Алана Инош Мгновения жизни
Письмена в сердце
Старая яблоня не пережила эту зиму. В мёртвых ветках нет сока, сухие почки не наполняются зябко-серебристой, зеленовато-розовой радостью бытия, не откликаются на зов солнца. Остался только голый коричневый остов, которому уже не повенчаться с весной, застенчиво кутаясь в облако щемящего и окрыляющего, благородного аромата, не вспыхнуть среди осени холодным румянцем плодов…
С сухим коротким звуком у подножья ствола врезается лопата, отбрасывает первую горку чёрной, жирно блестящей почвы.
– А это что за побеги? – указываю я на молодые отростки у самых корней – тонкие, со светло-коричневой корой и сочными салатовыми листочками, ещё наполовину свёрнутыми – едва вылезшими из почек. – Живая же, вроде…
– Нет, это дичок. Она была на нём привита. Так, погоди-ка… А чего это я, собственно…
Странно: корни как будто живы, а стволы – нет. Мой Ангел-хранитель оставляет преждевременно взятую лопату, вонзив её в землю: сначала дерево надо спилить. Самый толстый ствол из трёх засох ещё в позапрошлом году, и его пришлось убрать. Оставшиеся два – потоньше, но и с ними придётся повозиться.
– Может, позовём кого-нибудь из соседей-мужиков? – неуверенно предлагаю я. – Работка-то та ещё…
Глаза Ангела колюче щурятся:
– Сами справимся.
Старые брюки, протёртые на коленях до прозрачности, пыльные рабочие ботинки, седые виски из-под бейсболки – а крыльев совсем не видно. Но это не значит, что их нет: они где-то там, под свитером и джинсовой курткой. Острый алмаз взгляда деловито и прицельно размечает, чертит и режет, определяя – что, как, где, куда. В руке – ножовка.
– Придерживай ствол.
Жёлтая пыль опилок на земле, безжалостные и голодные стальные зубы. То, что осталось от яблони в последнее время – совсем небольшое, усохшее, обрубленное… Она плодоносила много лет, и вот – вышел срок. У всех так.
Наконец оба ствола лежат на залитой ярким солнцем земле, нешироко раскинув голые ветки. Ангел сидит на корточках, отдыхая. Рука устало свесилась с колена, держа нагревшуюся от работы пилу. Трогаю срез: нет, всё-таки сухой. Желтизна тёмная и тусклая, зеленоватые прожилки под корой стали коричневыми.
«Хрясь, хрясь», – топор обрубает ветки со стволов, превращая последние в длинные посохи. Или дубины.
А теперь – самое трудное: надо выкорчевать оставшийся пенёк. Моё предложение позвать соседей – в силе, но губы Ангела, коротко и пренебрежительно дёрнувшись, без единого слова дают отрицательный ответ. Я берусь за лопату, но рука в трикотажной хозяйственной перчатке шершавым теплом касается моих пальцев:
– Нет, Лёнь. Это тебе не по силам.
Мне есть чем заняться. Грядки ждут моего внимания, смородину надо подкормить и подрезать, и я оставляю Ангела возиться около яблоневого пня. Солнце греет с обманчивой, коварной лаской, а спину гладит призрачное дыхание ушедшей зимы. Поражённая клещом смородиновая почка оставляет на моих пальцах самый прекрасный на свете аромат – зелёный, по-летнему светлый и густой. Это запах моего детства, маминого тепла и ванночек с отваром смородиновых листьев.
Ого, какие кучи земли! Обкопав пень кругом и сделав по бокам ямы два вспомогательных отсека, Ангел отдыхает на краю, опираясь на лопату. Вид у неё измученный, коротенькие седые волосы на висках намокли. Но «гордый “Варяг”» не сдаётся на милость мужчин, и мне следовало об этом подумать, прежде чем заикаться о соседской помощи.
– Ни фига себе ты, – подхожу я. – А зачем вот эти пустоты? – обвожу пальцем контур ямы, похожей на наручные часы: на месте циферблата торчит пень с обрубленными корнями, а вспомогательные отсеки – как отрезки ремешка.
– А вот увидишь.
Ангел-землекоп смотрит вдаль, в тени козырька глаз почти не видно. Я пробую покачать пень, и он чуть-чуть поддаётся, шатаясь, как огромный больной зуб. Светлые срезы корней, забившаяся между ними земля… Отчего-то вспоминается картинка из учебника по анатомии – сердце с обрезанными сосудами. Чёрный плодородный слой почвы, оказывается, не такой уж большой: выкопанные кучи кажутся смешанными с песком. Набрав щепоть, я леплю фигурку. Влажный, прохладный суглинок приобретает форму человечка.
Утомлённая поза Ангела наталкивает меня на мысль:
– А давай – чаю?
В чуть приметных морщинках у её глаз – тёплые лучики согласия. Едва различимый кивок – и я спешу в дом.
Мешочек с сушёной смородиной всегда лежит в шкафчике: изменить это обстоятельство, наверное, не под силу никаким завихрениям судьбы. Когда-то его наполняла мама моего Ангела, теперь это делаю я. Кипяток льётся в чайник, и вместе с ароматом лета я вдыхаю память обо всём, что теперь существует лишь в виде пупырышек брайлевского шрифта на моём сердце. Увидеть это нельзя, это надо щупать. Каждый день – одна пупырышка. Пока чай заваривается, я читаю эти письмена.
На куске клеёнки – тарелка пирожков с рисом и мясным фаршем, в руках у нас – по кружке. Сидя рядом на краю ямы, мы дышим смородиновыми чарами, жуём и смотрим на пень. Большой и наверняка тяжёлый, зараза. Мало выковырять его из земли – надо и как-то вытащить на поверхность. Высокий ботинок Ангела упирается в корни, я ставлю рядом обе свои ноги в синих садовых галошах. Тепло бедра, соприкосновение колен, чайный жар на губах, запах разгорячённого работой тела – всё это некстати будит спрятавшуюся в тенистый уголок чувственность. Но весенний холод земли отрезвляет.
– Спасибо, маленький. – Жаркий смородиновый поцелуй – и Ангел снова берётся за лопату.
Одна из моих любимых длинных ног упирается в пень, а удары лопаты в его основание понемногу позволяют накренять его всё сильнее. Хрустят подрубаемые корни, и пень наконец валится на бок – обрезками стволов как раз во вспомогательное пространство.
– А ты спрашивала – зачем, зачем, – хмыкает Саша. – Вот зачем!
– Ура! – радуюсь я.
Впрочем – рановато. Попытки Ангела выволочь пень из ямы безуспешны: он слишком тяжёл.
– Сюда бы подъёмный кран, – смеюсь я.
– Землю, которая забилась между корнями, выковырнуть надо, – отдуваясь, думает вслух Ангел. – Её там до хрена. Может, полегче тогда станет.
– А может, позовём всё-таки?… Э-э, – под непреклонным взглядом Саши я готова написать эти слова на бумаге, затолкать себе в рот и проглотить. – Ладно, поняла. Сами так сами.
Но Ангел в изнеможении опускается на траву… Сняв бейсболку, ерошит короткие волосы, вытирает вспотевшую шею, обмахивается. Вдруг рядом слышится тоненькое «миу». Это соседская кошечка, соскучившись в одиночестве, а может, и проголодавшись, забралась к нам на участок. Кошатина как кошатина, ничего особенного: серая пятнисто-полосатая спинка, светлая мордочка и белые лапки, оливковые круглые глаза. Подкравшись, она заинтересованно нюхает пирожки и опять пискляво – «миу».
Пока я кормлю пришелицу, Ангел долбит лопатой, выбивая отягощающую землю. Кошка дремлет на солнышке, а я берусь за топор и подключаюсь к «добиванию» и без того поверженного пня. Из ямы летят куски корней, один падает рядом с кошкой, и пушистая гостья принимается с ним играть, лёжа на боку и толкая его лапками.
И вот – новая попытка вытащить пень, уже значительно полегчавший. Ангел тянет, я подталкиваю снизу… Есть! Победа! Уфф… Уродливая коряга лежит на краю ямы, а у нас – язык на плечо. Я обессиленно прислоняюсь к Ангелу, вдыхая родной запах от куртки. От напряжения – дрожь в коленях.
– Ну вот… И никого звать не надо, – произносит Саша.
Да. Мы всё сделали сами и теперь валяемся на траве рядышком – я, мой седой Ангел и пень, а кошка таскает и треплет брошенную бейсболку, беззаботно кувыркается и потягивается. Потом, плоско растянувшись, она прижмуривает глаза, а полосатый бок так и ходит ходуном. Подумать только: надрывались мы, а смертельно измотанный вид – у неё.
На смену старому должно приходить новое, и чёрный пакет шуршит в моих руках, сползая с корней саженца, обёрнутых мокрой тканью. Ветром его относит в сторону, и он тут же становится игрушкой кошки. Цап-царап – и белые лапки завладевают «добычей». Ох и весело же ей, бездельнице, а у нас ещё куча работы!…
Тишина, солнце, ветер. Вода, алмазно блестя, журчит в приствольный круг, Ангел устало опирается на черенок лопаты, а в глазах – задумчивый свет летней зари. Маленькая яблонька искренне и открыто тянется вверх, забавная в своей юной прямоте. На веточках розовеют почки, откликаясь на пульс проснувшейся земли. Мы стоим, заслоняя от ветра эту тоненькую молодую жизнь. Две тени – моя и Саши – слились в одно целое.
А в моём сердце – новый узелок-пупырышка, мысленно «щупая» который, можно оживить в памяти всё: и неподдельность смородинового поцелуя, горячего не только от выпитого перед ним чая, и наши колени рядом, и влагу на родных серебристых висках, и пыль на ботинках, и тепло руки сквозь ткань перчатки – то, без чего я не писала бы эти строки сейчас. Не дышала бы, не смотрела в солнечное небо.
Дорожки утоптаны следами наших ног.
Травинка дремотно покачивается.
Молодой крапиве в густых зарослях вишни повезло остаться не срезанной для супа.
Дождевая вода скапливается в забытой на земле фиолетовой кружке из-под чая.
Утеплённые садовые галоши стоят рядом с ботинками.
Ветер обескураженно бродит по мокрому шиферу крыш, мечется рябью по лужам, ищет: «Где вы?»
Мы ушли, но обязательно сюда вернёмся.
5 мая 2013 г.
Навсегда
Суббота. Сохранив рабочий файл и отправив последнее почтовое сообщение, я выключаю компьютер и бегу одеваться: мой ангел уже ждёт в прихожей. Там же стоит пакет с едой.
В поисках уединения нам вздумалось нырнуть под пушистую полу снежной шубы – в звёздно-морозный вечер. Беспокойный шлейф городской суеты мы оставляем позади, сбрасываем, как старую кожу, потрескавшуюся и тесную.
Я не люблю заставлять долго себя ждать и собираюсь с максимальной скоростью. В дверях прихожей врезаюсь в ангела, который, видимо, выглянул посмотреть, готова ли я.
– Ух ты…
Столкновение происходит хоть и со всего разгона, но ангел остаётся почти непоколебим, как скала, и мгновенно ловит меня в объятия. Элегантность сегодня тоже отброшена в сторону: на Александре – утеплённые лыжные брюки, пуховик и зимние ботинки на толстой подошве, а спортивную тёмно-синюю шапочку она пока держит в руке – чтоб голова не вспотела.
– Попалась!
Из сильных рук ангела не так-то просто вырваться: они сжимают меня крепко и надёжно, а в уголках глаз притаилась ласковая усмешка.
– Поцелуешь – отпущу, – получаю я условия освобождения.
Быстрым чмоком в уголок губ ангел не желает довольствоваться, и меня на какое-то время отгораживает от реальности глубокий, прочувствованно-долгий, головокружительный поцелуй. Но нам пора, и я, выскользнув из объятий, нагибаюсь и обуваюсь, а ангел, прислонившись плечом к косяку, беззастенчиво любуется моим видом сзади. Хоть мы давно уже родные друг другу, этот взгляд ещё не утратил способности вгонять меня в жар смущения, и я, раскрасневшись, выпрямляюсь. И утопаю в тёплой жемчужно-серой бездне. Внутри всё неистово ёкает и трепетно сжимается от бесконечной нежности…
Двадцатипятиградусный мороз придаёт особую звонкость хрусту снега под ногами, а льдистый мрак звёздного неба молчаливо смотрит на нас сверху. Но в груди тепло, а наши сердца соединены невидимой, стонущей от нежной песни стрункой. За рулём ангел сосредоточен, и его глаза снова подёргиваются колючим ледком собранности, но это – внешнее. Тех, кто не знает Александру близко, этот ледок может поначалу отпугивать, но только не меня. Ужасно хочется её обнять, но сейчас – неподходящий момент, и поэтому я просто наслаждаюсь трепетом этой струнки между сердцами.
Мы приехали. Александра возится с воротами гаража, а я сижу с пакетом на коленях. Всё вокруг – такое родное: узкая улочка, на которой с трудом могут разъехаться две машины, колючий блеск снега в свете фар, уютный рокот двигателя, высокая фигура Александры, отпечатки её ботинок сорок третьего размера… Вообще она носит сорок первый, но зимняя обувь должна быть просторнее.
В неярком гаражном свете я вылезаю из машины, шурша пакетом. Из-за обильных снегопадов дорожки сада так завалило, что в дом можно попасть только через гараж, что мы и делаем.
– Подожди, не раздевайся, – говорит Александра. – Замёрзнешь. Сейчас отопление врубим с минимума на полную, пусть воздух прогреется.
Пока она регулирует отопление, я иду на кухню и выкладываю продукты. До тоскливого замирания сердца хочется растопить камин и посидеть у огонька.
В доме теплеет, и мы снимаем верхнюю одежду. На плите булькает уха, а белые от муки пальцы моего ангела лепят аккуратненькие расстегайчики с горбушей. Когда пирожки аппетитными рядками заполняют противень, ангел моет руки и чмокает меня в ухо:
– Ну, дальше ты сама управишься… Я пока пойду камин затоплю.
Прочла ли Александра мои мысли, или просто они у нас сошлись? Как бы то ни было, я ставлю расстегаи в духовку и всё своё внимание уделяю ухе. «Мурр, мурр», – урчит моя кошачья натура, пока нож стучит по доске. Деревянная лопаточка помешивает лук с морковкой в сковородке, а зимний мрак заглядывает в окно. Что ещё нужно для счастья и уюта?
***
Полумрак гостиной наполнен смолистым ароматом сосновых дров. У камина стоит низенький столик, а мой ангел восседает рядом на подушке прямо на полу, задумчиво глядя на жаркую пляску огня. Вторая подушка – пустая: она ждёт меня.
– Кушать подано, – улыбаюсь я, подходя с полным подносом еды.
– Ух, какая красота, – оживляется Александра, блестя искорками удовольствия в глазах и протягивая руки к подносу.
Глубокие тарелки с духовитой, хорошо настоявшейся ухой, посыпанной рубленной зеленью, переносятся на столик, в центре становится блюдо с румяными расстегаями. Отблески огня танцуют в светлых глазах Александры, зажигают золотом проседь в её коротких волосах. Её шею уютно греет горловина белого свитера с рельефными «косами», и я, не торопясь приступать к еде, просто смотрю на неё – такую бесконечно родную и дорогую мне.
Она наливает себе в хрустальный «сапожок» водку. Мне не предлагает: я не пью… И мне не очень нравится, когда пьёт она, хоть это и весьма редко случается.
– Не хмурься, солнышко, – ласково подмигивает мой ангел, поднося рюмку с кристально-прозрачной горячительной жидкостью к губам. – Я только чуть-чуть.
Мне не хочется портить такой дивный вечер ворчанием, и я смиряюсь. Впрочем, Александра позволяет себе выпить только пару рюмок, не больше – для расслабления.
Огонь трещит внутри, а снаружи – мороз. А на стене висит твоя любимая гитара, которую я всё-таки не смогла отдать в школу вместе с прочим оборудованием твоей студии. Её навсегда смолкшие, потускневшие струны отливают в сумраке ржаво-рыжеватым цветом… Больше некому заставить их зазвенеть, они ослабли и охрипли от долгого молчания, потеряв «тонус» и напряжённую чистоту звука. Светлая печаль ложится на душу, но не тяжким грузом, а скорее как невесомое покрывало, прохладное, как завеса метели. Вспоминается Новый год, твои пальцы на этих струнах, тогда ещё светлых и блестящих…
Звенящая зябкая тишина заставляет меня опомниться. От проницательных глаз ангела не смогло укрыться направление моего взгляда.
– Сиди, я помою посуду. – Голос Александры звучит глуховато и грустно.
Я остаюсь у камина одна – вернее, наедине с призраком прошлого, с памятью. С тобой. Когда-то мы отмечали здесь Новый год втроём… Струны задумчиво и тихо звучали, моя рука ослабела в крепком и ласковом пожатии руки твоей сестры, но ты не могла видеть взгляда Александры – более выразительного и красноречивого, чем целая любовная поэма.
Твоя сестра – теперь уже мой ангел-хранитель – возвращается с кухни медленной, непривычно неуверенной походкой, расправляя закатанные рукава. Столик я убрала, чтобы он не разделял нас и не мешал, и она опускается на подушку рядом со мной. В её погрустневших глазах столько беспомощной нежности, что кажется, вырви я у неё сердце, она продолжала бы так на меня смотреть – без тени упрёка, печально и преданно, с любовью и болью в глазах.
– Саш… ну, чего ты?
Я придвигаюсь к ней вплотную, осторожно накрываю её руки своими. Сначала они безучастны, а потом всё же откликаются на мою ласку и легонько сжимают мне пальцы, но глаза моего ангела остаются грустными.
– Сашунь, ну, не смотри так.
– Всё нормально, Лёнь, – слабо улыбается она.
Придвинувшись ещё теснее и обняв Александру за плечи, я тихонько целую её в кончик носа.
– Не нормально, я вижу. Не грусти, пожалуйста… Я тебя люблю. Очень, очень…
Лёгкий вздох тепло касается моей щеки.
– А я тебя – просто невыносимо… И мне плевать, что я в твоём сердце – только номер два. Я мирюсь со вторым местом, лишь бы видеть твои глаза, твою улыбку… Слышать твой голосок дома. Только бы ты прижималась ко мне по ночам, называла меня по имени, засыпала у меня на плече. Всё остальное – неважно.