«Я провела долгую ночь, строя планы побега, если дело обернется плохо… В духовном смысле в этом месте пахнет кровью… рассказы возле моего костра все только об убийствах, и убийством дышит воздух. Действует на нервы – вот так сидеть целый день за высокими глинобитными стенами, и я благодарю небеса, что нервы у меня не очень чувствительные… И пусть все будет хорошо, Господи! Боже мой, пусть будет хорошо!»
Ее худшие страхи сбылись на следующее утро, 3 марта, с появлением раба – брата Саида. Нарядно одетый и пришедший в сопровождении слуг, он повторил то, что она уже слышала: ехать ей нельзя, не могут они также и выдать ей денег, пока не придет гонец с разрешением от эмира. Это было первое подтверждение, что Гертруду фактически задерживают в Хаиле. Она глубоко вздохнула, резко развернулась, сбежала во двор и вернулась с Мухаммадом и Али. И сказала Саиду, чтобы он перед ними повторил свои слова.
В настоящий момент интересы Гертруды очень мало значили для рашидидов. Она приехала в самый неподходящий момент. Чего она не знала – и сам Ибрагим тоже не знал, – что как раз сейчас эмир, шестнадцатилетний глава семьи, намеревался убить брата Ибрагима Замиля ибн Субхана. Как регент, советник и дядя, Замиль сопровождал его в пустыне в качестве главы армии соплеменников. Он уговаривал эмира заключить мир с Ибн Саудом, но эмир хотел абсолютной власти без всякого вмешательства. Через небольшое время, на форпосте в пустыне под названием Абу-Гхар эмир велит одному из рабов застрелить регента в спину. Когда Замиль упадет наземь, его братья и рабы тоже будут перебиты. Эмир и его сообщники, согласно сообщениям, проедут мимо места бойни, даже не повернув головы. Ибрагим, вероятно, хорошо знал, что его родные не в фаворе у эмира, и совершенно не хотел его провоцировать – ни выдачей Гертруде денег, ни взятием на себя ответственности за ее отъезд.
А между тем Туркийе выполнила свое обещание пригласить Гертруду на встречу с королевским гаремом. Мать эмира, Муди, послала Гертруде приглашение посетить ее вечером после наступления темноты. Гертруде было очень интересно увидеть сцены, так часто воссоздаваемые художниками-ориенталистами и карикатуристами «Нью-Йорк таймс», с роскошными красавицами на подушках, окруженными рабынями и евнухами. Муди произвела на нее сильное впечатление. Несмотря на то что она была женой трех эмиров по очереди, она все еще оставалась молодой: Гертруда описала ее очень красивой и очаровательной, а также умной и восприимчивой.
«Я провела два часа, взятые прямо из “Тысячи и одной ночи”, с женщинами дворца. Думаю, мало осталось мест, где можно увидеть подлинный Восток в его обычаях, как он живет уже сотни и сотни лет, и одно из таких мест – Хаиль. Вот они были передо мной, эти женщины, одетые в индийскую парчу, увешанные драгоценностями, обслуживаемые рабынями. Они передаются из рук в руки, их берет себе победитель… подумать только! У него руки красны от крови их мужей и детей. У меня это все никак в голове не укладывается».
И Гертруда тоже представляла для Муди предмет уникального интереса. Эти женщины смотрели друг на друга в восторге, и каждая встретила в лице другой совершенно новое для себя явление. Жаждущие объяснений, полные вопросов, они разговаривали все живее, а другие жены смотрели завороженно, потрясенные как внешностью Гертруды – бледная кожа, зеленые глаза, рыжие без хны волосы, вечернее кружевное платье, туфли на пуговицах, – так и ее головокружительной мужской свободой. Перед ними, несомненно, была женщина, живущая жизнью шейха и воина. Гертруда объяснила свои текущие затруднения. Муди, не имеющая опыта независимости, поняла, что сидящая перед ней путешественница поймана, как птица в клетке. Два часа пролетели как одна минута. Они посмотрели друг на друга в последний раз – представительницы противоположных миров, великолепно понявшие друг друга, – и настало время расставаться.
К 6 марта Гертруда фактически находилась под домашним арестом, и уже не было смысла скрывать это от себя. Без разрешения на отъезд и без рафика для гарантии неприкосновенности она стала пленницей. У нее заканчивались ресурсы. И она сидела, закусив губу, вполуха слушая, как Туркийе и домоправительница жалуются на дороговизну рабынь: «Раньше можно было хорошую девочку купить за двести испанских реалов, – говорила Лулуа, – а теперь не достанешь и за пятьсот», – и тут пришел гонец с королевским приглашением навестить двоюродных братьев эмира у них в саду после полудня. При свете дня.
Хозяевами оказались пять маленьких детей, одетые в вышитые золотые халаты и с раскрашенными лицами. Гертруда сидела с ними в летнем доме на ковре «как на рисунке из персидской книжки с картинками». Рабы и евнухи подавали фрукты на подносе, чай и кофе, и мальчики провели ее по саду, называя ей каждое дерево и каждый цветок. Присутствовали и взрослые, и вскоре Гертруда узнала сидящего среди них Саида. Она села с ним рядом и, заговорив без вежливых предисловий, сухо и коротко сообщила о своем желании срочно покинуть Хаиль.
Когда Саид ответил: «Приезд и отъезд – не в нашей власти», – Гертруда вышла из себя. «Я говорила с ним очень энергично и закончила беседу, резко встав и покинув его… правду сказать, мне все это очень надоело», – написала она в другом дневнике.
Через час, когда она сидела в кофейной, которую использовала как спальню, рабыня пригласила ее в приемный зал. На этот раз Гертруда не дала себе труда оправлять одежду или причесываться. В дверях стоял Саид, бесстрастный, как обычно, с мешком в руке. Он сообщил, что ей дано полное разрешение уходить куда захочется и когда вздумается. Она с удивлением приняла от него мешок, и оказалось, что внутри золото. «Почему мне сейчас дали разрешение или почему его не давали раньше, я понятия не имею, – написала она. – Но как бы там ни было, я свободна, и на сердце у меня спокойно. Отпустило».
Гертруда так никогда и не узнала причины своего неожиданного освобождения, и всегда будет гадать. Когда она обдумывала это в очередной раз, у нее возникла новая мысль. Там, где дядья Али потерпели неудачу, где Ибрагим лгал, а Фатима не хотела отдавать денег, не заступилась ли за нее более благородная душа? Несомненно, есть способы, которыми женщины гарема могут влиять на поступки и события в мире мужчин. Не Муди ли, фактическая королева Хаиля, открыла дверцы клетки и вернула Гертруде свободу, которой у нее самой никогда не было?
Любой другой быстро собрался бы и сбежал, пока не передумали, лучше даже до рассвета. И что характерно для Гертруды, она, столько раз просившая об отъезде, теперь попросила разрешения остаться еще на день, испытывая свою удачу и восемь часов потратив на то, чтобы заглянуть во все уголки Хаиля и сделать снимки. Можно себе представить, как отреагировал Ибрагим. Он, пивший кофе с рабами или совещавшийся с Фатимой, сперва просто издал удивленный возглас, а потом наверняка развеселился от чистой наглости такой просьбы. Казалось, Хаиля коснулось более светлое настроение. И Гертруда, шатаясь под солнцем с открытым лицом вопреки неодобрению духовенства, оказывалась объектом дружественного любопытства, куда бы ни направилась. «Все улыбались и были приветливы… люди толпились, чтобы увидеть меня, но вроде бы мои действия вызывали у них только благожелательный интерес».
Она обошла башни дворца, увенчанные массивными укреплениями, прошла мединскими воротами, охраняемыми рабами, углубилась в кухни дворца, залезала на крыши, спускалась вниз и фотографировала укрепления. Когда она вернулась, ей передали приглашение на чай от Туркийе. «Я пошла, и мы с ней чувствительно попрощались. Мы с ней, думаю, расстались теперь навеки и не увидимся больше, кроме как в воспоминаниях. И вот так закончился мой странный визит в Хаиль. После одиннадцати дней плена это был в каком-то смысле апофеоз!»
На следующий день, 7 марта, Гертруда встала до рассвета и удивилась, увидев во время сборов еще одного посетителя. Это был дворцовый раб, человек со странным лицом, крашенной хной бородой и чернеными глазами. Он посоветовал ей уезжать из Хаиля западной дорогой, поскольку так будет безопаснее. Она знала, что придется последовать этому совету, поскольку за ней будут следить, но тут же заподозрила подвох. «Я вообразила, что они хотят послать меня к эмиру и думают, что он наверняка будет на западной дороге, потому и отдали такой приказ», – замечает она. Интрига сработала совсем наоборот, потому что, когда Гертруда достигла места, где ожидалась встреча с эмиром, он, к счастью, уже прошел мимо с востока. Но Гертруда еще не отряхнула прах Хаиля от ног своих: на второй день пути к ее шатру прибыли посланцы рашидидов и сообщили, что эмир ее ожидает. Они добавили, что он взял Джоф и выгнал оттуда руваллийцев, не скрыв от нее и подробностей взятия. Посланцы уехали, и она снова пустилась в путь. Строго держась своей дороги, Гертруда шла по девять-десять часов в день, свернув на северо-запад к Багдаду дорогой на Хайанью и Неджеф. «[Путешествие] так изматывает душу своей полной монотонностью, что я каждый день прихожу в лагерь, шатаясь от усталости… Начинаю ощущать действие суровой походной жизни; в общем, я буду рада снова добраться до цивилизации».
Ей было забавно услышать совершенно иную версию «взятия» Джофа от нового рафика, который пришел к ней прямо с кампании эмира. Эта невинная душа, совершенно не зная официальной версии, изложенной посланцами эмира, сообщил, что рашидиды остановились перед самым городом и отступили под натиском руваллийцев, даже не увидев Джофа. Гертруда по дороге осмысливала пережитый опыт, и эта последняя ложь убедила ее, что «рашидиды приближаются к собственному концу».
«В их роду не остается взрослых мужчин – эмиру всего 16 или 17, а все остальные едва ли не младенцы – так смертоносна семейная вражда… Их история – длинная цепь предательства и убийства. Я бы сказала, что будущее принадлежит Ибн Сауду. Он блестящий противник… Я думаю, что его звезда – восходящая, и если он соединится с Ибн Ша’ланом [из племени рувалла-аназех], то Ибн Рашид окажется между молотом и наковальней… Решено! Следующее мое путешествие по Аравии будет к нему».
Гертруда понимала, что в этой поездке отправиться на юг из Хаиля для сбора информации о Риаде, саудовской столице, невозможно. Как ни обидно было, она сознавала, что для путника, идущего прямо от рашидидов, эта дорога непроходима. Устав душой и телом, она не могла понять, чего же все-таки достигла, и желчно писала в дневнике для Дика: «Боюсь, что, оглядываясь назад, я скажу: это была потеря времени».
В марте четырнадцатого года Гертруда еще не знала и не могла знать очень многого. Исследование жизни племен, которое она выполнила, картографирование территорий, сеть союзов и вражды племен, которую она открыла, оказались уникальной информацией. Ее беглое владение языком племен дало ей ясную картину многовековой арабской системы правления, политических интриг избранных семейств и племен. В последующие годы знания, приобретенные в этой последней ее экспедиции, окажутся бесценными. Сейчас же, устало плетясь к Багдаду, Гертруда проводила границу между будущим Ираком и будущей Саудовской Аравией. Долгие подготовительные годы закончились, и началась карьера, которой предназначено было стать ее судьбой.
Понимание ею того, что будущее центральной Аравии принадлежит Ибн Сауду, приобретет огромный вес, когда она это сообщит британскому послу в Константинополе, подтвердив свое мнение открытыми фактами. Гертруда объявит, что саудовцы сильны и более заслуживают британской помощи. У нее не получилось встретиться с Ибн Саудом, и это ее разочаровало. Как же придется ей удивиться, когда через два года он, совершив беспрецедентный шаг – в поисках оружия посетив британскую администрацию, – предпримет специальное путешествие для встречи с ней.
Оставив за спиной Хаиль в десяти днях пути, Гертруда достигла пограничных земель Евфрата и прошла на территорию бедуинов. Теперь ее караван еще больше бросался в глаза на этой земле разъезжающих на ослах шиитских пастухов племени риу. Начались обычные заботы: приближаться к лагерям, шейхи которых могли с равной вероятностью их приветствовать или ограбить, прятаться в расселинах с винтовками наготове, находить по пути замены перепуганным рафикам. В какой-то момент закончилась вода, и караван пошел прямо на шайку воров, расположившихся возле грязного колодца: тут рафик Газалат выступил с непроницаемым лицом и отвел опасность. Несколько раз по каравану стреляли. Гертруда подумала, не страхом ли называется испытанное ею при этом чувство, и решила, что теперь может его опознать. Хаиль ее этому научил. В втором дневнике она писала:
«При тщательном анализе своих чувств я пришла к выводу, что в этих случаях я пугаюсь. Наверное, это страх – некоторая нервность разума, когда он, как очень свежий конь, натягивает поводья и резко их отдает – ты знаешь это чувство в руках, как неровный пульс. У меня одна лошадь дома все время это делает, совершенно бешеная. А потом – глубокое желание, чтобы в следующий час тебе ничего не грозило! Да, это страх».
Гертруда была измотана. В Неджефе Фаттух нанял ей повозку. Впереди лежала большая дорога на Багдад, которую куда быстрее было бы проехать на коне. Со своим личным багажом Гертруда перешла в повозку и пронеслась за шесть часов до Кербелы, два раза сменив лошадей на почтовых станциях. Прибыв после наступления темноты, она оставила багаж в почтовой гостинице и поехала в гости к старому другу, Мухаммаду Хуссейну Хану. За ужином они разговаривали по-английски – впервые за десять недель у нее выдалась такая возможность. Ей было весело сообщить Дику слова Хана о его предстоящем отпуске в Британии. На ее вопрос, что Хан будет делать там с семьей, он ответил, что оставит семью дома, перед отъездом разведясь с женой. Свои чувства Гертруда выразила строчкой восклицательных знаков.
Чтобы отправиться дальше и начать последний этап путешествия, пришлось сесть в почтовую карету уже в три часа утра. Поспать удалось только пару часов. Сейчас до писем из дома было уже рукой подать, и Гертруда с волнением гадала, что там с ее родными. За десять недель могло случиться что угодно. Она быстренько проехала последний участок дороги до Багдада, миновала новую железную дорогу и прибыла в город к обеду. Усталая и встревоженная, она поймала себя на том, что накричала на верного Фаттуха, и тут же попросила у него прощения. Она всегда старалась быть терпеливой, вспоминая слова одного из своих рафиков в Нефуде:
«Во все последующие годы, приходя сюда, мы скажем: “С ней мы пришли сюда, здесь она стояла лагерем”. Надеюсь, так они и скажут, и мне ужасно хочется, чтобы они говорили только хорошее, потому что по мне они будут судить обо всей расе. Эта мысль часто заставляет меня сдержать поспешное слово, когда я устала, или злюсь, или скучаю – о небо! Как же иногда я устаю, злюсь и скучаю!»
Гертруда направилась прямо в британское представительство и взяла свои письма у нового представителя, некоего полковника Эрскина. Характеристика, которую она ему дает, острее ножа:
«Он встает не раньше двенадцати и после обеда раскладывает у себя в комнате пасьянс. Не знает ни одного языка, даже французского, и в голове у него сплошное белое пятно в отношении Турции вообще и Турецкой Аравии в частности. И этого человека мы послали сюда в момент, когда с одной стороны строится Багдадская железная дорога, а с другой – осуществляются наши ирригационные схемы. Странная мы страна».
Гертруда вернулась в гостиницу, стала курить сигарету за сигаретой и день и ночь читала свои письма. И узнала, что ничего не изменилось. Родные в добром здравии, а жестокая и раздражающая способность Дика, профильтрованная через страницы красноречия, будить у нее надежды и тут же их разрушать, осталась неизменной. Чем дальше она от него, тем сильнее его чувство к ней – на бумаге. Изголодавшаяся по его любви, Гертруда не нашла ничего утешительного, и все же он настолько усыплял ее разумность, что она могла почти заставить себя поверить в возможность их совместного будущего. И мука началась снова, стоило ей прочесть его слова: «Я тебя люблю – есть тебе от этого какая-то польза там, в пустыне? Пустыня становится не такой широкой, не такой одинокой, не такой похожей на край жизни и смерти?» Или взять его письмо из Аддис-Абебы в Абиссинии, где он был сейчас в качестве представителя Британии в Международной комиссии по границам: «Чего бы я не отдал за то, чтобы ты сидела напротив меня в этом доме одиночества». И в конце концов Гертруда почувствовала себя уставшей и разочаровавшейся в своих надеждах. Она попыталась напомнить себе, что это ощущение «праха и пепла в руках» всегда появлялось у нее в конце приключения. И спросила себя, зачем было подвергаться испытаниям последних трех месяцев, если ничего от этого не изменилось ни в ее чувствах, ни в мире вообще.
Дик написал о посещении Слоун-стрит, где встречался с ее отцом. Капитана индустрии он назвал «очень милым стариком». У Хью было полно своих дел, он собирался уезжать для встречи с лордом Китченером, потом с резидентом в Хартуме и, наконец, с сэром Реджинальдом Уингейтом, верховным комиссаром в Каире. Также в письме Дик попросил Гертруду об одной вещи: телеграфировать ему в Аддис-Абебу. Послать только два слова: «Благополучно Багдаде» – и оставить без подписи. Она на следующее утро послала телеграмму с почты и вслед за ней отправила пакет – свой второй дневник, который вела только для него и который должен был рассказать ему все в подробностях. Перед этим быстро его перечитала – и нашла необъяснимо безличным.
«Я думаю, единственное, что стоит говорить, – это то, чего я не могу сказать: о том, как я сама вижу глаза этого человеческого существа, слабого, невежественного и заблудшего, усталого и разочарованного, побывавшего в передрягах. Этого я не могу сказать, потому что это слишком интимно, а еще потому, что не хватит умения… Такие вещи не пишут в дневнике, потому что не надо для себя рисовать картину – она перед глазами».
Старые друзья обрадовались возвращению Гертруды, не могли поверить в такое путешествие, удивлялись, как она выжила, и поздравляли ее так, «что сердце согревалось». Поздравлял в том числе человек, ставший ключевой фигурой для будущего Ирака, – сэр Саид Абдул Рахман. Его знали по титулу, накиб – главный среди суннитов, – и он был религиозным лидером настолько важным, что ни одной женщине, кроме Гертруды, не позволялось находиться в его августейшем присутствии. «Он слишком свят, чтобы обмениваться со мной рукопожатием, – отмечает она, – но… мне был очень интересен, как всегда, разговор с ним». Среди новых ее друзей был Артур Тод, директор «Линч бразерс», который управлял компанией паромов, переправляющих пассажиров через Тигр, и его «милая маленькая итальянская жена», которая, увидев, насколько Гертруда устала, немедленно пригласила ее у них остановиться. Аурелия Тод, ставшая одной из лучших подруг Гертруды, проследила, чтобы одежду путешественницы выстирали и прогладили, пока она спит. Этот отдых был очень нужен Гертруде, и она его провела за осмотром достопримечательностей, как любой турист, несмотря на 140 градусов по Фаренгейту. Она посетила новую железную дорогу турецко-немецкой постройки, которая вскоре стала угрозой контролю Британии над Персидским заливом. С берегов Тигра Гертруда смотрела на деревянные шпалы, прибывающие из Гамбурга, – их выбрасывали на берег с флотилии старинных лодок с латинскими парусами. Дочь сталепромышленника не могли не потрясти эффективность и масштабность проекта. Начальник строительства – знаменитый инженер Генрих Август Мейсснер рассказал про трудности. Приходится не только импортировать шпалы. Для изготовления бетона нужно еще опреснить воду, потом перемолоть тонны гальки в связи с нехваткой камня и песка, а еще добавлять необходимое дерево. «Илистые воды разлива Тигра, пальмы, изнуренные поющие арабы – весь этот древний Восток, – замечает Гертруда, – и посреди всего этого стоят сверкающие безупречные паровозы, стриженные под ежик немцы с синими глазами и ловкой военной выправкой; солдаты Запада, прибывшие завоевывать…»