Когда экспедиция дошла до Петры, восторгу перед волшебной красотой коринфского фасада и амфитеатра стало мешать чувство голода. «Чарующий фасад… исключительно тонкие пропорции… гробницы изукрашены до последней степени… но время их не пощадило, погода выветрила камень, покрывая его неповторимыми узорами… ох, если бы того ягненка!»
Вернувшись позже в свой шатер возле вади Муса, Гертруда обнаружила на земле «на удивление много длинных черных слизняков», но тем не менее спала хорошо. От Петры она свернула снова на север к Мертвому морю и в этот вечер поставила шатер возле цыганского табора. С цыганами она разделила их ужин из творога, который ели пальцами, и чашки кофе, передаваемой по кругу. Наступила темнота, взошел месяц, и началась музыка. Гертруда писала Хью:
«…Мигал костер из колючих веток, угасал и разгорался снова, высвечивая круг сидящих мужчин, черные и белые их плащи заворачивались вокруг них, и женщина танцевала в середине. Она будто сошла с египетской фрески. Длинное красное платье, завязанное вокруг талии темно-синей материей и распахивающееся внизу, открывающее еще более красную нижнюю юбку. Вокруг головы другая темно-синяя лента, туго завязана, концы спадают на спину, подбородок укрыт белой материей, охватывающей уши и падающей складками до талии, а на нижней губе – индиговая татуировка! Ноги в красных кожаных туфлях едва движутся, но все тело танцует, и красный платок в руке летает вокруг головы, и руки всплескивают перед бесстрастным лицом. Мужчины играют на барабане и диссонирующих дудках и поют монотонную песню, хлопая в ладоши, а она постепенно приближается и приближается ко мне, извиваясь изящным телом, и наконец опускается на колени на кучу хвороста возле моих ног, тело все танцует, а руки покачиваются и вертятся вокруг маскоподобного лица… Дорогой мой отец, как это было прекрасно! Мне только мешало чувство, что это намного лучше, чем я заслуживаю».
Погода вдруг переменилась, стало отчаянно жарко. Лицо у Гертруды горело, и когда она въехала обратно в долину, оказалось, что прекрасные цветы, замеченные на пути туда, засохли и превратились в сено.
Это был конец ее первой экспедиции. Она проехала 135 миль за восемнадцать дней и выучила еще один урок: как следует кутаться от солнца. В последующих путешествиях в Сирийской пустыне она одевалась в традиционную белую ткань, куфию, завязанную на шляпе и обмотанную вокруг нижней части лица, и тонкую синюю вуаль с отверстиями, чтобы видеть. Белая полотняная раздвоенная юбка отчасти покрывалась большим мужским плащом джинсового хлопка, с глубокими карманами. Таким образом вполне эффективно, хотя и ненамеренно, Гертруда переоделась мужчиной.
Розены обещали Гертруде недельную экспедицию на север в Босру на край друзских гор – римский город с замком и триумфальными арками. Но к апрелю она уже ездила по пустыне несколько раз по нескольку недель, и этот план стал казаться ей слишком пресным. Когда Розены вернулись в Иерусалим, Гертруда сказала, что собирается в горы познакомиться с единоверцами Мухаммада, друзами, а возможно, пройти в Сирийскую пустыню до самой Пальмиры, миль двести. Реакция ее друзей, какой бы она ни была, не описывается. Свирепые друзы – замкнутая мусульманская секта у турок считалась опасной и в общем-то подрывной. Наверняка у Розенов были нехорошие предчувствия по поводу того, что женщине не стоит там разъезжать в одиночку.
Путешествие начиналось комфортно – два повара, Мухаммад и еще два погонщика мулов, пять мулов со снаряжением. В дневниках, которые Гертруда писала у себя в шатре почти каждый вечер, она отмечала проезжаемые археологические развалины и лагеря всех племен: аббад, бени-хасан, адван, хаварни и аназех. Среди массы информации редко попадаются забавные события, но она записывает, как какой-то мальчишка украл у нее хлыст. Она за ним погналась, надрала ему уши и отобрала краденое.
В Босре она ходила по городу способом, обычным для многих арабских деревень – по крышам, – и начала утомительные переговоры с мудиром – местным арабским чиновником – о продолжении своей поездки. Стандартная процедура требовала запросить разрешения на въезд на территорию друзов, но Гертруда знала, что вряд ли его получит. Поэтому она сделала вид, что ее целью является Салхад, на северо-востоке, куда она направляется осмотреть руины. Она не первая среди путешественников по пустыне, использующих археологию как предлог для поездки, предпринятой по совершенно иной причине, но это в первый раз она им воспользовалась. К этому времени Гертруда знала арабский достаточно, чтобы владеть официальными оборотами и изысканной вежливостью этого языка, и начинала говорить на двух уровнях: на местном говоре и на более литературном диалекте. Для родителей она описывает сцену в лицах: «Куда я изволю направляться?
– В Дамаск.
– Благословен Господь! Туда есть прекрасная дорога к западу, с красивыми развалинами.
– Да будет угодно Господу, чтобы я их увидела! Но сперва я хочу взглянуть на Салхад.
– Салхад! Там ничего нет, и дорога очень опасна. Это невозможно.
– Это необходимо.
– Из Дамаска пришла телеграмма, обязующая меня сказать, что мутессариф беспокоится о безопасности вашей милости. (Это была неправда).
– Англичанки ничего не боятся. (Это тоже неправда)». Следующая беседа, с начальником гарнизона города, прошла так же неудачно – отчасти потому, что он был одет по-домашнему и во время беседы его брил денщик. Ресницы у него были красиво зачернены, сухо замечает Гертруда, но в остальном его туалет был незавершен.
Мудир ей не понравился, и еще сильнее не понравился, когда ночью явился к ее шатру. Она поспешно задула свечу и велела повару сказать, что уже спит. Подслушивая разговор, она услышала, как пришедший сообщил, что никуда она без разрешения не поедет. Всегда, когда Гертруде грозили ограничениями, она действовала быстро. В два часа ночи она свернула лагерь, дрожа в летней одежде, и к рассвету была уже далеко на севере за Салхадом, куда, как она понимала, мудир вполне мог бы погнаться за ней.
Гертруда была первой женщиной, путешествующей в одиночку по этой территории. Даже ее команда тревожилась по поводу того, что может случиться. Но удача ей сопутствовала, и идиллия с Джебел-Друз продолжалась. При первом же появлении в друзской деревне в тени горы Кулейб ее тепло встретили и выказывали ей доброту и уважение:
«Женщины набирали воду в глиняные кувшины… и у воды стоял красивейший юноша лет 19 или 20. Я спешилась, чтобы напоить лошадь. Юноша подошел ко мне, взял за руки и поцеловал в обе щеки, к моему большому удивлению. Подошли еще несколько, обменялись со мной рукопожатиями. Глаза у них были огромные, ресницы черненные кохлем у женщин и у мужчин. Они темноволосы, брови у них прямые, и держатся они прямо, лица у них внимательные, приветливые и разумные, что необычайно привлекательно».
В сопровождении этого юноши, Насреддина, Гертруда проехала в деревню Арех, отмеченную у нее в путеводителе как родина верховного шейха друзов. В Арехе ее приветствовали мужчины, зацепляясь с ней мизинцами, и ввели ее в дом, где усадили на подушки и угостили кофе. «Ощущение уюта, безопасности и уверенности от общества людей, говорящих прямо, было восхитительнее, чем я могу передать», – пишет она родителям.
Гертруда теперь знала, что вежливость требует попросить возможности выразить свое почтение вождю, Яхья-Бегу, и она, спросив, может ли с ним увидеться, сделала следующий правильный шаг в сложном этикете пустыни, согласно которому гость зарабатывает себе защиту племени. Старый воин, первый из вождей племени, с которыми ей предстояло познакомиться, только что вышел после пяти лет заключения в турецкой тюрьме. Фигура это была замечательная: «Наилучшее воплощение типа гран-сеньор, крупный мужчина (лет 40 или 50), очень красивый и с весьма изысканными манерами. Он – король, и очень хороший, хотя королевство его невелико».
Он навалил для Гертруды на пол подушек, взбил их, потом поманил ее разделить с ним и его людьми трапезу из мяса и бобов, которые надо было брать пальцами со стоящего в центре блюда. Вождь спросил, как ее поездка, и велел Насреддину и еще одному друзу показать ей все местные археологические руины, а потом проводить к следующему месту ее назначения. Перед уходом Гертруда попросила разрешения сделать его фотографию. Как далеко простирается защита верховного шейха, она узнала через несколько недель, услышав, что Яхья-Бег продолжал следить за ее перемещениями, посылая гонцов с вопросами: «Видели ли вы странствующую королеву, консулессу?» Она уже путешествовала с соблюдением стиля, хотя и не столь изощренного, как впоследствии. Скатерть, стаканы, ножи и вилки ее ежедневного обихода были, видимо, позаимствованы в консульстве.
Несомненно, ее привлекали эти вежливые воины: перед тем как их покинуть, Гертруда посетила еще одну деревню, где опять-таки была поражена красотой мужчин. Несколько смущаясь, наверное, при описании этого чувства своим родным, она его выразила очень аккуратно: «Это была группа таких красивых людей, каких только захочешь увидеть. Средний рост – 6 футов 1 дюйм, а средняя внешность – как если бы сделать сочетание Хьюго и тебя, папа».
Несомненно, ее привлекали эти вежливые воины: перед тем как их покинуть, Гертруда посетила еще одну деревню, где опять-таки была поражена красотой мужчин. Несколько смущаясь, наверное, при описании этого чувства своим родным, она его выразила очень аккуратно: «Это была группа таких красивых людей, каких только захочешь увидеть. Средний рост – 6 футов 1 дюйм, а средняя внешность – как если бы сделать сочетание Хьюго и тебя, папа».
Гертруда сделала короткую остановку в Дамаске и двинулась к Пальмире в сопровождении еще трех турецких солдат, избегая туристских дорог и совершая выходы в сторону. Ей пришлось закалиться. До сих пор питье мутной воды было для нее табу, но после двух безводных дней пришлось закрыть глаза и пить из луж, где кишели черви и насекомые, стараясь убедить себя, что это лимонад со снегом, что продают на базарах в фарфоровых чашах. Потом: «Сегодня мы купили барашка. Он был очень трогательный, и его судьба ранила меня в самое сердце. Боюсь, что посмотри я на него чуть дольше – было бы как у Байрона с гусем[19], поэтому я быстро от него ушла – а на ужин были восхитительные бараньи котлеты».
Они медленно двигались через пустыню, поднимаясь до рассвета, чтобы облегчить жизнь лошадям. Впереди ехал проводник Ахмед, одетый в белое, рядом с Гертрудой – черные тени трех ее солдат, и позади, позванивая колокольчиком, мулы. Три верблюда шли своим темпом – все они потом сойдутся в лагере. Снова Гертруда была поражена абсолютной тишиной пустыни, более глубокой, чем даже на вершинах: там слышно какое-то эхо падающего льда или камней, здесь же – совсем ничего.
Каждый день она получала новые уроки выживания в пустыне. Оказалось, что солнце может обжечь ноги даже через кожаные сапоги, если их не прикрыть полотнищами ткани. Она познакомилась с миражами – «огромными лужами воды», никогда не уходящими с горизонта, сшила себе спальный мешок из муслина, чтобы защититься ночью от москитов. «Я очень горжусь этим приспособлением, – писала Гертруда домой, – но если арабы совершат на нас газзу [набег], то убегать я буду последней, и это будет очень похоже на бег в мешках».
По-арабски она уже говорила достаточно хорошо, чтобы обсуждать политику пустынь с нотаблями племен, которых все время встречала по пути. Она научилась прикладываться в свою очередь к наргиле, передаваемому по кругу, – кальяну с табаком, марихуаной или опием. Сперва это ей не очень нравилось, как она изо всех сил объясняла родителям, но постепенно выработалась привычка. Однажды Гертруда обнаружила, что мех, который ей продали, течет, и починила его, закрыв дыру камнем и обвязав горловину шнурком. А у себя в дневнике отметила, что надо проверять мехи перед тем, как платить.
День в седле тянулся у нее от десяти до двенадцати часов, и она приучилась читать или спать на ходу. Гертруда садилась боком на седло – рассчитанное на верховую посадку – и отпускала поводья, чтобы держать зонтик, карту или книгу. Когда однажды лошадь вдруг пустилась рысью, Гертруда упала, что вызвало веселье среди солдат. Минуту она сидела на песке, раздумывая, надо ли выразить досаду, но потом запрокинула голову и рассмеялась вместе со всеми. В последние часы этих долгих дней она иногда переходила на чьего-нибудь верблюда.
«Это огромное облегчение – проехав на лошади 8 или 9 часов, ощутить под собой длинные уютные покачивания и широкое мягкое верблюжье седло… На верблюде едешь только с недоуздком, замотанным обычно за луку седла. Прикосновение к шее верблюдицы говорит ей, куда ты хочешь свернуть; чтобы она ехала вперед, достаточно тронуть ее каблуками, но если хочешь, чтобы она села, нужно несильно и часто похлопать ее по шее, приговаривая: «х-х-х-х!» Мягкое большое седло, «шедад», так легко и удобно, что совершенно не устаешь. Качаешься, обедаешь, рассматриваешь ландшафт в подзорную трубу… Моя верблюдица – самая очаровательная из животных».
В письме, которое было получено в Дамаске, Флоренс спрашивает, не бывает ли ей одиноко. Гертруда отвечает, что часто скучает по своим родным, в особенности по отцу, и тут же старается рассеять обиду, которая могла бы после таких слов возникнуть у мачехи:
«Иногда это бывает очень странное ощущение – быть одной в мире, предоставленной самой себе, но в основном я это принимаю как данность… не думаю, что мне бывает одиноко, хотя один человек, которого мне часто хочется видеть, это папа… мне просто хочется сравнить свои впечатления с его. И с тобой мне тоже хочется говорить, но не в шатре с уховертками, тараканами и питьевой водой с илом! Мне кажется, ты не могла бы остаться собой в таких условиях».
По мере подъема в горы ей пришлось сменить муслиновый спальник на широкие брюки, гамаши, две куртки и одеяло. Гертруда спала на земле; в последующих своих путешествиях по пустыне она брала с собой парусиновую раскладную кровать. Ближе к Пальмире движение затруднилось, и дорога стала суше. В последний день экспедиция поднялась в полночь и ехала до рассвета, когда на горизонте появился замок Пальмиры в бледном ложе песка и соли. Над ним клубились облака пыли, и до него оставалось еще пять полных жажды часов. Башни, колонны и огромный храм Ваала были, как решила Гертруда, самым прекрасным, что она увидела после Петры. Двадцать четыре часа она посвятила изучению города, отдала должное всем его стоящим местам и повернула обратно – для разнообразия по туристской дороге.
На пути в Дамаск Гертруда пристала к большому каравану верблюдов, которых вели из Неджда на рынок в город свирепого вида арабы из племени агайл под предводительством своего шейха. Опасаясь набега на пути, они хотели иметь дополнительную защиту в лице трех солдат Гертруды – как свидетелей из турецкой армии, если будет необходимость. Она же, в свою очередь, хотела поговорить с шейхом и узнать побольше о пустынях Неджда, куда когда-нибудь рассчитывала добраться. И еще она уже знала, что в пустыне за услугу платят услугой: очень неплохо, если племя агайл будет у нее в долгу.
На обратном пути Гертруда встретилась с каретой, где сидела пара туристок: приятные англичанки, знакомые по иерусалимскому консульству, обе свежие и опрятные. Эти леди косились на ее грязную одежду и растрепанные волосы, а от ее эскорта хмурых агайлов в патронташах, с ножами и двадцатифутовыми копьями шарахались в страхе. Гертруда же была рада снова увидеть мисс Блаунт и мисс Грив. Она спрыгнула с лошади и вскочила в их карету ради настоящего английского чаепития, с «Эрл Грей» и имбирными пряниками. «Жаль, что я не могу организовать свои путешествия принятым образом, – писала она потом, – но судьба против меня. Все свои планы я строила так, чтобы вернуться из Пальмиры, как положено леди, но увы! – этому не суждено было сбыться».
Примерно на полпути к Дамаску, за Карьятейном, Гертруда раскинула лагерь и увидела компанию хасинехов с черными шатрами, возвращающихся с зимних квартир.
«Их шейх Мухаммад пришел меня навестить. Мальчик 20 или меньше лет, красивый, прилично толстогубый, торжественный, волосы под куфией толстыми косами. При нем огромный меч, ножны инкрустированы серебром… Ему принадлежат 500 шатров и дом в Дамаске и небо знает сколько лошадей и верблюдов». Через некоторое время Гертруда нанесла ответный визит и сидела в его шатре с прочими гостями вокруг шейха. Когда подали кофе, начал играть музыкант на рубабе, однострунном инструменте.
«Музыкант пел длинные грустные песни, монотонные, каждая строчка начиналась в одном и том же размере и заканчивалась падением голоса почти до стона… жутко, печально и по-своему красиво. Все вокруг молчали и глядели на меня – нечесаную, полуголую, куфии на лицах, и ничего живого в них, кроме глаз… Иногда кто-нибудь заходил в открытый шатер… и, стоя на краю круга, приветствовал шейха словами “Йа Мухаммад!”, поднимая руку ко лбу, потом всем остальным: “Мир вам”, на что все отвечали: “И тебе мир”».
Через некоторое время Гертруда встала и распрощалась. Когда она вернулась к себе в палатку, солдаты сказали ей, что она совершила опаснейший промах. В ее честь закололи и готовили барана. Выйти до того, как еда подана, – оскорбление. И она должна была сделать шейху подношение. Более того, положение Мухаммада требует, чтобы ему поднесли дар достаточной ценности. Арабу нельзя ничего подарить меньше, чем конь или оружие. Встревоженная Гертруда взяла пистолет у одного из своих людей, завернула его в платок и послала с ним солдата, велев передать, что не знала, что ей оказана честь быть приглашенной к трапезе. Солдат вернулся с настоятельным приглашением Гертруде вновь посетить шатер шейха. «И пошла я обратно… мы ждали до половины десятого! Я не скучала… вокруг шли разговоры – политика пустынь: кто продал лошадей, у кого сколько верблюдов, кого убили в набеге, каков будет выкуп за кровь или где ожидается следующая битва. Очень трудно было понять, но я более или менее следила за разговором…»