– Брошу, брошу… – отвечала она, счастливо смеясь. – Уже бросаю.
Лора еще никогда в жизни не чувствовала себя до такой степени женщиной. Карл, казалось, давал ей неограниченную власть над ним. И при этом она была от него полностью эмоционально зависима. Но такая зависимость ее не только не тревожила, а придавала силы.
А недавно Карл совершенно поразил ее неожиданным предложением.
– Роди мне ребенка, – выдохнул он в самый пик коитуса. А потом повторил, уже более трезво: – Роди! Сына! Я хочу наследника. От любимой женщины. И поверь, я никому этого не предлагал до тебя. Даже матери Габи. Это была просто юношеская неосторожность. Собственно, поэтому я на ней и женился. Ни к чему хорошему это не привело. Ни для кого из участников, включая мою дочь.
Лора растерялась – Карлу не были свойственны такие откровения.
– Почему бы твоей дочери не родить тебе внука? Это было бы гораздо естественней в твоем возрасте.
– Это невозможно. – Тон его стал неожиданно резким. – Забудь этот разговор. Временная слабость. И правда, непростительно в моем-то возрасте. Извини.
Лора бросилась ему на шею, ей почему-то стало нестерпимо жалко этого гордого и нежного человека.
– Прости меня, пожалуйста! Я пока не готова к этому. Мне бы с собой разобраться. Но если бы я хотела ребенка, я бы родила его от тебя. Ты единственный настоящий, все остальные беспомощные подделки, бумажные куклы мужчинок. И плевать мне на возраст – это такая условность.
Однако на Лору этот разговор произвел очень сильное впечатление. Во-первых, ей никто до этого не предлагал ничего подобного, даже гражданский муж, с которым она прожила под одной крышей больше двух лет (с двадцати одного – до двадцати трех). А во-вторых, от Карла она ожидала услышать подобное предложение меньше всего. Он, несмотря на всю свою влюбленность, щедрость и романтические замашки, казался ей достаточно циничным для подобных предложений. Именно поэтому Лора оказалась абсолютно безоружной перед его очевидной искренностью. Она даже поделилась этим событием с Беа, несмотря на то, что по некоему молчаливому соглашению предпочитала не делиться с ней своими любовными похождениями. Они по-прежнему шагали по бесконечному пустынному пляжу. Вернее, теперь шагала одна Лора, Беа же предпочла перебраться к ней на плечо, к самому уху, щекоча его пушистыми ресницами.
– Я очень плохо разбираюсь в человеческих отношениях, у меня нет никакого опыта. Но если тебе с ним хорошо – это самое главное. Не зря я поспособствовала.
– Ты! Когда? Как?
– Тогда, на террасе. Вы оба были так заняты своими проблемами, что пришлось вас слегка подтолкнуть друг к другу. – Беа перебежала Лоре на ладошку. – А вот с потомством я бы тебе действительно советовала подождать. Еще пару Практик, и я попробую дать тебе новое знание. Надеюсь, ты будешь готова, и это не осложнит тебе жизнь.
Глава 9 Питер
Питер все больше разочаровывался в человечестве. Он пришел к выводу, что оно – человечество – его, Питера, не заслуживало. И он решил стать одиночкой. Конечно, только в своей первой, главной, жизни. Во второй, вынужденной, ему, к сожалению, ежедневно приходилось жить среди ничтожеств. И делать вид, что он один из них. Благо, что хоть то, чем он занимался – а он был, конечно же, артистом, творцом, – помогало ему абстрагироваться. Да и деньги своей музыкой он зарабатывал немалые. Так что вполне мог сам обеспечить свой замысел.
А замысел был прост – стать Спасителем человечества. Да – я эгоцентрик, – говорил сам себе Питер. – Я – начало и конец мира. Со мной все началось и мною же все закончится. А что, есть кто-то, кто думает иначе, оставаясь наедине с самим собой? Цивильность это только практическая адаптация к миру, в котором мы живем! Каннибалы тоже по-своему цивильны – наверняка соблюдают какие-то обряды перед поеданием себе подобного.
Он точно знал, что на этой «цивильности» далеко не уедешь, поэтому столько времени уделял Главной Идее. Сначала он выбрал ее, превратил в смысл жизни, думал о ней беспрестанно, мечтал, жил ею. Он наполнял ею свой мозг, мышцы, нервы, каждую часть своего тела. Все остальное шло стороной, не затрагивая главного. Он знал, что только в этом состоит путь к успеху, только так появляются гиганты духа, к которым Питер себя, без всякого сомнения, причислял. И не важно, что человечество этого не заслуживало. Он твердо знал, что в этом состоит его МИССИЯ. И он станет Мессией, человеком, о котором немедленно узнает весь мир. И мир этот вздрогнет и восхитится! И главное, Питер знал, как это сделать.
Для этого нужно было не так уж и много – устроить небольшую «заварушку». Сделать так, чтобы правительство, город, живущие в нем белые бараны на своей шкуре почувствовали опасность. Он должен был разбудить этих мягкотелых политкорректных мудаков, объяснить наглядно, что грозит их детям и внукам.
Питер решил написать нечто вроде манифеста. Воззвание – краткое, понятное и однозначное. Никаких экивоков и реверансов. Все предельно просто и убедительно.
Он промучился над составлением оного несколько недель – писал и переписывал. Вставлял цитаты из Библии, «Майн кампфа» и римских императоров. Выходило путано, неубедительно и, на его взгляд, суховато. А в его, Питера, случае эмоция должна была быть главной составляющей. В результате он пришел к выводу, что для его целей все это устарело. Чтобы донести суть до каждой головы, говорить нужно было четко, просто и прямо, а значит, своими словами. Ведь не для папочки же он это затеял. И не для каких-нибудь тушканчиков. А тупое правительство, сраная интеллигенция и кастрированные мультикультуристы должны почувствовать и узнать в нем, Питере, настоящего лидера.
«На земле слишком много народу – на заре XXI века перевалило за семь миллиардов. Из них осмысленного населения процентов десять. Еще процентов десять нужны для обслуживания первых десяти. Все! Остальные 80 % – лишние, ничего не создающие, только потребляющие нищеброды. Но последние совсем не чувствуют себя лишними. Они плодятся как кролики и уверены, что первые двадцать процентов обязаны их кормить, поить, лечить и считаться с их дикими традициями! Больше того, эти бессмысленные 80 процентов пытаются навязать свои варварские представления осмысленным двадцати. А места на Земле мало. И становится все меньше. Ресурсы истощаются, надежды на «марсиан», которые прилетят и решат все земные проблемы, тоже. Так что рассчитывать эта осмысленная «двадцатка» может только на себя. Грань между традициями и биологическим отбором почти неуловима. С точки зрения прогресса, единственный и самый краткий путь к усовершенствованию – это искусственный отбор, в противоположность естественному, происходящему в природе – от ненужных необходимо просто избавляться. Отсеивать никчемных, вырожденцев, идиотов и больных, не позволять им рожать – кастрировать и стерилизовать! – чтобы не мешали развитию полноценных. И делать это должны сильные. А сильный – это тот, кто ПОНИМАЕТ и у кого не дрогнет рука бороться за свои идеи.
– Мир сошел с ума! – проговаривал Питер вслух свой манифест, позаимствованный и понадерганный там и сям. – Западные страны оказались пространством какой-то глобальной аномалии, утрачивая какую бы то ни было систему координат. Мы позволяем слабым завоевывать себя, сильных. И все это ради некоего идиотско-смутного понятия «демократия». Все великие цивилизации держались за счет того, что очень четко был виден и определен враг, обозначены границы своего и чужого. Сегодня трусливый Запад боится даже словесно обозначить своего врага. Попробуйте громогласно заявить, что ислам – это невежество и агрессия, навязывание цивилизованному миру своих ценностей ЛЮБЫМ путем. Их религиозные школы на каждом шагу, видимые и невидимые. Они, в отличие от нашей толерантности и разобщенности, сплоченны, злы и уверены в себе. Хуже того, они лезут из всех щелей, как черные тараканы. Примитивные, наглые и беспощадные, они объединены своим невежеством – страшной религией, объявляющей врагом любого иноверца. Представьте себе, что случится, если к власти придут ОНИ. Уж эти-то точно никого не пощадят. Они превратят нас в рабов и заставят жить по своим законам. Нам же не служат наукой ни теракты, ни законы шариата, по которым они умудряются жить у нас под носом. Ни их презрение к нам, демократикам. Вы знаете, сколько Америка платит Египту, Пакистану и прочим «неблагоприятным» странам? Миллиарды. Они называют это «real politic». На самом деле называется это совсем иначе – дань. А они берут и используют эти деньги на священный джихад, на дрессировку своих зомбированных уродов в спецлагерях. И издеваются над нами, и презирают. И навязывают нам свои правила игры – эти муллы, в центре европейских городов проповедующие прямо на улицах своим коленопреклоненным, вздернувшим зады к небу подданным? Мечети, которые мы для них строим на нашей территории?
Одетые в черные мешки с прорезью для глаз рабыни на Елисейских Полях и в самых дорогих лондонских магазинах! И мы их боимся. А они нас презирают.
И они правы – сильный всегда презирает слабого. Нам наглядно показали то будущее, которое для нас готовят. И наши образованные, умненькие, талантливые, свободные, совестливые деятели тоже пока не поняли: от нас не хотят извинений; от нас не хотят изменений; не хотят оправданий; от нас не хотят покаяний. От нас даже денежной компенсации не хотят. Или изменения политики. Им все равно – правы мы или они: они даже вопросом таким не задаются. Они вообще не задаются вопросами. Им все с нами ясно – НАМ НИЧЕГО НЕ ПОМОЖЕТ.
От нас ничего НЕ ХОТЯТ. Им нужно одно: ЧТОБЫ НАС НЕ БЫЛО.
А это значит, что мы должны успеть пер-выми.
Исламских фанатиков остановить или излечить нельзя, их можно только уничтожить. Или они уничтожат весь мир. Пришло время объединиться всем здоровым силам. И эти силы кто-то должен повести за собой. Кто-то должен взять на себя ответственность. И ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ БУДУ Я.
Потом Питер распечатал Манифест в сотне экземпляров и запер до поры до времени в ящике письменного стола.
Там-то и найдет его полиция после расстрела.
Питер где-то вычитал и взял на вооружение следующее:
– Обращаться к народу надо, как к малым детям.
В большинстве пропагандистских выступлений, рассчитанных на широкую публику, используются такие доводы, персонажи, слова и интонация, как будто речь идет о детях школьного возраста с задержкой в развитии или умственно неполноценных индивидуумах. Чем сильнее кто-то пытается ввести в заблуждение слушателя, тем в большей степени он старается использовать инфантильные речевые обороты. Почему? «Если кто-то обращается к человеку так, как будто ему двенадцать или меньше лет, то в силу внушаемости в ответной реакции этого человека, с определенной степенью вероятности, также будет отсутствовать критическая оценка, что характерно для детей в возрасте двенадцати или менее лет.
– Делать упор на эмоции в гораздо большей степени, чем на размышления. Воздействие на эмоции представляет собой классический прием, направленный на то, чтобы заблокировать способность людей к рациональному анализу, а в итоге и вообще к способности критического осмысления происходящего. Использование эмоционального фактора позволяет открыть дверь в подсознательное для того, чтобы внедрять туда мысли, желания, страхи и опасения. А также принуждения или устойчивые модели поведения.
Еще Питер поставил себе задачу научиться делать следующие «малые» вещи, которые станут ему необходимы, как только человечество о нем узнает.
1. Держать спину прямо, голову поднятой и приветствовать толпу обеими руками так, чтобы рубашка не вылезала из штанов.
2. Научиться есть перед камерами (ведь его будут снимать повсюду) так, чтобы не появиться потом на фото с перекошенной физиономией или по-хомячьи набитыми щеками.
3. Не пожимать руки людям с «жуком» в ухе – это не поклонники с проблемами слуха, а твои собственные охранники.
4. При посещении завода (стройки, шахты) позволить надеть на себя защитную каску, но не комбинезон. Комбинезон приземляет.
5. Убрать налет подростковой закомплексованности. Но не забывать напомнить о своем тяжелом детстве и успехах в образовании.
6. И, самое главное, – научиться нести на челе мету избранности. Так, чтобы другие могли ее «видеть» и чувствовать в любых обстоятельствах. Для этого нужно обрести привычку все время чувствовать эту избранность самому. В любых обстоятельствах. Даже сидя в туалете.
И Питер учился, тренировался, закалял в себе дух.
А потом произошло непредвиденное. Практически катастрофа. В Норвегии случился Андерс Брейвик. Он сделал то, что должен был сделать Питер. И его увидел весь мир. И он стал звездой. Теперь задача Питера осложнилась – нужно было изобрести нечто, что смогло бы затмить совершенное Брейвиком.
Глава 10 Девочка
Девочка спала с открытыми глазами. Чтобы лучше видеть сны. Сны были для нее намного реальнее жизни. В них она была равной среди равных. На нее не оборачивались на улице, она не ловила сочувствующие или испуганные взгляды, к ней обращались, ее слушали, с ней разговаривали. Она умела в своих снах перемещать себя куда угодно. Больше всего она любила пустынный берег моря, где она слушала музыку ветра и волн. И зоопарк, ведь она умела общаться с животными. Конечно, она предпочла бы увидеть их на воле. Но на воле она никогда их не видела. Зря на земле нет церквей для животных. Ведь любовь к животным не бывает безответной. А в зоопарк их водили много раз. И все дети из ее Дома обожали эти походы. Малыши визжали от счастья, протягивая руки и показывая жестами, как они их любят, всех-всех-всех – обезьян, попугаев, змей, лис, волков. А те, что повзрослее, наоборот, затихали перед клетками, пытаясь поймать безразличный или мятущийся взгляд узника.
Еще Анжела очень любила своих малышей – они были такие веселые, искренние и такие невинные, так нуждались в защите, так умели отвечать радостью на радость. Она часто представляла, что была их мамой. Пусть и понарошку. И это было так чудесно, ведь она знала, что по-настоящему мамой никогда и никому не станет. Анжела всегда помогала воспитателям по утрам собрать их, одеть самых маленьких и накормить завтраком. И в городском саду, где они гуляли рядом с нормальными детьми, она оберегала их от жестоких толчков в спину, от насмешек и брезгливых взглядов. Нормальные дети их не любили, отказывались играть, дразнили. И часто, поняв их безответность, делали больно – щипались, плевались, а могли и ударить, когда никто не видел.
Взрослые казались намного добрее. Но именно казались – Анжела понимала, что это ненастоящая доброта, а скрытое превосходство, за которым пряталась печаль: хорошо, что мои не «такие». Взрослые их так и называли стыдливо «эти дети». И она сама была из «этих» и знала, что они ничем не хуже нормальных – только выглядят по-другому и ведут себя так, как чувствуют, и радость и огорчение немедленно всем показывают, ничего не держат за пазухой. Она даже слово нашла для своих детей – искрята. В Доме Анжела играла с ними сначала в большие куклы, когда куклами по очереди были сами дети. Потом во взрослый театр. А теперь, с помощью чудесной Томки, занималась с ними фотографией. И сама научилась фотографировать, и Томки говорила, что она настоящий художник.
Скоро у них будет большая выставка. И на нее придут все-все-все! Может быть, даже мама. Мама, которая специально вернется из далекого-далекого путешествия, чтобы специально с ней, Анжелой, познакомиться. Ведь она стала уже взрослой, разумной и доброй девушкой – такой мама могла бы ее полюбить. Правда, Карл говорил, что лучше ей об этом не думать. Но она все равно думала. И видела маму в своих снах – красивой, большой, золотоволосой. И очень, очень несчастной. И только она, Анжела, могла ее в этом несчастье утешить. Но для этого им нужно было сначала познакомиться. Не могла же Анжела все время жалеть и любить ее на расстоянии. А она так хотела к ней прикоснуться, к своей маме! А еще больше она хотела, чтобы мама ее полюбила, как настоящую. Как если бы она, Анжела, была нормальной. И чтобы не смотрела на нее этим взглядом: «хорошо, что она у меня не такая». Тем более что она у ее мамы именно «такая». Но она бы смогла объяснить маме, что они, которых называют «такими», ничем не хуже нормальных, просто выглядят немножко по-другому.
И пусть даже мама будет любить ее лишь тогда, когда никто не видит, чтобы не стесняться внешности Анжелы, ее полноты, раскосых припухших глаз, толстого языка – тут уж девочка ничего не могла поделать, – зато она сразу должна понять, КАК Анжела любит ее, маму. И полюбить немножко в ответ. Говорят, Господи, что Ты – любовь. Извини меня, но любовь – это мама. И еще… ее маме, наверное, сказали (как говорят многим «этим» детям про их родителей), что ее дочка умерла. Вот будет сюрприз! Наверное, она так обрадуется, когда узнает, что ее ребенок живой, не будут же они сразу ей говорить, что она «не такая». А потом, когда она увидит свою Анжелу и поймет, как та ее любит, будет уже поздно. И мама снова удочерит ее. И они, уже вместе, возьмут ей пару сестричек из Дома. Правда ей, Анжеле, будет очень трудно выбрать, так как она любит их всех, одинаково. Но она уже придумала, что делать – надо выбрать самых маленьких и беспомощных, тех, которых нянечки называют дэцэпэшниками. Анжела была уверена, что сумеет уговорить свою маму. Только бы она нашлась!
Карл обещал, что поищет ее маму. И не будет сразу рассказывать, что ее дочь «не такая». А Карлу Анжела верила. Он уже многое сделал из того, что обещал. И не важно, когда это случится – Анжела знала, что время, конечно, безмерно и возвратно, она только выразить этого не умела. И она будет ждать столько, сколько надо.