Тут мне все стало ясно. Татуировку я видел, когда отец раскладывал Хантале на столе в библиотеке, и чуть не кончал от мысли, что когда-нибудь рассмотрю ее во всех подробностях.
Не теряя времени даром, я поднялся в библиотеку, где Хантале проводил много времени, когда оставался один. И на этот раз он был там. Посмотрел на меня неприветливо и уткнулся в книгу. Я уперся руками в ручки кресла и наклонился над ним.
— Я знаю, кто ты.
Он даже на меня не взглянул, и я выхватил у него книгу и бросил в угол.
— Лорду Амроту не понравятся ваши манеры, — сказал он, лениво растягивая слова, и заложил руки за голову, будто мы вели дружескую беседу.
Я ударил его ладонью по щеке, а когда он попытался вскочить из кресла — толкнул обратно. Лицо его мгновенно изменило выражение, и он процедил:
— Убери руки, щенок.
— Ты что, не понял, что я сказал? Я знаю, кто ты. Знаю, почему ты лижешь отцу задницу. Он грозится выдать тебя, да? У нас в Итилиене шпионов не жалуют. Хочешь, расскажу, что сделают с тобой солдаты?
— Эру, какая у вас фантазия, лорд Амран! — сказал он и рассмеялся мне в лицо. — А может, у вас начинается горячка?
Я невольно поразился его самообладанию. Даже засомневался, прав ли я. Но его выдало то, как легко он перешел от гнева к насмешке — как человек, привыкший притворяться.
— Твой приговор — вот здесь, — и я сунул ему руку между ног. — Татуировочку-то не спрячешь.
— Не понимаю, о чем вы.
Его игра была безупречна, и в серых глазах не было ни тревоги, ни страха, даже когда я снова его ударил.
— Хватит прикидываться, сука. Хочешь, чтобы я отправил кого-нибудь с донесением в город? К вечеру здесь будет отряд солдат.
— Лорд Амрот вряд ли это оценит.
Я сказал ему открытым текстом, куда может убираться лорд Амрот.
Он помолчал, не глядя на меня, потом сказал:
— Чего вы хотите?
Усмехнувшись, я поставил колено на подлокотник кресла и расстегнул штаны. Он попробовал отвернуть голову, но я схватил его за волосы и удержал. Я так этого хотел, что голова шла кругом.
— Открой рот, — приказал я.
Он не послушался и снова получил по морде. Пробормотал что-то, вроде бы: «О боже, опять…» — и я ткнул ему в рот свой ноющий от напряжения член. Наконец-то я был в нем, и это было так сладко, что я едва не кончил прямо сразу. Но мне хотелось продлить удовольствие, и через несколько минут я вытащил его из кресла и толкнул на стол. Я был как в огне, меня раздирали противоречивые желания: то хотелось избить его до синяков, то перецеловать всего… Помню его гладкий зад под моими руками, и как я втиснулся в него, грубо и властно, и вылился в него, стиснув зубы, чтобы не заорать от удовольствия.
Губы у него дрожали, и лицо горело, когда он разогнулся и начал натягивать штаны.
— Весь в отца, такая же скотина, — в голосе его была неприкрытая ненависть.
Я усмехнулся. Следовало бы его избить за такие слова, но не хотелось оставлять синяков. Да пусть говорит, что хочет. Все равно он теперь в моей власти. И когда я сказал:
— Придешь сегодня ночью в мою комнату, — то знал, что он не посмеет ослушаться.
В тот день я впервые изведал не только плотскую страсть, но и пьянящий вкус обладания, непоколебимую уверенность в том, что мне подчинятся, и не могу сказать, что доставило мне большее наслаждение.
Он приходил ко мне всякий раз, когда я ему приказывал, раздевался и ложился в мою постель, голый, гибкий, горячий… вздыхал сквозь зубы, когда я входил в него, дышал со всхлипами, вцеплялся пальцами в простыню, стонал… у меня сводило мышцы живота от этих стонов, я утыкался лицом в его атласную спину со сведенными лопатками, в разметавшиеся волосы, и вбивал, вбивал его в постель. А иногда он приходил ко мне с резким запахом пота на коже — не своим запахом, дырочка между его ягодиц была растянутой и влажной, и я зверел от мысли, что он ложится под моего отца, что он лежал под ним только что, я готов был его растерзать, я хотел, чтобы он принадлежал только мне… Но следовало быть осторожным, чтобы отец ничего не узнал, и мне приходилось смирять свою страсть в постели, и сносить его близость во время занятий, и проходить мимо в узких коридорах, и ждать темноты, скрипя зубами от желания. Когда приходила ночь, я брал свое, стискивая его в объятиях. Мне хотелось забавляться с ним, как с игрушкой, трогать его и целовать, тискать… меня переполняло такое вожделение, что я не знал, как его излить, мне было мало просто засунуть член в это тело, мне уже не хотелось быть с ним грубым, с ним, таким сладким и нежным… и я не замечал, как он сам подставляет мне губы, как берет мою руку и кладет туда, где хочет ее ощущать, как двигается подо мной, как направляет меня…
Я запомнил тот день, когда он впервые лег со мной по своей воле.
— Зачем ты пришел сегодня, я не приказывал тебе, — сказал я хрипло. Я сделал это нарочно, я хотел узнать, придет ли он, и несколько часов сгорал от нетерпения.
Он остановился у постели в нерешительности, опустил руки, которыми начал уже расстегивать рубашку, и не говорил ничего. Тогда я вскочил, прижал его к себе и принялся целовать. Мы задыхались от любви и не могли насытиться друг другом. Под утро я сказал:
— Я не хочу, чтобы ты возвращался к нему.
— Мне не остается ничего другого, — шепнул он.
— Мы убежим, — сказал я, чувствуя себя взрослым и сильным, готовым защитить его от всего мира.
И мы убежали. Я прихватил шкатулку с драгоценностями мачехи, увел трех лошадей из конюшни, набрал припасов, и мы ни в чем не испытывали недостатка. И ни единого рассвета больше не встретили порознь.
Я мог бы описать, как нам было хорошо вместе… на постоялых дворах, на лесных ночевках… в крошечной комнатке на втором этаже таверны «Маковая росинка» в Минас-Тирите, до которого мы наконец добрались. Я мог бы… но это слишком больно.
Помню, я спросил, как его настоящее имя. Он засмеялся и ответил:
— Называй меня Хантале. Тот, кем я был раньше, умер. А хочешь, дай мне новое имя. Это будет справедливо, ведь с тобой я заново родился.
И я называл его Тале, когда мы занимались любовью.
Татуировка у него была такая: свившийся в кольцо морской дракон, похожий на змею, с усами, как рисуют на Юге. Лежа щекой на его бедре, я думал: как больно делать татуировку на такой нежной коже! И решился спросить:
— Откуда это у тебя?
Он помедлил, но все-таки ответил:
— От первого любовника. Как знак, что я принадлежу ему.
— И ты позволил?
На этот раз он молчал дольше, потом сказал тихо:
— Я бы сердце свое вырезал ради него.
И я больше ни о чем не стал спрашивать. Странный холодок коснулся моего сердца — будто бы дверь в прошлое Хантале чуть приотворилась, и оттуда потянуло сквозняком. Наверное, я мог бы узнать о нем правду тогда, и потом она не стала бы для меня таким потрясением. Но тогда я не решился войти.
Мы стремились насладиться каждой минутой нашей близости, словно зная, как мало времени отпущено нам судьбой. И даже в лавку за едой я спускался неохотно, зато обратно летел, как на крыльях. В тот день ничто не предвещало беды — но когда я вернулся, покупки выпали у меня из рук, потому что в комнате было полно солдат, и мой отец собственной персоной восседал в углу на единственном стуле. А Хантале был привязан к кровати, голый и с кляпом во рту.
Меня схватили так быстро, что я не успел дотянуться до меча. Я был испуган до смерти, но не за себя, а за своего возлюбленного, потому что ему грозило куда более суровое наказание, чем мне.
— Покарайте меня, отец, — сказал я, и собственный голос показался мне чужим. — Я один во всем виноват, и побег был моей идеей.
Я ожидал, что отец обрушит на меня ругательства и проклятия, но он вдруг сказал спокойно, почти мягко, как никогда раньше со мной не говорил:
— Ты опозорил нашу семью, Амран, но вина за это лежит не на тебе, а на том лживом создании, которое опутало тебя сетями сладострастия. Знаешь ли ты, кто этот человек? Он родился в харадском борделе, от шлюхи, и всю свою жизнь был шлюхой, пока его не выкупил умбарский капитан Усанаги по прозвищу Морской Дракон — это его знак он носит на теле, так в Умбаре принято клеймить наложников.
Я в ужасе посмотрел на Хантале, взглядом умоляя его: скажи, что он лжет! Но Хантале отвел глаза, и это было красноречивее всяких слов. А отец продолжал:
— Десять лет он служил Морскому Дракону и телом, и душой, шпионил для него в Бельфаласе и Андрасте, разжигал огни на берегу для черных кораблей Усанаги, чтобы пираты грабили и жгли мирные гондорские деревни. И ты не первый наследник благородной семьи, которого этот шлюхин сын обольстил. Будет справедливо, если мы поступим с ним, как со шлюхой.
И меня заставили смотреть, как солдаты по очереди насилуют моего возлюбленного. Я словно весь оледенел и едва понимал, что происходит. Он дергался в путах… хрипел, мотая головой… скрипела кровать, солдаты смеялись… пот и сперма на смуглых бедрах, и кровь, Эру Всемогущий… Последним отец заставил быть меня — стыдно сказать, ему даже не пришлось угрожать или уговаривать… меня толкнули к Хантале, я лег на его вздрагивающее тело и овладел им, не чувствуя ничего, только страшную опустошенность.
И меня заставили смотреть, как солдаты по очереди насилуют моего возлюбленного. Я словно весь оледенел и едва понимал, что происходит. Он дергался в путах… хрипел, мотая головой… скрипела кровать, солдаты смеялись… пот и сперма на смуглых бедрах, и кровь, Эру Всемогущий… Последним отец заставил быть меня — стыдно сказать, ему даже не пришлось угрожать или уговаривать… меня толкнули к Хантале, я лег на его вздрагивающее тело и овладел им, не чувствуя ничего, только страшную опустошенность.
Когда меня вывели за дверь, я потерял сознание. У меня началось что-то вроде мозговой горячки, я метался в жару и бреду, ненадолго приходя в себя. Меня отвезли домой по Андуину, смутно помню плеск волн и покачивание палубы… и еще я помню, как манили меня волны великой реки, но я был слишком слаб, чтобы дотянуться до борта. Люди шептались, что мой любовник навел на меня порчу, я хотел им возразить, что он никогда бы такого не сделал, но распухший язык мне не повиновался. Потом были кроны деревьев над головой, лошадиный храп, а потом — беленый потолок моей комнаты в замке Эргелион, лицо сиделки, горькие травяные отвары и снова спасительное забытье, в котором не было ни отца, ни Хантале, ни даже меня, униженного и растоптанного.
Я встал с постели молчаливым и ко всему равнодушным. Во мне не осталось никаких чувств — ни любви, ни ненависти, ни горя. Я послушно выполнял все поручения отца, объезжал поместье, улаживал дела с купцами в городе, охотился, читал книги, но все это проходило мимо меня, не оставляя следа. Отец подыскал мне мальчишку из деревенских, для согревания постели, но я даже не помню, как он выглядел и что с ним стало потом. Казалось, ничто уже не может тронуть меня, порадовать или огорчить. Два года прошли, как во сне.
На исходе осени отец вызвал меня и сказал:
— Я тобой доволен, Амран. Ты стал образцовым сыном. Думаю, поездка в Минас-Тирит станет для тебя отличной наградой. Вот тебе деньги, развлекайся, кути, как положено наследнику Эргелиона. Я дам тебе письмо к начальнику городской гвардии, познакомишься с жизнью армии, ведь тебе пора подумать о военной карьере. А если тебе понадобятся развлечения особого рода, загляни в заведение «Майская роза» возле Восточной башни.
Второй раз в своей жизни я оказался в Минас-Тирите, и горечь всколыхнулась в моей душе при виде белых стен и просторных улиц, по которым я когда-то проходил, юный и счастливый в своем неведении. Но все же было это знаком, что чувства во мне начали оживать. После необходимых дел и новых знакомств я решил воспользоваться советом отца и посетить упомянутое им заведение.
Я узнал его сразу, хотя в первый момент не поверил, что вижу его. Он был все еще красив, хотя красота его увяла, будто осененная крылом смерти. Но во всем прочем он изменился, взгляд его был затравленным, движения — боязливыми, и сам он был худ и бледен. Волосы его были выкрашены в черный цвет, глаза густо подведены по харадскому обычаю, и одет он был в одни прозрачные шаровары.
Он скользнул по мне глазами, не узнавая, и меня будто ножом полоснуло.
— Давно у вас этот парень? — спросил я хозяина, стараясь говорить небрежно.
— Года два, наверное. Он немножко не в себе, — хозяин подобострастно хихикнул. — Накурится своей травки и ходит, как во сне. Зато хорошенький, как картинка, и в постели просто чудо, послушный и нежный. Выберите его, благородный господин, не пожалеете.
Я заплатил, не торгуясь, и мы остались наедине. Он склонился в поклоне и принялся развязывать пояс.
— Хантале, ты не узнаешь меня? — воскликнул я, хватая его за руки.
— Да, конечно, благородный господин, я вас узнаю, — забормотал он, отводя глаза, и я понял, что он лжет, боясь наказания.
И с болью в сердце, удивившей меня самого, я заметил, что ноздри его и губы имеют чуть синеватый оттенок, как у людей, пристрастившихся к харадской травке, которая дарила волшебные иллюзии, а при постоянном употреблении сводила человека в могилу за несколько лет.
Ничего в нем не осталось от моего веселого и гордого любовника. Когда мы легли в постель, он улыбался мне с безличным профессионализмом проститутки, и такими же были его ласки, а мысли его блуждали где-то далеко… может быть, он вспоминал те дни, когда мы были вместе, а может быть, своего хозяина, чей знак по-прежнему был вытатуирован на его бедре. Горе и безысходность душили меня, и слезы подступали к глазам. С неотвратимой ясностью я понял, что никогда и никого, кроме него, не любил, и ничто были перед этой любовью и козни отца, и прошлое Хантале… разве не готов он был забыть свое ремесло ради меня, и разве не я его погубил? Мысль эта жгла хуже каленого железа.
Я провел с ним три дня, пытаясь пробудить в нем воспоминания и волю к жизни. Тщетно… В глазах его ни разу не промелькнуло понимание, и взгляд был все таким же затравленным и безумным, а стоны страсти — такими же притворными и заученными. Только когда я приносил ему щепотку травки, его лицо оживлялось, а руки дрожали от нетерпения.
В последний вечер я принес не одну, а три щепотки, и сам разжег для него курильницу. Хантале лежал в моих объятиях, вдыхая дым, и на лице его проступало умиротворение. Он погружался все глубже в мир грез и волшебных видений. Лишь Эру Единый знает, что проплывало перед его мысленным взором. Но я почему-то уверен, что в эти несколько часов он был счастлив. Мы оба молчали, я лишь изредка целовал его длинные пальцы, которые вряд ли смогли бы теперь удержать рапиру, и губы, которые больше не произносили слова любви и не улыбались искренне. Дыхание его становилось все тише, и сердце билось все реже. Аптекарь, продавший мне травку, обещал, что смерть от такой дозы будет приятна и безболезненна.
Курильница выпала из ослабевших пальцев Хантале, и я уже думал, что все кончено, как вдруг он открыл глаза и взглянул прямо на меня. Просветлев лицом, он прошептал:
— Амран, любовь моя… — и умер.
Я бережно положил его на ковер, поцеловал в последний раз в холодные губы, а потом опрокинул лампу на шелковые занавески. Я пришел в себя только за городскими воротами, и по лицу моему струились слезы. Я и не знал, что еще способен плакать. Оглянувшись, я увидел где-то у Восточной башни столб дыма, поднимающийся в небо. Я сел на землю и стал смотреть на погребальный костер моего Хантале, и просидел так до темноты.
Что было дальше? Ничего. Я вернулся домой и снова вел себя, как образцовый сын. Но стоило мне только услышать голос моего отца, взглянуть ему в глаза, и с холодной ясностью я понял, что ненавижу его и желаю ему смерти.
Надеюсь, ему было больно, когда он застал меня с Амрисом. Я на это и рассчитывал. Братец всегда был его любимчиком, а я разложил его на том же столе в библиотеке, где отец раскладывал Хантале, и трахал, как последнюю шлюху. Но отец всегда мог сделать мне больнее, чем я ему. Он даже Амриса не пожалел. Моего нежного маленького братца взяли и выпороли на конюшне, и я ревел, как раненый медведь, перед запертой дверью, слушая его крики, и проклинал отца на чем свет стоит.
Отец выгнал меня из дома без гроша, но мне было все равно. Полный ненависти ко всему миру, я отправился воевать и с особенным удовольствием резал умбарских пиратов. Жаль, что Морской Дракон Усанаги погиб за несколько лет до того. Его смерть доставила мне почти такое же удовольствие, как смерть моего отца. Он закончил свои дни на охоте, когда с ним рядом не было никого из сопровождающих.
Обстоятельства его смерти знают лишь великие валар — и я. Но об этом я не стану рассказывать.
Послесловие автора
Со смешанным чувством грусти и радости сообщаю, что это последнее произведение из цикла «Самый развратный эльф Средиземья», который был начат мной еще в марте 2002 года. Судьба Гилморна, волновавшая меня почти три года, сложилась, эволюция персонажа завершилась, создание образа закончилось. Это не значит, что рассказов про него больше не будет. В конце концов, написала же я «Ночи Мандоса» и «Ночи Рохана». Но все это будет эпизодически, коротко и ничего к образу Гилморна не добавит. История, которую я считала себя обязанной рассказать, рассказана. Все остальное — бонус. Обращаю ваше внимание на то, что многие локации и расы остались неохваченными:) Гномы и Мория, Эриадор и хоббиты, Аман и валары; наконец, орки, балроги, назгулы… Ах да, есть же еще Харад и Умбар! Все это я оставляю на откуп читательской фантазии. Напоминаю: каждый имеет полное право использовать Гилморна в хвост и гриву, не спрашивая моего разрешения. Только укажите, кому он принадлежит, поставьте ссылку на мою страницу в Притоне Графомана и пришлите мне текст, чтобы я порадовалась и, может быть, высказала пару замечаний. В конце концов, кто лучше всех знает моего героя, если не я?
Пользуясь случаем, хочу сказать спасибо всем читателям за то, что вы были со мной все это время, полюбили крошку Гила, приняли живейшее участие в его судьбе и растиражировали его имя по всему фэндому:) Он тоже вас любит, верьте мне. И готов принадлежать всем и каждому:)))