега, произошло правильное сражение между американскими бурофилами и английскими джинго, причём последние были разбиты и выдержали в одной из зал осаду, не хуже Ледисмита. На нашем пароходе англичан было мало, но общественное мнение американцев склонялось зато больше на английскую сторону. Даже Мак-Лири, ирландское происхождение которого пробивалось из каждого слова его речи, с пафосом говорил о четырёх поколениях своих американско-английских предков.
— Мы не хотим, чтобы голландский мужик вырезывал себе клинья из англо-саксонского сюртука! — повторял он настойчиво. — Они сами начали… Теперь пускай платят за разбитые горшки!..
Пароход спустил якорь и остановился до утра. Разочаровавшись во всех расчётах на лоцмана, публика мало-помалу перебралась в гостиную, и началось обычное препровождение времени, которое повторялось из вечера в вечер в течение всего нашего путешествия. Мужчины, не стесняясь присутствием дам, разлеглись на мягких кушетках или уселись в небрежных позах, протянув ноги на противоположное кресло и загораживая дорогу каждому, кто пожелал бы пройти мимо. Кавалеры и барышни сидели большей частью попарно и усердно занимались флиртом. Знакомство, случайно завязавшееся на пароходе, должно было прерваться при первом шаге на твёрдую почву. Быть может, поэтому шутки и даже жесты заходили несколько дальше того, что можно было ожидать. Молодая англичанка из Вест-Индии, с здоровым лицом, обтянутым белой, но грубой кожей, и шероховатым, как тёрка для хрена, с белокурой копной волос на голове и большими белыми зубами, похожая на молодую белую лошадь, сидела на круглом табурете у фортепиано и упрямо переигрывала несколько пьес, которые успели набить нам оскомину в течение недели. Тут были две довольно грубые шансонетки и несколько патриотических песен прямо с улицы. Американец из Нью-Йорка с тускло-чёрными глазами и довольно длинными, совершенно прямыми волосами, очень похожий на тех деревянных индейцев, какие расставлены в Нью-Йорке перед табачными лавочками, сидел рядом с ней на том же табурете и время от времени делал вид, что хочет свалиться, и хватался для поддержки за её стан. Он руководил хором, который сидел сзади на скамье и состоял из двух молодых пар. Мужчины были с обнажёнными головами, так как девицы сняли с них дорожные шапочки и надели на собственные кудри. Все остальные присутствующие джентльмены были в шапках и шляпах.
Американцы пели с обычной англо-саксонской деревянностью, суживая рты и старательно вытягивая все глухие гласные звуки своего языка.
Видели вы солдат в парке?
Что за удивительное зрелище!..
Горничные и кухарки.
Бегут со всех сторон
При первом звуке трубы…
Ту-ру-ру, ту-ру-ру!..
Идут, идут
Солдаты сквозь
Зелёный парк!..
Я полюбопытствовал узнать, кому принадлежало это излияние воинственного восторга кухарок: англичанам или американцам.
— Мы не разбираем! — ответил с беспечной улыбкой режиссёр хора. — Можете присчитать за обоими!
Он был прав. Воинственное настроение филиппинских воинов ничем не отличалось от воодушевления героев Тугелы. Обе великие отрасли англо-саксонской расы трогательно совпадали в выражении своих патриотических восторгов.
На другом конце залы собрался кружок более солидных людей. Костюмы здесь были проще и галстуки не имели таких ярких цветов. Здесь тоже не было недостатка в патриотических чувствах, но вульгарность коммивояжеров, завывавших за фортепиано, вызывала здесь явное неодобрение.
— Нью-йоркская плесень! — повторял мой другой сосед по табльдоту, джентльмен с бледным лицом, лысиной на затылке и большими стоячими воротничками, подпиравшими ему подбородок. — Разве это американцы? В Нью-Йорке среди всех этих германцев, итальянцев да евреев настоящего американца и не сыщешь! Разве вот негры!.. — прибавил он, злобно улыбаясь.
Соседи смеялись. Противопоставление негров, рождённых в Америке, европейским эмигрантам носило характер настоящей американской шутки.
— Отбросы столиц! — продолжал оратор, нисколько не опасаясь, что его услышат за фортепьяно. — Наши прапрадеды в Бостоне и Салеме пришли тоже из Европы, но это был цвет Англии и Германии!..
Очевидно, это были всё те же четыре поколения предков, о которых так много говорил Мак-Лири. Я бегло пересмотрел окружавшие лица. Нельзя было отрицать, разумеется, что у каждого из них в своё время был прадед и даже пращур, но некоторые слишком горбатые носы вместо американского Салема указывали на Солим иудейский.
Впрочем, как только я уселся среди кружка, разговоры о Салеме и Нью-Йорке смолкли, и американские знакомцы, по своему обыкновению, принялись забрасывать меня вопросами о России, Сибирской железной дороге и Сибири вообще. Такие вопросы появлялись изо дня в день с неистощимым разнообразием, касаясь всех областей человеческой жизни и промышленности; обыкновенно, я отвечал довольно подробно, стараясь по мере сил рассеять убеждение, что в Петербурге ходят по улицам настоящие четвероногие медведи. Это утверждал Мак-Лири, ссылаясь на венгерского романиста Мавра Иокая, писавшего романы из русской жизни, очень популярные в Америке, и, к сожалению, мой авторитет не был достаточно велик, чтоб подорвать вес его слов.
Сегодня, однако, я вообще не был расположен ни к объяснениям, ни к защите.
— Оставьте меня в покое! — объявил я без обиняков. — Расскажите лучше что-нибудь сами!.. Скажите, например, много ли в Америке русских?
— Больше, чем нам нужно! — бесцеремонно проворчал один крючковатый нос.
— Как это больше? — спросил я с удивлением.
— А так!.. — повторил крючковатый нос. — Из каждой сотни девяносто девять человек лишние.
— О ком вы говорите? — спросил я с тем же удивлением. — Об евреях?
— Ну да! — продолжал нос. — Русские… евреи… Кто их знает!.. Мне кажется, в России никого нет, кроме евреев. По крайней мере к нам никто не приезжает…
— Чем же вам не нравятся евреи? — спросил я.
— Беспокойный народ! — с ожесточением объяснил нос. — Нам таких не нужно!.. Затевают стачки, беспокойство на улицах. В Америке это не пойдёт… У нас свобода!..
Как раз в это время в Чикаго разгоралась огромная стачка железнодорожных машинистов, почти исключительно коренных американцев. Я напомнил о ней этому приверженцу свободы.
— Так я ведь говорю вам, — повторил бесцеремонно нос, — что нам это не нужно!.. Какие стачки?.. Мы не позволим, чтобы у нас вырывали деньги прямо из рук! У нас своя свобода, американская!..
— Разве евреи такие бойкие? — спросил я.
— У, беда! — пожаловался нос. — Огонь!.. За какие-нибудь пять центов в неделю они готовы весь Ист-Энд[1] вверх дном поставить. Крик… гвалт… Такой отвратительный народ!..
Не мешает прибавить здесь, что крючковатый нос несколько раз говорил при мне по-немецки, хотя очень неохотно и с варварским английским акцентом, и я сильно подозреваю, что четыре поколения его американских предков были не чужды Иордану. Быть может, и на русско-еврейских переселенцев он изрыгал хулы именно потому, что они напоминали ему то, что он старался всю жизнь забыть.
— Нет, я знаю! — сказал другой собеседник, богатый фермер из Орегона. — У нас есть другие русские! Смирные… Землю пашут и по воскресеньям целый день в церкви сидят.
— Меннониты! — догадался я.
— Должно быть! — сказал фермер. — Но они предпочитают, чтобы их называли Russian. Любят Россию. Никак не могут забыть. Говорят, хорошо жили там.
— Скандинавы тоже хорошие земледельцы! — сказал первый собеседник. — И тоже смирные!..
— Нам такие нужны! — одобрительно подтвердил крючковатый нос. — Смирные и чтоб землю пахали. А шататься по улицам в городах и без них найдётся!..
— Я читал в газетах, — сказал Мак-Лири, — об этих в Канаде!.. Как они?.. — старался он припомнить. — Тоже русские, с Кавказа!..
— Черкесы! — прибавил он с торжеством.
— Черкесы в Канаде? — переспросил я с удивлением. — О, да, духоборы!..
— Ну да, духоборы! — согласился Мак-Лири. — Горные жители… Они дрались с вами за свою свободу, а потом султан велел им переселиться… На английских кораблях…
Он упорно отказывался отличить духоборов от черкесов.
— Они тоже хорошие земледельцы! — прибавил он полуутвердительно.
— Я говорю, — вмешался крючковатый нос, который никак не мог успокоиться, — есть тут русская девушка, Ева Гольдман по имени, агитаторша… Говорит на перекрёстках с бочки!.. Вот чертовка!.. Зачем только приезжают такие?.. Будто бы американские капиталисты выжимают рабочих, как пресс мокрое бельё…
— О, у вас было бы, — вы бы сейчас её уняли!.. — прибавил он с сознанием превосходства, но не без лёгкой зависти.
Передо мной всплыл, как живой, стройный женский образ, как я его видел на "митинге мира" в Лондоне. Митинг этот имел место, так сказать, in partibus infidelium, в самый разгар джингоистского остервенения, через несколько дней после того, как толпа пробила Лабушеру голову скамейкой за то, что он осмелился критиковать Чемберлена. На митинге присутствовало до тысячи человек, почти без исключения рабочих, и было сказано много речей, между прочим была послана сочувственная телеграмма Лейдсу, но главным успехом была речь Евы Гольдман.
— "Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французских войн говорит, что для них английский король приказывал хватать из любого англо-саксонского Дунбриджа[2] тридцать первых попавшихся бедняков и посылал их через море стрелять и колоть тридцать таких же несчастливцев, которых французский император изловил в Гайре. У них оставались матери, жены, возлюбленные, и когда их кровь проливалась на бранном поле, женские слёзы лились по всей Британии от Дувра до Эбердина и по всей Франции от Гавра до Марселя, и маленькие дети должны были вырасти и платить потом долги за те огромные деньги, которые растаяли в пороховом дыму и в руках военачальников… Когда я думаю об ирландцах, которых палками гонят воевать против буров, или о каролинских неграх, которые теперь мрут на Филиппинах от лихорадки и чумы, я убеждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцев…"
Речь её продолжалась около часу с пламенным осуждением войны и довела воодушевление слушателей до апогея. Ева говорила сильным и благородным языком, приводя многочисленные литературные примеры и выбирая свои слова так, что каждое из них западало в памяти слушателей. Я представил себе действие такой речи на перекрёстке во время выборов… Недаром эти приказчики так злились и негодовали на неё.
— Я читал, что она уехала в Англию!.. — сказал Мак-Лири.
— Да, на три недели!.. — с горькой усмешкой объяснил нос. — А услышит про Чикаго, сейчас приплывёт назад!..
Очевидно, вся эта публика была хорошо осведомлена насчёт Евы.
— Я говорю, — прибавил нос злобно, — отчего Мак-Кинлей не объявит преступлением таких беспорядков?.. Хотят работать, так пусть молчат, а не мешаются в чужие дела!.. Мы не потерпим!.. У нас своя свобода, американская!..
— Фу, фу! — сказал фермер из Орегона. — Пусть себе говорят! Вы свободны, так оставьте и других в покое!.. Не так ли?..
— Вам хорошо, — сказал нос сердито, — с вашими пшеничными полями. А у нас в Нью-Йорке конкуренция растёт, дела падают… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочим?.. Небось в Европе умирали с голоду, а здесь двадцать долларов в неделю — всё им мало!..