— Сдается мне, Шейне Сарел, что ты пополнела. Что-то очень уж вздулся у тебя живот!
Покраснела Шейне Сарел. Завопила хозяйка:
— Подлая! Убирайся отсюда, сию минуту!
Шесть месяцев уже носила Шейне Сарел младенца в утробе. Когда остыл немного гнев хозяйки, глянула она на сына — проверить, понял ли он что-нибудь из всего случившегося. Но Йехуда Йоэль будто ничего и не слышал, глаза опущены в книгу — поглощен размышлениями о содержании той главы, в которой безутешный отец оплакивает безвременно почившего сына:[8] на что жаловаться живому человеку, преодолевшему грехи свои?
В ту ночь пробужден был Реувен от сна каким-то движением в комнате. Вскинул он руки и спросил:
— Кто тут?
Успокоила Шейне Сарел:
— Не шуми!
Приподнялся на постели: Шейне Сарел стоит возле него. Умолк и не проронил больше ни слова.
Задрожал ее голос:
— Это я, Реувен. — Чуть слышно сказала, чтобы не услышал никто в доме. И как будто от собственных слов открылась ей вдруг вся бездна беды ее. Прибавила: — Что мне делать? Если не возьмешь меня в жены, как положено по закону, брошусь в реку…
Уронил Реувен обе руки на постель. Потом уселся на подушках повыше и все еще молчал.
Позвала Шейне Сарел:
— Реувен! — И рыдания перехватили ей горло.
Оперся Реувен на локоть и сказал:
— Если не уберешься отсюда сию минуту, закричу так, что проснутся все в доме. Пускай соберутся и увидят, что ты за штучка!
Проглотила Шейне Сарел свои слезы, повернулась и ушла.
Если бы начал Реувен утешать ее, если бы стал давать обещания и обманывал, если бы прогонял ее от себя и призывал вновь — кто знает, выдержала бы она? Смогла бы выносить ребеночка до конца? Теперь же, когда сказал он те слова, что сказал, напугала ее его угроза даже больше, чем само ее печальное положение, вернулся к ней разум, оставила она его в покое и пошла туда, куда пошла. Отыскала себе угол, и окончила там дни беременности своей. И родила сына.
XIВечером в пятницу, что перед Рош а-шана, разрешили Овадии выйти в город размять ноги, и если хождение не повредит ему, дадут ему провести еще и эту субботу в больнице, а потом он будет сам себе господин. Спустился Овадия в микву[9] и погрузился, поднялся и обсушился, принесли ему его одежду, и оделся. Взял новый костыль, сунул зубную щетку в наружный карман капота, чтобы всем была видна, и вышел в большой мир. Стеснялся Овадия вернуться в палату в жалкой своей одежде, но не мог покинуть братьев-больных без прощального слова и благословения. Пришел к ним — он смотрит на них, а они глядят на него. Он смотрит, не смеются ли над ним — из-за его лохмотьев, а они глядят на его костюм и вспоминают собственную одежду. Простился с ними и пошел в город. Ослабел Овадия после болезни, нескоро передвигаются ноги, долгой показалась дорога. Зато походка у него теперь не как прежде. До того, как попал в больницу, дергался и подпрыгивал при каждом шаге, спотыкался, как беспомощный инвалид, а теперь вышагивает, как солидный белоручка.
Хотел Овадия сразу направиться к Шейне Сарел, но возник у него серьезный вопрос: когда следует произнести благодарственную молитву за излечение и избавление — в эту ли субботу, когда он все еще находится в больнице, ест и пьет там, — или в следующую, когда покинет ее окончательно? Направился он к меламеду, спросить его совета.
Заметил того самого помощника меламеда — сидит на завалинке и вывязывает узелки на кистях талеса.[10] Обогнул дом и подошел потихоньку, чтобы вдруг предстать перед ним. Подумал Овадия в душе: смотрите-ка, сегодня он сидит тут, как невинная овечка, а завтра поскачет плясать с девицами! Увидел помощник меламеда Овадию, сплюнул презрительно и сказал:
— Это ты?
Выпятил Овадия грудь, в особенности то место, где торчит из кармана зубная щетка, и ответил:
— Я и никто другой! Я собственной персоной.
Поздоровался помощник меламеда и спросил:
— Откуда явился? Совсем исчез… Пропал с глаз долой. Мы уж думали, ты в Броды подался, нанялся там в кормилицы. Тебя, кажется, следует поздравить.
Порадовался Овадия приветствию и поздравлению. Действительно, выздоровел он теперь, кто теперь помешает ему сыграть свадьбу, прямо в эти дни, без дальнейшего промедления? Сколько можно скитаться по чужим углам и не иметь собственной крыши над головой? Поднялся помощник меламеда, обхватил Овадию за плечи и сказал:
— Дай-ка погляжу на образину твою, рабби Овадия, сдается мне, что вернулась к тебе твоя молодость! Откуда ты вдруг явился и где пропадал столько времени?
Подмигнул ему Овадия и сказал:
— Это ты спрашиваешь, где я пропадал? Или вовсе не слыхивал, что попал я в больницу?.. С той самой субботы, как застал тебя пляшущим с девицами, не подымался с постели. Увидел тебя занедужившим и сам заболел. Хорошо же ты, однако, исполнил заповедь посещения больных! Сейчас, даже если бы дал ты мне полный дом серебра и злата, не смог бы исправить прегрешения своего, поскольку я уже вышел из больницы.
Удивился помощник меламеда:
— В больнице ты был?
Сказал Овадия:
— Что ты разеваешь рот? Хочешь бочку проглотить? Целый год провел я в больнице.
— Целый год?.. Быть того не может!
— А если меньше года, так что — недостаточно?
— И совсем не выходил оттуда?
Сказал ему Овадия:
— Экий ты всемирный дуралей! Говорят тебе: с постели не вставал, а ты спрашиваешь, не выходил ли.
Поглядел на него помощник меламеда и скорчил рожу:
— Что ж… Значит, по телеграфу ты делаешь детей, Овадия.
Сказал ему Овадия:
— При чем тут телеграф, и кто делает детей?
Захлопнул помощник меламеда рот и ничего не сказал — видел же он Шейне Сарел, видел, что у той живот на нос лезет! Поглядел еще раз на Овадию, и появилась на губах у него усмешка — как бывает у похотливцев, даже если и не согрешили. Тут как раз явился сосед и спросил о своем талесе. Повернулся Овадия и ушел.
Дошел до лавки хозяев Шейне Сарел. Сказал себе: может, зайду и куплю ей конфет? Вошел тихо и степенно и поздоровался со всеми:
— Шалом! — и протянул руку, поприветствовать каждого, кто тут случился.
Покупателей в лавке не было, лавочник сидел за столом и подсчитывал выручку, а приказчик отдирал крышку от ящика с сахаром. Увидел приказчик Овадию, вскинул голову и взмахнул топором. Поздоровался с ним Овадия и осведомился о здоровье. Опустил Рыжий голову и вернулся к своему занятию. Вытащил Овадия кошелек и вынул из него серебряную монетку. Еще раз сказал лавочнику «шалом» и стал дожидаться, пока тот соблаговолит обратить на него внимание. Повернул лавочник голову, но не вымолвил ни слова.
Стоит Овадия и слышит вдруг брань из угла. Поскольку пришел он со света, не заметил в темном углу фигуру хозяйки дома, но голоса ее не услышать не мог.
— Поглядите-ка! Сыскался — папаша! Может, подарков пришел требовать?
Оторвался лавочник от подсчета денег и спросил громогласно:
— Друг мой, чем обязан я такой честью, что ты осчастливил меня своим визитом?
Протянул Овадия ему монетку и изложил свою просьбу. Взял лавочник банку с конфетами. Пошарил в банке и отсыпал из нее в кулечек. Тем временем выбралась жена его из своего угла и снова заголосила:
— Видели вы такого пакостника? Прислугу в доме нельзя держать по его милости! Дай, дай ему конфет, пускай подавится ими!
Стоял Овадия, как громом пораженный, и не знал, отчего эта женщина кричит на него. Взвесил лавочник конфеты. Отложил и добавил, добавил и отложил, и отдал наконец Овадии. Сник Овадия, молча взял конфеты и вышел.
Постарался Овадия припомнить все свои дела и не нашел, чем он кому-то не угодил. Стукнул костылем оземь и сказал себе: ну и пусть злится, мне-то что? Пусть бесится, пока не лопнет! В любом случае хорошо, что она торчит теперь в лавке, а не дома. Пойду туда и увижу Шейне Сарел. Но дорогой сделалось все-таки на душе у него неспокойно.
XIIПришел в дом лавочника и нашел там другую служанку. Поглядел на нее Овадия и спросил:
— А Шейне Сарел, где она?
Вселился бес в сердце служанки и прогнала его, ничего не открыв.
Стоял Овадия возле дома, почесывал в затылке и обдумывал, куда же ему теперь идти. Вертелся на своем костыле в одну сторону и в другую и взвешивал, где искать Шейне Сарел. Нет сомнения, что оставила Шейне Сарел дом лавочника и нанялась к кому-то другому, но к кому? Тревожно и обидно стало ему — мало того, что не встретил ее, но даже не знает, куда направиться. Может, пошла набрать воды из реки? Не то, чтобы был подходящий для этого дела час, но за что-то должен он был уцепиться — чтобы не потерять совсем надежды разыскать ее. Не успел еще двинуться в путь, как снова овладело им сомнение. Может, она там, а может, и не там. А если не там, задержат его водовозы. Что же делать и где искать? Разве что пойти сначала к свахе, та уж точно знает, где теперь Шейне Сарел служит. Скажет ему. Опустил Овадия руку в карман, нащупал кулек с конфетами и направился к свахе.
Подошел к дому свахи. Издали приметил фигуру женщины, смотрел на нее и не мог понять: Шейне Сарел это или не Шейне Сарел? Ведь не суббота сегодня и не праздник, что ж она сидит на завалинке? Нечего разве ей делать? Не осталось никакой работы? Или, не дай Бог, была больна и до сих пор не в силах трудиться? Тотчас подойдет к ней и скажет: видишь, Сареле, жизнь моя, мы с тобой одна душа и одно тело. Это как заболит у человека одна нога, а все тело чувствует, так и мы с тобой: я захворал, и ты за мной следом. Слава Богу, что уже выздоровели и окрепли. Видишь, Шейне Сарел, хоть сердце у меня и щемит, как подумаю, что ты была больна, но уповаю, что не случится такого в будущем, и тем утешаюсь. Или, может, вообще ошибся он, и это вовсе не Шейне Сарел — вовсе другая женщина? Ведь ребеночек у нее на руках. Кому подобен дурак, не узнавший жены своей?
Смотрел Овадия на крупный и пышный стан той женщины, и лицо ее делалось все более и более чужим. И охватила его великая печаль. Полагал Овадия, что пришел к своей нареченной, а приблизился немного и нашел другую. Стоял и звал: Шейне Сарел, Шейне Сарел! Не потому, что мог еще воображать, будто она Шейне Сарел, но чтобы точно убедиться, что не Шейне Сарел она. И не было ответа. Подошел он вплотную к завалинке.
Шейне Сарел сидит на завалинке, грудь ее обнажена, и младенец в ее объятиях. Тяжелый подбородок уперся в грудь. Поглядел Овадия перед собой, обхватил одной рукой покрепче костыль, а вторую засунул в карман, где конфеты. Начали конфеты таять в его руке, и липкая жидкость стала сочиться между пальцами. Подняла Шейне Сарел голову и прикрыла грудь. Принялся младенец кричать и потянулся ручонкой к груди. Всунула Шейне Сарел сосок ему в рот и закричала:
— Ах ты, ублюдок, на, на — соси и подавись!
Вцепился ребенок в материнскую грудь всеми десятью пальчиками, рыжие волосенки торчат из-под чепчика. Посмотрела Шейне Сарел на Овадию, потом на младенца, и зеленые глаза ее вспыхнули гневом. Стоит Овадия — рот раскрыт и язык прилип к гортани — как камень, который некому сдвинуть. А конфеты в руке его тают и иссякают. Младенец присмирел и сосет материнскую грудь с тихим причмокиванием. Переложил Овадия конфеты в правую руку, а костыль в левую. Младенец насытился и разжал одну ручку, скатилась она с груди Шейне Сарел. А Шейне Сарел все никак не успокоится от злобы своей. Не решился Овадия отдать ей конфеты, склонился над младенцем и вложил их в его ручонку.
1921
Примечания
1
Бытие, 2:18.
2
Со времен разрушения Храма римлянами в 70 году евреи живут под знаком скорби об утраченной святыне. Эта скорбь проявляется, в частности, в том, что во время радостной свадебной церемонии жених разбивает стеклянный бокал в память о разрушенном Храме.
3
У евреев принято за год прочитывать Тору от начала до конца, в каждую неделю — свой фрагмент, к чтению которого присовокупляют еще фрагмент из библейских книг пророков. Так, книгу пророка Овадии читают в ту же неделю, что раздел Торы, начинающийся словами «И послал Яаков посланцев к брату своему Эсаву» (Бытие, 32:3).
4
У евреев, как известно, новый год начинается с праздника Рош-а-шана, в первый день месяца тишрей, который приходится на осенние месяцы — сентябрь-октябрь.
5
Среди Десяти заповедей, данных Богом еврейскому народу на горе Синай, содержатся, как известно, также правила этики: «не убий», «не прелюбодействуй», «не укради», «не свидетельствуй о ближнем ложным свидетельством», «не пожелай дома ближнего своего», «не пожелай жены ближнего своего» (см. Исход, гл. 19).
6
Заповедь Суккот.
7
«Книга рифм» («Яд харузим», 1700, Венеция) итальянского еврея Гершома Хефеца содержала рифмующиеся в иврите слова как пособие для стихосложения, позднее переиздавалась с дополнениями; имела широкое хождение в Галиции, где разворачивается действие агноновского рассказа.
8
Недельный раздел «И поселился Яаков» (Бытие, 37:1-40:23) содержит историю о том, как братья продали Иосифа в рабство, а Яаков оплакивал его, полагая, что он погиб. Чтение этого раздела приходится обычно на декабрь. Видимо Агнон намекает на то, что как реально Иосиф не погиб, а расцвел и возвысился, так и «грех», якобы «преодоленный» Йехудой Йоэлем, на деле преодолен не был.
9
Миква — микве (иврит), водный резервуар с проточной водой для омовения с целью очищения от ритуальной нечистоты.
10
Имеется в виду малый талес (называемый также арба канфот, или арбеканфес) — белый полотняный прямоугольник с отверстием для головы и с кистями цицит по углам, который, в отличие от большого талеса, носят всегда под одеждой. При стирке ритуальные узелки на цицит развязывают, а потом завязывают заново.