И говорил великим языком пустыни, звучным и торжественным – другого такого нет.
«Четыре года, – сказал он, – не был я в таком месте или в таком обществе». Он рассказывал им, как поднимется Ирак их усилиями и под его главенством. Он спросил их: «Арабы, в мире ли вы друг с другом?» Они крикнули в ответ: «Да, в мире!» – «С этого дня – какое сегодня число? И который час?» Ему ответили. «С этого дня, – названа дата магометанского календаря, – и с этого часа любой араб, поднявший руку на араба, ответит передо мной. Я буду судить вас, созывая на совет ваших шейхов. У меня права над вами как у вашего господина… и у вас права моих подданных, охранять которые – моя обязанность». Его речь прерывалась криками племен: «Да, во имя Аллаха!» и «Правда, видит Аллах, правда!»
Это был высший момент в карьере Гертруды, кульминация ее работы. Фахад-Бег и Али Сулейман встали по обе стороны от Фейсала принести ему клятву верности. Но слова они сказали такие: «Мы клянемся тебе в верности, ибо ты принят британским правительством». Гертруда писала:
«Фейсал был несколько удивлен. Он быстро оглянулся на меня – я улыбалась – и потом сказал: “Никто не усомнится в том, каково мое отношение к британцам, но свои дела мы должны решать сами”. Он снова посмотрел на меня, и я показала ему руки, сцепленные в замок, как символ единства арабского и британского правительств. Это был потрясающий момент».
Тогда Али Сулейман вывел вперед сорок или пятьдесят своих шейхов, одного за другим – вложить руки в руки Фейсала и принести клятву. Фейсал вышел из тени на солнце, сопровождаемый Сулейманом и Фахад-Бегом. Вокруг них кружили люди племен – тысячи, скача на конях с дикими криками, сопровождали их в дворцовый сад, где ожидал пир. Потом Фейсал поднялся на высокий помост у стены, увешанной коврами. Вожди и Гертруда сели за ним, и один за другим главы городов и деревень, кази и другие нотабли всех городов Ирака, от Фаллуджи до Каима, поднимались по очереди со стульев между деревьями и подходили вложить свои руки в руки Фейсала. Гертруда любовалась красотой оформления, разнообразием одежд и цветов, суровыми лицами деревенских стариков, в белых чалмах или красных куфиях, и достоинством, с которым Фейсал принимал знаки почтения. Только шесть недель прошло с его прибытия, а референдум показал почти единодушную его поддержку. Через две недели ему предстояла коронация в Багдаде, и он просил накиба помочь сформировать его первый кабинет. Гертруда хотела показать Фейсалу большую арку Ктесифона, которой он никогда не видел. Вскоре после рассвета она со своими слугами поехала подготовить завтрак, который будет съеден еще в утренней прохладе. Там они расположились на тонких коврах, пили кофе, ели яйца, язык, сардины и дыни. Она писала домой шестого августа:
«Было на удивление интересно показывать Фейсалу это прекрасное место. С таким туристом приятно работать. Когда мы восстановили дворец и увидели сидящего в нем Хосрова, я подвела Фейсала к высоким окнам на юг, откуда виден был Тигр, и рассказала ему историю арабского завоевания, как она записана у Табари… Можете себе представить, каково было излагать ее ему. Не знаю, кто из нас был увлечен сильнее…
Фейсал обещал мне полк арабской армии – “личный для Хатун”. Я вскоре попрошу вас вышить их цвета… Отец, правда же, это чудесно? Иногда мне кажется, что все это может быть только во сне».
Полк не появился. Этот очаровательный комплимент был очень приятен Гертруде, но было бы трудно получить утверждение от Кокса.
Вернувшись в свой кабинет после выезда в Ктесифон, Гертруда четыре часа работала, потом посетила накиба. Затем, в роли президента Багдадской публичной библиотеки, присутствовала на заседании комитета. Она решила, что в библиотеке появятся книги на трех европейских языках, а также на арабском и еще пяти восточных языках, будет издаваться книжное обозрение в виде журнала и каталог всех имеющихся в библиотеке рукописей. Гертруда нанесла визит вежливости свояченице Сассун-эфенди Эскелла и вернулась домой давать обед для Хамид-хана, двоюродного брата Ага-хана. Даже для нее день выдался очень напряженный. Было невыносимо жарко, но, несмотря на сильные течения и случайных акул – одна укусила на этой неделе мальчика, – Гертруда поплавала в Тигре и написала домой забавную новость о последнем приобретении в зверинце Кокса – самом большом орле, которого ей доводилось видеть. «Он живет на насесте на теневой стороне дома и ест летучих мышей. Они попадаются в сеть в сумерках… Орел любит есть их по утрам, так что многострадальная леди Кокс хранит их в жестянке на леднике».
Никогда Гертруда не была так занята и так счастлива. Как бонус ее на визиты часто сопровождал советник короля. Высокий, чисто выбритый, «Кен» Корнуоллис был загорелым красавцем с выступающим носом и пронзительными синими глазами. Человек агрессивной честности, с юмором, он уже пять лет работал советником Фейсала, и эмир пригласил его с собой в Багдад.
И был сам Фейсал, с обаянием и юмором, с благодарностью и с интересом к Гертруде. Они чувствовали взаимную привязанность: он называл ее сестрой.
В один жаркий вечер Гертруда ехала верхом вдоль Евфрата, наслаждаясь прохладным речным воздухом, и миновала новый дома Фейсала, все еще в процессе восстановления. Увидев у дверей его машину, она оставила пони с его невольником, взошла на крышу в бриджах и блузке. Там он сидел с адъютантами, глядя на отражение заходящего солнца в воде, а дальше у горизонта пустыня сливалась с краснотой неба. Фейсал улыбнулся Гертруде, пригласил ее жестом присоединиться к пикнику, встал и взял ее за руку. Идя с ней рядом, он заговорил по-арабски, назвав ее по-дружески на «ты». «“Енти иракийя, енти бадасияк”, – сказал он мне. – “ Ты месопотамка, ты бедуин”».
В последнюю минуту перед коронацией произошла накладка: министерство по делам колоний прислало телеграмму, требующую, чтобы Фейсал объявил в своей речи высшей властью в стране верховного комиссара. Фейсал ответил, что с самого начала ясно дал понять: он – суверенный правитель, имеющий договор с Британией. Объявить Кокса высшей властью значило бы снова разжечь оппозицию экстремистов. Гертруда согласилась с ним. Усиливать свою независимость – вот то, что его изначально просили делать.
23 августа 1921 года Фейсал был коронован в убранном коврами дворе здания Сераи в Багдаде, где сейчас занимал комнаты для приемов. Полторы тысячи гостей сидели блоками: британцы, арабские официальные лица, горожане, священнослужители, прочие депутаты. Церемония началась прохладным ранним утром, в шесть часов. Фейсал в мундире, сэр Перси в парадной белой форме со всеми лентами и звездами и генерал сэр Эйлмер Холдейн, командующий армией, в сопровождении нескольких адъютантов, прошли сквозь строй почетного караула – Дорсетского полка – к помосту. «Фейсал выглядел достойно, но очень взвинченно, – замечала Гертруда. – …Он осмотрел передний ряд, перехватил мой взгляд, и я отсалютовала ему незаметным движением руки».
Саид Хусейн, представляющий старого накиба, вслух прочел объявление Кокса, где указывалось, что Фейсала избрали королем 96 процентов населения Месопотамии. Прогремел клич: «Да здравствует король!», публика встала, подняли флаг, и оркестр – за неимением пока национального гимна – заиграл «Боже, храни короля». Прозвучал салют из двадцати одного орудия. И сотнями пошли к Фейсалу приветственные делегации:
«Басра и Амара в пятницу, Хилла и Мосул в субботу… сперва городские магнаты Мосула, мои гости и их коллеги. Потом христианские архиепископы и епископы и великий раввин иудеев… Третья группа оказалась интереснее прочих: это были курдские вожди с границы, решившие поселиться в независимом Ираке и посмотреть, возникнет ли независимый Курдистан, который будет на их вкус лучше…»
Кульминацией недели стало приглашение Гертруде от Фейсала на чай, чтобы обсудить проект нового национального флага и личного штандарта короля, на котором должна быть золотая корона в красном треугольнике Хиджаза. Первый кабинет был сформирован: у Гертруды имелись тайные сомнения насчет трех из девяти его членов, и она радовалась, что не ей теперь решать.
Фейсал пригласил ее на свой первый торжественный обед в доме на реке. Изысканно одетая, она плыла вверх по Тигру на его барке. Жители пригорода Каррада узнавали ее и приветствовали, улыбаясь. Ее спутник Нури-паша Саид сказал ей, что как Фейсала запомнят в Лондоне по его арабской одежде, так и ее всегда будут помнить: «Хатун только одна такая… Так что еще сто лет будут говорить о проезжавшей здесь Хатун».
«Рассказывала ли я вам, как выглядит река в жаркий летний вечер? В сумерках над водой длинными белыми лентами повисает туман, закат гаснет, на обоих берегах сияют огни города, река темная, гладкая, полна таинственных отражений, как триумфальная дорога сквозь туман. Тихо спускается по течению лодка с подмигивающим фонарем, потом стая кафф, каждая с маленькой лампочкой, до краев нагруженная арбузами из Самарры… А мы сбавляем ход, чтобы их не качнуло, и волны от нашего прохода даже не гасят плавающие молитвенные свечки, каждая в своей крохотной лодочке, сделанной из оболочки финикового соплодия, – озабоченные руки пустили их по воде выше города, и если они доплывут до города, не погаснув, больной поправится, ребенок удачно родится в этот мир жаркой тьмы и мерцающих огоньков… Теперь я отведу вас туда, где стоят на страже пальмы вдоль берегов, и вода так неподвижна, что в ней виден Скорпион, звезда за звездой…
…И вот мы на крыльце Фейсала…»
Глава 16 Жизнь и уход
Гертруда в свои пятьдесят три заметила, что ее все больше и больше привлекает общество короля. Фейсал в свои тридцать шесть был обаятельнейшим собеседником, любящим и нежным с теми, кому доверял, покоряющим своим влиянием всех вокруг. Оба – Гертруда и король – обладали умением замечать забавные нелепости и смеяться над ними наедине друг с другом, поэтому слуги, занятые где-то в доме, иногда, наверное, интересовались, что за хохот слышится из-за закрытых дверей.
Король со своей стороны видел в Гертруде необычайную личность, замечательного союзника, всегда прекрасно информированного и с такой личной историей приключений, которой он, арабский мужчина, едва мог поверить. Женщина быстрых движений и быстрого ума, она горячо и живо вела политические споры. Она всегда внимательно смотрела в глаза собеседнику, а прорывающийся иногда резкий тон раздражения уравновешивался частым подмигиванием. Вопреки климату и вреду для своего здоровья, она все еще любила скакать по берегам Тигра в ранних утренних туманах, одевшись в бриджи с кожаными сапогами до колена и твидовую куртку, ходить иногда с Фейсалом на целый день стрелять куропаток и плавать в реке по вечерам.
Американская журналистка Маргерит Харрисон, интервьюировавшая Гертруду в Багдаде для «Нью-Йорк таймс» в 1923 году, имела редкую возможность видеть Гертруду в ее кабинете:
«Меня провели в небольшую комнату с высоким потолком и длинной стеклянной дверью, выходящей на реку. Такой неприбранной комнаты я в жизни не видела: столы, стулья, диваны завалены документами, картами, брошюрами и документами на английском, французском и арабском. За столом со штабелями документов, сползающих на ковер, сидела худощавая женщина в элегантном спортивном платье из вязаного шелка, светло-коричневом. Когда она встала, я заметила, что фигура у нее все еще изящная и грациозная. Тонкий овал лица с резко очерченным ртом и подбородком, с серо-синими глазами, в ореоле мягких седых волос – это было лицо гранд-дамы. В этой внешности, в этом поведении никак нельзя было угадать обветренного путешественника. “Парижское платье, мейфэрские манеры”. И это женщина, которая заставляет дрожать шейхов!»
Даже сейчас Гертруда оставалась бесстрашной. Как-то утром, когда они завтракали с Хаджи Наджи в его летнем доме, вошел дервиш с железным посохом и грубо потребовал, чтобы его приняли как гостя. Хаджи Наджи велел ему уйти. Тот угрожающе посмотрел на Гертруду и сказал, что у него столько же прав быть здесь, сколько у нее. После этого сел на проходе, заявил: «На Бога уповаю» – и стал читать вслух стихи из Корана. Ни Хаджи Наджи, ни его сын, ни слуги не могли его сдвинуть, и тогда Гертруда сказала дервишу: «Бог отсюда очень далеко, а полиция очень близко», выхватила у него железный посох и им же его ударила. Он ушел.
Фейсал и Гертруда вместе стремились к процветанию вновь созданной страны и в конечном счете к более широкой арабской независимости. Сэру Перси Коксу вскоре предстояло уйти на покой и быть замененным бывшим начальником департамента доходов сэром Генри Доббсом. Гертруда осталась в Багдаде, всегда готовая подать официальную и неофициальную помощь и совет. Этот период и для Фейсала, и для Гертруды был полон удовлетворенности и интереса, они стали близкими людьми, доверяющими друг другу как истинные друзья. Она была счастлива возможности работать с полной отдачей:
«Я остро осознаю, как много все-таки дала мне жизнь. Я теперь вернулась после многих лет к старому ощущению радости существования, и я счастлива чувством, что мне принадлежит любовь и доверие целого народа. Может быть, это не то личное счастье, которое мне не досталось, но это чудесное и поглощающее явление – возможно, даже слишком поглощающее».
Насколько близко, насколько доверительно, открылось только после смерти Гертруды, да и то лишь в скромном британском журнале «Эврибодиз уикли», решившем получить о ней интервью у короля. Редактор озаглавил материал: «Тайна великой белой женщины из пустыни, которая не раскрыта в ее книге». Как бы возмутилась сама Гертруда! Но как бы ни был сенсационен и сверхромантичен язык – явный пересказ ответов Фейсала, подредактированный под стиль журнала для домохозяек и напечатанный с орфографическими ошибками, – но в материале, которому король дал свое имя, содержатся некоторые необычайные утверждения. Фейсал начал так:
«Имя Гертруды Белл навечно вписано в арабскую историю – имя, которое произносится с почтением, – как имена Наполеона, Нельсона или Муссолини… Можно сказать, она была величайшей женщиной своего времени. Без сомнения, ее право на величие таково же, как у Жанны д’Арк, Флоренс Найтингейл, Эдит Кэвелл, мадам Кюри и других».
Говоря о ее страсти к приключениям и неизменной верности всему хорошему и справедливому, он сказал, что не только полковнику Лоуренсу принадлежит заслуга поднятия арабских племен против турок. Подобно Лоуренсу, «[Гертруда] могла в деле выполнять мужскую работу. Она в одиночку инкогнито пробиралась в отдаленные районы отнести весть о восстании, и когда вождям не хватало храбрости послушаться призыва, она вдохновляла их собственным изумительным мужеством… Не думаю, что она знала, что такое страх. Смерть ее не страшила нисколько. Никакие опасности и трудности не казались ей чрезмерными. О своей личной безопасности она заботилась меньше всего».
Фейсал описывает ее умение маскироваться, искусство выдать себя за араба любого племени, и так мастерски, что невозможно было обнаружить подделку.
«Однажды мои люди привели мне живописного арабского погонщика верблюдов, который на все мои вопросы отвечал на народном диалекте, будто всю жизнь провел за своим скромным занятием. А когда я его допросил и получил всю информацию, которой искал… погонщик оказался мисс Белл».
Фейсал продолжал:
«Я думаю, можно обнародовать факт, что в один из критических моментов нашей истории, когда некоторые из наших людей дрогнули, эта великая белая женщина сама повела их в атаку на турок. По крайней мере один раз в своей карьере она попала в руки своих врагов и перед ней была перспектива неминуемой ужасной смерти.
Ее выдал туркам один предатель-араб, когда она возвращалась из своих опасных поездок в пустыню, и ее, переодетую арабом из племени, схватил турецкий патруль… Ей угрожали зверскими пытками, если она не выдаст тайны тех людей, что в этот момент готовили свержение турецкого ярма. Гертруда оставалась глуха ко всем угрозам, и ни одной тайны не узнали от нее угнетатели. Если бы она дрогнула, некоторые наши лучшие вожди могли бы поплатиться жизнью, но она предпочла пытку – предательству. К счастью, ей удалось сбежать до того, как врагам представилась возможность осуществить свои угрозы…»
Фейсал рассказал историю ее побега, которую, по его словам, она поведала только ему. Она тайно выбралась глухой ночью из турецкого лагеря и три дня и три ночи скиталась без проводника, пищи и воды, прячась от встреч с бандами мародеров. Наконец Гертруда выбралась в безопасное место, находясь на грани жизни и смерти. «Через несколько дней она уже была среди нас, по-прежнему активная, занятая великой задачей – поднимать наших людей против угнетателей».
Гертруда была военным гением, добавил Фейсал, и при случае подавала арабам очень ценные тактические советы. В начале войны турки назначили цену за ее голову:
«Награда была такой, что могла бы искусить людскую жадность, но эту женщину так высоко ставили в нашем народе, что не нашлось никого, кто выдал бы ее врагам».
Гертруда не оставила записей об этих приключениях, и если никогда не говорила о них сэру Перси или леди Кокс, то это, пожалуй, неудивительно. Это ведь осторожный Кокс за несколько лет до того отговаривал ее от путешествия в Хаиль. И представить своего восточного секретаря, устраивающего розыгрыш для короля, переодевшись погонщиком верблюдов, ему было бы совсем не забавно. Как Гертруда опускала или смягчала некоторые события в письмах домой, чтобы не волновать родных, точно так же она не стала бы их тревожить рассказами о едва не ставших роковыми случаях. Может, одной из причин ее устойчивой нелюбви к прессе был страх, что газетные ищейки откопают эти сенсационные случаи и затруднят ее работу серьезного администратора и уж точно – работу разведчика.
Есть одно особенно интригующее предложение, заключающееся в том, что она стала соучастницей попытки Т. Э. Лоуренса в 1916 году подкупить турок для снятия осады с Эль-Кута. В то самое время она находилась в Басре, досадовала на недостаток дела и размышляла, оставаться ей или уезжать. Ее отчаянно заботило состояние голодающей армии. Через неделю после проезда Лоуренса через Басру по пути в Эль-Кут, 16 апреля, Гертруда написала отцу: «Я предложила, что поднимусь по Шатт-эль-Араб с местным проводником проверять карты, и, кажется, этот план понравился». Потом между ее письмами случился весьма необычный перерыв – до двадцать седьмого, когда она написала: «Дорогая мама, я пропустила почту на прошлой неделе, поскольку выезжала в небольшое местечко на краю пустыни, называется Зубаир, и когда вернулась, оказалось, что почта уже ушла, на день раньше обычного… Ничего не происходит и ничего, кажется, не произойдет возле Эль-Кута – дело безнадежное».