Не дальше как этим летом Гаврик разгружал в Практической гавани арбузы у одного грека, по двадцать копеек в день, работал целую неделю, а в субботу пришел в контору получать один рубль сорок копеек по записке старосты артели и получил дулю.
Грек сказал:
– Иди, мальчик, не морочь мне голову, я ничего не знаю. Староста тебя нанимал? Нанимал. Так пускай староста с тобой и рассчитывается.
А старосты и след простыл.
Знаем мы это.
– Эге, где еще эти три рубля! – упрямо повторил Гаврик.
– Три рубля есть, – сказал Петя.
– Где же они? Покажь.
– Есть.
– Я их не вижу.
– Увидишь.
– Хочу видеть.
– Мои три рубля лежат в государственном казначействе.
– Это не важно. Я их хочу видеть глазами. Покажи.
– Осел.
– Ты!
– Ага, заело!
– Кого заело?
– Тебя заело. Ха-ха! Это тебя заело. Я – вкладчик. А ты кто? Босявка!
– От босявки слышу.
– Не гавкай! У меня на книжке три рубля, а у тебя что? Дуля!
– У меня дуля?
– Да. У тебя дуля с маслом. Вот такая дуля. На, съешь.
Петя быстро стащил зубами перчатку и поднес к глазам Гаврика кулак, сложенный дулей. Большой палец высовывался очень далеко и оскорбительно двигался, почти царапая нос Гаврика довольно грязным ногтем. Это было сильнейшее оскорбление.
Петя не сомневался, что сейчас начнется драка. Он побледнел, вдавил голову в плечи и выставил кулак. Но, к удивлению, Гаврик ничуть не обиделся. Он снисходительно оглядел Петю и сказал:
– Чего нарываешься? Не нарывайся. Стой. Смотри сюда.
С этими словами Гаврик, не торопясь, расстегнулся, полез глубоко в недра своей тужурки, покопался там и поднес к Петиному носу кулак, в котором было что-то зажато.
– Видел?
Гаврик разжал пальцы, и, к своему безграничному изумлению, Петя увидел горсть серебряных и медных денег.
– Рубль тридцать, – сказал Гаврик, ловко подбросив на ладони стопку коротко звякнувших монет.
Затем он бережно опустил их обратно в недра тужурки и застегнулся.
– Ага! Ну, кто теперь вкладчик? Кто босявка? У кого дуля? Спрячься!
– Откуда у тебя деньги? – закричал Петя.
– Заработал, – коротко сказал Гаврик.
Лицо его стало очень серьезным, озабоченным. Он вздохнул.
– Понимаешь, такое дело, – сказал он, сплевывая. – Мотька опять порвала ботинки. Ну что ты скажешь на эту девочку! Совершенно порвала. Ни один сапожник не берется. Я прямо не знаю, что мне с этой девочкой делать. На ней все горит. Докрутилась до того, что не имеет в чем идти в школу. Сидит дома. Главное, я ей на пасху купил совершенно новые ботиночки за четыре двадцать. И – что ты скажешь! – уже от них ничего не осталось. Как тебе это нравится? Такая отчаянная девочка. Навалилась на мою шею. А что же делать, как поступать? Хожу, подбираю ей ботиночки. Только никак не могу подобрать. Ничего нет подходящего. Кругом такие цены, что хоть не заходи в магазин. Самые дешевые детские ботиночки – три восемьдесят. Где я такие деньги возьму? Я их не сам делаю. Теперь думаю заскочить на тульчу, может быть, там подберу что-нибудь подходящее.
Гаврик все это рассказывал не торопясь, солидно. Его небольшое лицо, пестрое от холода, выглядело строгим и озабоченным, как у взрослого. Петя вполне сочувствовал своему другу и хорошо понимал его.
Гаврику действительно приходилось очень туго. Все заботы о семье лежали на плечах Гаврика. Работать приходилось ему одному. И он работал, сколько хватало сил.
Но не так-то легко было найти работу и заработать деньги четырнадцатилетнему мальчику в то время, как многие взрослые тоже ходили без работы.
Летом еще туда-сюда. Летом случалась работа в порту. Летом поддерживали знакомые рыбаки, бравшие на лов. А зимой приходилось совсем плохо. Бывали дни, когда вся семья ничего не ела. А тут еще эти Мотины башмаки! Отчаянная девочка, на ней все горит!
– Попробую заскочить на тульчу, – сказал Гаврик. – Может быть, там подберу что-нибудь подходящее. А ты куда шмалишь?
– В государственное казначейство, получать свой вклад, – сказал Петя солидно.
– Так тебе и дадут.
– Бьем пари, на что хочешь.
– Закройся!
– А я тебе говорю – дадут. В сберегательной книжке написано: "Вклады выдаются немедленно и по первому же требованию". Вот я сейчас пойду в государственное казначейство, получу вклад и куплю… электрическую машину.
Электрическая машина соскочила с языка неожиданно для самого Пети. Но не мог же он не козырнуть чем-нибудь перед приятелем, который шел на толчок покупать ботинки!
– Что ты купишь? – спросил Гаврик.
– Электрическую машину, – небрежно сказал Петя с таким видом, как будто покупал электрические машины каждый день и не придавал этому никакого значения.
Гаврик прищурился, всматриваясь в лицо приятеля. Он всматривался долго, как бы стараясь понять, с кем он имеет дело: с шутником или с сумасшедшим. Но Петино лицо не было похоже ни на лицо сумасшедшего, ни на лицо шутника.
Гаврику приходилось видеть сумасшедших. В городе их было довольно много, и они были хорошо известны.
Был, например, знаменитый городской сумасшедший Марьяшес, так сказать, король одесских сумасшедших, такая же достопримечательность города, как памятник дюку де Ришелье, Николаевский бульвар или городской голова Пеликан, укравший люстру в Одесском городском театре.
Тщеславные одесситы гордились Марьяшесом. Они были уверены, что это самый лучший сумасшедший в мире. Его часто можно было встретить на центральных улицах. Он быстро шел по тротуару, в сюртуке с развевающимися фалдами, окруженный детьми и собаками.
Он громко и раздраженно разговаривал сам с собой, стремительно жестикулируя длинными худыми руками с выскочившими бумажными манжетами.
Иногда он входил в какой-нибудь магазин, чаще всего в кондитерскую, разбивал там железной тросточкой графин, жадно съедал несколько пирожных и, осыпая проклятиями приказчиков, выбегал на улицу, где его терпеливо дожидались дети и собаки.
Его не преследовали. Было известно, что его брат, известный присяжный поверенный Марьяшес, богатый человек, заплатит за все.
Был другой сумасшедший – Мосейка, напоминавший Марьяшеса, но сортом похуже. Он появлялся на окраинах и был как бы Марьяшесом бедных.
В лавки его не пускали, вместо сюртука на нем болталось старое летнее пальто, и ругался он хотя и так же громко, как Марьяшес, но с извиняющимся выражением на измученном лице.
Был еще один сумасшедший, так называемый "Барон Липский", старик с наружностью католического священника или, во всяком случае, сторожа костела.
Круглый год он ходил с непокрытой головой, лысой, пергаментно-коричневой, загрубевшей от стужи и зноя, – головой пилигрима.
Чаще всего его можно было встретить в самых уединенных аллеях Александровского парка. В железных очках с увеличительными стеклами, с изношенным шотландским пледом на плечах, согбенный, он очень медленно шел, держа в руке несколько пожелтевших листков почтовой бумаги, исписанной непонятными каракулями.
Он подходил только к парочкам.
Заметив на скамейке кавалера с барышней, он почти бесшумно приближался по пыльному гравию, останавливался и, нерешительно протягивая свои листки, произносил монотонным голосом, с польским акцентом:
– И вы, господин, и вы, госпожа, вы поедете в Вилькомир…
Он низко кланялся, долго стоял в согнутом положении, показывая свою коричневую лысину, и затем медленно удалялся в глубину аллеи, как призрак, бормоча:
– И вы, господин, и вы, госпожа…
Нет, Петя не был похож на сумасшедшего.
Может быть, шутник?
Шутников Гаврик тоже часто видел. Шутники хватали извозчичьи дрожки за колеса, громко хохотали, нарочно спотыкались, для того чтобы испугать идущего позади прохожего, тушили газовые фонари. У них были самодовольно-глупые и веселые рожи.
Нет, Петя не был похож на шутника. У него были блестящие правдивые глаза и лицо, дышавшее вдохновением.
Гаврик смутился.
А черт его знает, может быть, и вправду Петя идет покупать электрическую машину! От этих гимназистов всего можно ожидать.
По правде сказать, Гаврик очень смутно представлял себе электрическую машину. Просто машина – это еще понятно: большое, железное, с колесами, окутанное паром. Такую не купишь. Чересчур дорого стоит. А электрическая кто его знает.
– Слышь, Петька, – не совсем уверенно сказал Гаврик, – часом, ты не брешешь?
– Собака брешет.
– А какая она?
– Кто?
– Эта электрическая машина. Большая?
– Не особенно.
– Как что? Как половина конки будет?
– Меньше.
– Ну, тогда как стол будет?
– Меньше.
– Как ящик из-под апельсинов будет?
– Как ящик будет. Приблизительно вот такая.
Петя добросовестно показал руками размер электрической машины, – в длину, в ширину и в высоту. Гаврик поскреб затылок.
– А ты ее видел?
– Спрашиваешь!
– Где же ты ее видел?
– У нас в гимназии.
– Как ящик из-под апельсинов будет?
– Как ящик будет. Приблизительно вот такая.
Петя добросовестно показал руками размер электрической машины, – в длину, в ширину и в высоту. Гаврик поскреб затылок.
– А ты ее видел?
– Спрашиваешь!
– Где же ты ее видел?
– У нас в гимназии.
– Какая ж она?
– Обыкновенная. Ничего особенного. Стеклянный круг и две палочки вроде ручек скакалки с медными шариками. Называются электроды. Очень просто.
– А что делает?
– Электричество.
– Ну!
– Представь себе.
– Как же она его делает?
– Ее крутят, а электрическая искра проскакивает между электродами. Понятно?
– Что же тут непонятного? Понятно. А зачем? Для фокуса?
– Для опыта, – наставительно сказал Петя. – А еще можно вместо искры, чтобы электрическая лампочка горела. Вот такая малюсенькая лампочка.
– И горит?
– Горит.
– Как же она горит?
– Так и горит. Машину крутят, а она горит.
Гаврик засмеялся.
– Брешешь!
– Собака брешет.
– И ты купишь себе такую машину?
– Непременно.
– А гроши?
– Здравствуйте! Я ему сто, а он мне двести. А сберегательная книжка?
– Не дадут.
– Дадут.
– А вот не дадут!
– А вот дадут!
И опять начались препирательства. Они, вероятно, так бы никогда и не кончились, если бы вдруг приятели не увидели, что стоят перед большим серым зданием, на котором мелкими золотыми буковками выложено: "Государственное казначейство". "Государственное" – на левом крыле дома, "казначейство" – на правом, а посредине – золотой двуглавый орел.
Оказывается, незаметно для себя Петя и Гаврик пересекли почти весь город.
Так вот он, этот таинственный казенный дом, это могущественное государственное учреждение, где в сводчатых подвалах стоят зеленые кованые сундуки, набитые золотом и ассигнациями, среди которых ходит с пылающим сургучом в руках костлявый старик в зеленом мундире, покрытом орденами и медалями, – сам государственный казначей, хранитель государственных сокровищ.
Приятели нерешительно переглянулись.
– Ну? – сказал Гаррик, легонько трогая Петю локтем.
– Что "ну"?
– Пойдешь?
– Конечно.
– А не сдрейфишь?
– Здравствуйте!
– Чего же ты не идешь?
– Сейчас пойду.
– Брось! Лучше заскочим на тульчу, подберем Моте ботиночки. А сюда когда-нибудь другим разом соберемся.
– Нет, сейчас.
Сказать по правде, Пете и самому как-то не верилось, что можно немедленно и по первому же требованию получить свои три рубля. Кроме того, было действительно страшновато. Но Петя был ужасно упрям. Ему во что бы то ни стало хотелось настоять на своем.
– Пошли, – сказал он решительно.
– А может, не стоит?
– Ага! Дрейфишь?
– Кто?
– Ты.
– Я?
Гаврик презрительно покосился на Петю. Не говоря ни слова, Гаврик обеими руками взялся за чудовищную ручку дубовой двери государственного казначейства, громадной, как ворота, и потянул ее изо всех сил. Дверь поддалась с большим трудом. Послышался тугой вздох какого-то поршня.
Подбадривая друг друга пинками, мальчики пролезли в щель, и дверь за ними бесшумно захлопнулась.
Они очутились в очень большом, грязном, плохо освещенном вестибюле. Резкий запах мокрого шинельного сукна и керосина слышался в синеватом воздухе. Монотонный гул присутственного места реял вверху.
Швейцар в мундире с зеленым воротником сидел на стуле под вешалкой и пил чай вприкуску.
– Здравствуйте, – сказал Петя швейцару. – Простите за беспокойство, но дело в том, что я вкладчик. Это – мой товарищ. Мы пришли вместе. Он не вкладчик, но я вкладчик. У меня есть книжка Государственной сберегательной кассы. Вот моя книжка. Посмотрите.
Петя вынул из ранца и показал швейцару сберегательную книжку.
– Я бы хотел, если можно, получить свой вклад. Это, кажется, где-то здесь. Не можете ли вы мне сказать, куда надо обратиться?
Швейцар не удостоил Петю ни одним взглядом. Он как раз в то время держал перед собой на трех пальцах блюдце и усердно дул, отчего на поверхности жидкого чая образовалась ямка.
Швейцар молча показал большим пальцем через плечо назад, вверх.
Чувствуя себя совсем маленькими, Петя и Гаврик поднялись по узорчатой чугунной лестнице с заслякоченными ступенями и вытертыми перилами.
Они очутились в громадном низком зале, в глубине которого висели два портрета – царя в голубой ленте и царицы в жемчужном кокошнике.
Во всю свою длину зал был разделен деревянным барьером с точеными балясинами. По одну сторону барьера за конторскими столами сидели чиновники, по другую – находилась публика.
Публики было очень много. Она состояла главным образом из стариков и старух, получающих пенсию.
Высокомерные старухи в салопах, ротондах и мантильях, в маленьких шляпках и капорах с лентами сидели на потертых еловых скамейках с решетчатыми спинками. Они сжимали в костлявых руках муаровые ридикюли, обшитые блестками. Они то и дело брезгливо отодвигались от соседей, причем их поджатые сборчатые губы выражали высшую степень отвращения.
Отставные генералы, дряхлые старики с трясущимися головами, расхаживали вдоль стен, держа за спиной старинные фуражки с громадными козырьками времен Севастопольской кампании и черными суконными наушниками. Они опирались на палки с резиновыми наконечниками.
Среди них Петя и Гаврик, к своему ужасу, увидели страшного генерала Байкова – грозу всех одесских уличных мальчишек, гимназистов, городовых и солдат.
Генерал Байков был такой же достопримечательностью Одессы, как и Марьяшес.
Это был угрюмый старик с толстым висячим носом, багрово-красным, пористым, волосатым, усеянным желтыми точками, – одним словом, до чрезвычайности похожим на клубнику.
С утра до вечера генерал Байков ходил по приморским районам города, стуча громадными кожаными калошами с медными задниками.
Он шел, раскинув пальто на красной подкладке, и следил за тем, чтобы все солдаты и городовые становились ему во фронт. Ему, как отставному генералу, становиться во фронт не полагалось. Но он ничего не желал знать. Он требовал, чтобы становились во фронт. Кроме того, он требовал, чтобы все гимназисты при встрече с ним останавливались и снимали фуражки.
Если кто-нибудь из низших чинов не становился во фронт и кто-нибудь из гимназистов не снимал фуражки, он наливался кровью и начинал кричать таким страшным генеральским басом, употребляя такую непечатную брань, что прохожие в ужасе разбегались.
Извозчикам, запрашивавшим сверх таксы, он разбивал лица в кровь. Что же касается уличных мальчишек, то он ненавидел их лютой ненавистью. Стоило ему увидеть уличного мальчика, хотя бы даже самого смирного и вежливого, как генерал Байков в молчаливой ярости устремлялся за ним и швырял в него своей знаменитой клюкой, стараясь попасть по ногам.
Петя и Гаврик съежились и шмыгнули мимо страшного генерала. К счастью, он их не заметил. Он сердито ходил, распахнув пальто на красной подкладке, возле барьера и громким голосом пел: "Ту-ру-ру-ру, ту-ру-ру-ру".
Кроме страшного генерала Байкова, Петя и Гаврик увидели здесь также еще одного знаменитого одесского отставного генерала – Кардиналовского. Это был старичок очень приличной наружности, в артиллерийской фуражке с громадным козырьком, закрывавшим три четверти его крошечного лица.
Он был гласным городской думы и снискал себе широкую известность как неутомимый борец с распущенностью нравов.
Особенно неутомимо генерал Кардиналовский воевал с дамскими модами, видя в них страшного врага, подрывающего устои государства и ведущего к вырождению русского народа.
Узкие корсеты из китового уса, шиньоны, валики, большие шляпы, шлейфы приводили его в ярость. Когда же появились длинные шляпные булавки с острыми концами, генерал Кардиналовский объявил против них священный поход. Он выступал против них в городской думе, он произносил страстные речи в роскошном фойе Городского театра в антракте между двумя действиями "Аиды", он громко говорил об этом в вагоне конки.
По ночам он садился за письменный стол, зажигал четыре свечи, надевал на лоб специальный зеленый абажур и писал письма в редакции местных газет.
"Милостивый государь, господин редактор! – писал он. – Позвольте через посредство вашей уважаемой газеты довести до всеобщего сведения о следующем возмутительном факте, свидетелем которого я был вчера, 2 сентября сего года, в 3 часа 15 минут, на углу улиц Ришельевской и Малой Арнаутской, на остановке Одесской городской конно-железной дороги. Некая по внешнему виду вполне интеллигентная дама, не пожелавшая, впрочем, назвать впоследствии своего имени, вместе с прочими пассажирами ожидала на остановке прибытия очередного вагона конки. Хотя на даме была вызывающе громадная шляпа, но я не счел для себя удобным сделать ей замечание и смолчал. Когда же вагон наконец подошел, дама, ничтоже сумняшеся, стала пробираться в него, хотя из ее громадной шляпы во все стороны торчали острые булавки, грозившие выколоть глаза или же нанести какие-нибудь другие, не менее серьезные ранения другим пассажирам, мирно едущим по своим делам. Будучи гласным городской думы, я счел себя в праве обратиться к вышеупомянутой даме с альтернативой – либо вынуть из шляпы свои смертоносные шпильки, либо покинуть вагон и продолжать свой путь по способу пешего хождения. Так как ни того, ни другого неизвестная дама исполнить не пожелала, а, наоборот, повела себя по отношению меня крайне вызывающе, называя "известным (sic!) психопатом", я, будучи гласным городской думы, счел себя в праве остановить конку и подозвал подоспевшего к этому времени блюстителя порядка, постового городового, бляха № 786". И т. д., и т. д.