— Правильно изволили заметить. Скучно и обидно бывает человеку, особенно моего возраста, когда он видит, как хорошие, серьезные ребята выдумали себе драму и смешно пыжатся в главных ролях.
— Но вы не знаете ее содержания.
— Все понял из первого действия.
— А не думаете ли вы, что эта сцена вовсе не рассчитывалась на зрителей?
— Тогда, может быть, на друзей? — добродушно спросил странный пассажир; он все более и более занимал Женю.
— Не понимаю.
— И это верно изволили заметить. Многого не понимаете. Я вовсе не собираюсь оставаться равнодушным зрителем. Придется вмешаться.
— Ни я, ни мои друзья этого не просили.
— Согласен.
— Тогда ваша позиция по меньшей мере странна. Не каждый потерпит, чтобы в его личные дела вмешивались посторонние люди.
— Все верно. Но я говорю не о каждом, а о вас — советских студентах, комсомольцах. Кстати, сами же соглашались с доводами своего товарища: нельзя, мол, стремиться к одной общей цели, отвернув друг от друга физиономии. Эх, ребятки, не понимаете вы, как обидно глядеть на эту мышиную возню… Столько настоящих дел, а вы тут Гамлетов разыгрываете!
— Итак, каков же вывод? — иронически спросил Журавлихин.
— Привести их сюда.
Женя уже не скрывал улыбки.
— Это приказ?
— Если хотите — да.
— По какому праву?
— По праву старшего товарища. Этого вам достаточно?
Журавлихин медлил с ответом. Лева Усиков, когда пришел на фабрику красок, воспользовался правом советского гражданина. Но дело было государственное, общественное, а не личное. В данном случае «старший товарищ» явно злоупотребляет своим правом.
В осторожных выражениях Женя все это ему высказал.
— Вы мне, ей-богу, нравитесь, — рассмеялся собеседник. — Чудесная непосредственность и уйма заблуждений! Будем знакомиться. — Он протянул руку. — Набатников Афанасий Гаврилович. Профессор. Физик.
Женя робко пожал его горячую ладонь и назвал себя. Беседа оживилась. Набатников говорил, что для него не так уж важно прекратить ссору двух задравшихся петушков. «Чепуха все это, милый друг, чепуха». Но разве можно мириться с явным несовершенством характеров? Именно об этом вспоминала Надя, встретившись с Женей на площадке высотного здания. Значит, не случайно возникает вопрос у самых разных людей о переделке не только сознания, но и характера. Его надо воспитывать всерьез. Нельзя же в коммунистическое общество тащить с собой груз старых привычек и, что не менее вредно, скверный характер.
— Хлам надо оставлять на старой квартире, дорогой друг, — резонно заметил Набатников.
С этим, конечно, соглашался Женя, но не мог пожаловаться на плохое воспитание. Еще бы! Школа, комсомол, пример старших.
— Все равно мало, — сказал профессор. — Каждый настоящий человек должен заниматься вашим воспитанием.
— Именно моим?
— Да, и вашим. Не могу видеть равнодушных людей. Идет по улице двенадцатилетний малец и важно дымит папиросой. Не всякий обратит на это внимание. Скажем, и вы в том числе.
— А что же вы делаете?
— Ничего особенного. Беру у него изо рта папиросу и бросаю в урну. Надо, чтобы так поступали все. Конечно, это не единственный способ борьбы с курением ребятишек, но, поверьте, очень простой и действенный.
С интересным человеком встретился Женя. В Набатникове сочетались резкость и прямодушие. Он не поучал, а попросту делился опытом большой прожитой жизни, и это доставляло ему удовольствие, — так, во всяком случае, казалось Жене. Впрочем, он не ошибался.
Как всякий настоящий человек, Набатников ненавидел равнодушных. Он приводил самые обыкновенные жизненные примеры, встречающиеся на каждом шагу. Так, он рассказал, что перед отплытием «Горьковского комсомольца» наблюдал, как на соседнем дебаркадере производилась посадка на камский пароход. Толчея, шум, крики. А все почему? На палубе около сходен стояли ящики и наполовину загораживали проход. Люди с вещами протискивались буквально в узкую щелку. Чего проще перенести ящики в сторону? Но люди из породы равнодушных не видели этого, не хотели замечать ни толкотни, ни беспорядка. Набатникову стало обидно за пассажиров.
— Пошел на жертву, — весело говорил он. — Втиснулся между какими-то двумя сундуками, и мое бренное, хилое тело толпа внесла на палубу. Дальше было самое простое: двухминутный разговор с помощником капитана, ящики убрали, и люди не спеша, гордо, как им и подобает, прошествовали на палубу. Любопытная деталь! Помощник капитана удивился, узнавши, что я не еду с ними, а тороплюсь на другой теплоход. «Чего же вы старались, чудак человек?», — хотел он сказать. По глазам видел… А надо сделать, чтобы никто не удивлялся такому вмешательству.
Вспомнил Набатников и другой свежий пример. Утром зашел он в ресторан позавтракать. Ресторан на теплоходе прекрасный, крахмальные скатерти, все как полагается. Сосед по столу посмотрел стакан на свет, вздохнул и стал вытирать его салфеткой. Стакан был плохо вымыт, с грязными подтеками, но попал к человеку равнодушному. Не хотелось ему разговаривать с официантом, наплевать на все: пусть и завтра и через десять лет подают грязные стаканы. А это так и будет, если мы из-за чистоплюйства промолчим, вместо того чтобы кому нужно напомнить, что всякое дело требует любви и внимания.
— Это, так сказать, к вопросу о равнодушии. — Набатников достал большой цветной платок, вытер вспотевший лоб. — Теперь докладывайте — и, главное, без утайки, — что же случилось с вашим аппаратом.
Журавлихин не мог, да и не хотел отступать. Профессор, несмотря на непрошеное вмешательство в их личные дела, Жене понравился. Он смотрел на него с восхищением, как всегда при встречах с интересными людьми.
Стараясь не отвлекать внимание Набатникова на второстепенные детали. Женя рассказал ему о пропаже аппарата, о том, как тот попал на Химкинский вокзал, а потом и в Горький. Чувствуя интерес профессора. Женя подробно изложил особенности устройства «Альтаира» и уже перешел к вопросу его применения.
— Погодите, милейший! — перебил Набатников. — Какой у вашего «Альтаира» объектив? Широкоугольный? То есть я хочу спросить — захватит ли он панораму? Ну, скажем, вид горного хребта?
Женя пояснил, что объектив аппарата можно заменить на любой. Это вполне удовлетворило Набатникова, и он пожалел, что раньше не подумал о передатчике вроде «Альтаира».
— Не учел, что именно такой еще нужен. Теперь уже поздно. Обидно… — Но вдруг оживился: — Впрочем, вот какое дело. Одолжите нам аппарат на денек-другой…
Просьба Набатникова радостно взволновала Женю. Мало ли для каких опытов понадобился профессору «Альтаир»! Уже представлялось, что аппарат выходит на широкую дорогу, что будущее его огромно. Но Женя сразу сник и лишь развел руками.
— Его еще нет.
— Найдете, — спокойно сказал профессор. — Конечно, если не перессоритесь окончательно.
На вопрос, далеко ли он едет, профессор ответил, что у него выдалось свободное время, решил отдохнуть и, главное, посмотреть Волго-Донской канал. Потом прямо из Ростова вылетит к месту командировки.
— А вы куда направляетесь. Где решили выходить?
— Ничего не известно, — признался Женя упавшим голосом. — Все зависит от принятой передачи. Она и подскажет. На всякий случай билеты взяли до Куйбышева. Возможно, выйдем у Жигулей. Там высоко — триста метров. Для нас это самое важное.
— Занятное путешествие. — Набатников быстро оглянулся и заметил Усикова.
— Я не помешаю? — смущенно спросил тот, не глядя на профессора. — Мне Жене надо сказать…
— Говорите, не стесняйтесь. Тащите вашего обидчивого друга. Разговор будет общий. Что это у вас? — профессор указал на карман Левы. — Особая мода?
Усиков испуганно взглянул вниз. Сквозь карманы его парусиновых брюк проступила краска, один из них был малиновый, другой ядовито-зеленый.
Как же так? Он ведь предупреждал. Лева растерянно достал из кармана цветной пакетик, завернутый в целлофан. Теперь ни за что не отмоется.
Сокрушенно качая головой, держал он в руках редкий образец несмываемой краски и не знал, что с ним делать.
«Горьковский комсомолец» подходил к пристани. Воздушные винты были выключены, теперь работали только подводные, — так удобнее маневрировать.
Профессор и студенты стояли на противоположном от пристани борту, поэтому не заметили, как теплоход вплотную прижался к дебаркадеру.
От толчка Лева пошатнулся. Пакетик с краской выскользнул из рук и упал в воду.
Усиков, не раздумывая, перемахнул за борт. Никто не успел его удержать.
Ветер уносил пакетик в сторону. Левка пускал пузыри. Он почти не умел плавать, еле держался на воде, но все же пытался догнать пакетик, удаляясь от спасательного круга, который ему бросили. Краска быстро растворялась. Ярко-малиновые струйки побежали по волнам.
Женя неуверенно перенес ногу через борт, но профессор оттолкнул его.
— Куда вы? Тут надо умеючи. Держись, молодец! — крикнул он, сбрасывая пиджак.
— Нельзя, нельзя! Краска не отмывается… — захлебываясь, взвизгивал Левка. — Я сам…
Взметая вверх снопы малиновых брызг, хватал он коварный пакетик. Издали казалось, что человек плавает в сиропе.
Быстро спустили шлюпку. Матросы стали тащить его из воды. Но, к их удивлению, утопающий не давался в руки, кричал, чтобы люди к нему не притрагивались, пока он не схватит пакетика.
С большими предосторожностями — не измазать бы кого проклятой краской Усиков неловко влез в лодку.
Когда он добрался до своей каюты и взглянул в зеркало, то чуть не упал без сознания. На него смотрело странное красноволосое существо с лицом ирокеза.
Афанасий Гаврилович Набатников сидел в ногах на Левкиной постели и ждал, что этот сумасшедший парень может сказать в свое оправдание.
В двухместной каюте было тесно. Основную ее кубатуру занимал профессор, напротив сидел длинноногий Женя. Левка разлегся по-барски, поэтому Митяю пришлось буквально прижаться к стене. Ясно, что он не одобрял глупую Левкину выходку, но, если честно признаться, ведь не каждый бросится в воду, не умея плавать. Смутное чувство жалости пряталось где-то в душе. Левка лежит растерянный, притихший, краснолапый, как гусь.
— Ну и пусть глупо, — устало соглашался он, объясняя свой поступок профессору. — Но вы не знаете, что это за краска! Вся Волга от Горького до Куйбышева была бы полна действительно красной рыбой.
Со слов изобретателя Лева рассказал о краске. Ничтожная крупинка ее, растворенная в тоннах воды, окрашивала живую материю в густой, яркий цвет. Стоило во дворе фабрики полить клумбу, куда случайно попала микроскопическая крупинка этого красителя, как через несколько дней все цветы приобретали уже другой, не предусмотренный природой оттенок. Краска вместе с водой всасывалась корнями растений.
— Так получились голубые розы, зеленые левкои, лиловые настурции. Я их видел, — говорил Усиков, приподнявшись на локте. — Вот это краска! А ее практическое значение?
— Вполне можно представить, — отозвался Афанасий Гаврилович, поудобнее размещая свое большое тело на узком диване. — Вместо многих тонн красок, перевозимых в железных бочках, потребуются крупинки в стеклянных баночках. Кстати, вы говорите, что они безвредны?
— Производились опыты.
— Я не биолог, но мне кажется, краска эта поможет проследить ход рыбы, например, если окрасить некоторые достойные внимания науки экземпляры в разные цвета. Или вот, скажем, производится кольцевание птиц. Для того чтобы прочесть на кольце ее местожительство, птицу нужно поймать, А почему бы не выпускать красных журавлей? — говорил Набатников с легкой усмешкой. — За ними можно наблюдать в полете.
Лева страдал — и не потому, что денька три придется походить краснорожим. Это еще полбеды, а главное другое. Малиновые штаны с зеленым пятном у кармана сохли под потолком каюты, и вряд ли у Левы найдется смелости показаться в них на палубе. Ни Женя, ни Митяй помочь не могли — запасных брюк не было. Значит, надо выделять из скудного денежного бонда «поисковой группы» некоторую сумму на покупку хотя бы самых дешевых парусиновых штанов. Согласится ли Митяй? Скажет: «Ходи в малиновых. Сам виноват».
Вполне понятно, что расчетливого, бережливого Митяя не мог не волновать этот непредвиденный расход, но после сегодняшнего трагического происшествия он уже почти простил Левку, хотя и помнил насчет «амбиции» — об упреке абсолютно незаслуженном.
Митяй слушал разговор профессора с Левкой, и в нем проснулось ревнивое чувство. Левка без году неделю знает Набатникова и уже горячо обсуждает с ним, как можно устроить фильтры на фабрике, чтобы ни одна пылинка краски не попадала в речку. Об этом Левка не советовался с Митяем ни разу и — нате вам! — уже консультируется с посторонним, что показалось Митяю особенно обидным и несправедливым. Ведь у него было свое мнение насчет фильтров, он даже эскизы набросал. Само собой разумеется, что Гораздый не считал себя специалистом в химии красителей. Но почему же не помочь людям? Вдруг что-нибудь стоящее получится. Об этом ему и Женя сказал.
Неожиданно для самого себя Митяй понял, что Левка (при благосклонной поддержке Журавлихина) впутали его в это предприятие, что он, Митяй, подражает Левке и мог бы сам выступить в роли «инспектора справедливости», над чем всегда издевался. Напрасно Митяй себя успокаивал: дескать, тут нет ничего странного, обыкновенная техническая задача, почему бы над ней и не поразмыслить! Типичный кроссворд. Но Митяй не любил кроссвордов. Зачем растрачивать, как говорится, «драгоценную мозговую энергию» попусту? Он даже считал, что и шахматы пусть хоть умная, но все же игра. От этого названия никуда не денешься, игра — она всегда останется игрою, а Митяй создан для общественно-полезной деятельности, и игрушки тут ни при чем. Женя ему доказывал, что шахматы — это отдых. Митяй скептически улыбался. «Хорошенький отдых. После двух партий с сильным противником мозги чувствуют себя довольно скверно, будто ты вызубрил пятьсот английских слов». А если так, то мнение Митяя склонялось к тому, что слова учить полезнее, чем тратить время на игру. Пусть этим делом занимаются гроссмейстеры.
Нет, не игра ума привлекала Митяя, когда он делал эскизы электрических фильтров для фабрики красок и представлял себе реально существующую конструкцию нового фильтра для жидкостей, построенного по принципу дымоуловителей. Здесь было не все просто, вода с химическими примесями проводила ток, но Гораздый обошел это препятствие, как ему казалось, очень остроумно.
Сейчас не терпелось поделиться своим предложением с Левкой, но этот краснокожий индеец совершенно не замечал Митяя, обсуждая фильтры с Набатниковым. Говорилось об осмосе и диффузии, о размерах молекул, но, как был убежден Митяй, все это лишь затемняло существо дела, и непонятно, почему профессор физики ходит вокруг да около и не предлагает единственного правильного решения. Кроме того, Митяя крайне удивляло поведение Жени. Почему он, зная о его схеме, ничего не говорит, а только загадочно улыбается?
— Можно бы поставить электрический фильтр! — наконец сказал Митяй.
Искушение было настолько сильно, что он не выдержал и позволит себе вмешаться в спор.
— Электрический, говорите? — Афанасий Гаврилович повернулся к нему всем туловищем. — Давайте прикинем.
Митяй уже доставал наброски чертежей.
Глава 10 ВСТРЕЧИ НА ЭКРАНЕ
Спускались сумерки. Окно в каюте, где поселились Митяй и Лева, постепенно синело, будто даже в воздухе растворялась необыкновенная краска, принесшая столько неприятностей Леве.
Он ждал этого вечернего часа, когда, не опасаясь удивленных взглядов, можно было выйти на палубу. Пудра, кстати говоря, купленная на пристани Митяем, не скрывала фиолетового оттенка на лице невинно пострадавшего, да и чувствовать себя клоуном на манеже, когда к этому не имеешь никакого призвания, вряд ли кому понравится.
Лежа в каюте, Лева вспомнил один свой страшный грех во времена увлечения театральным искусством. Это было сравнительно недавно, когда в самодеятельных спектаклях клуба Химзавода Усикову, тогда еще шестнадцатилетнему, отводилась весьма скромная роль гримера. Он умел это делать в совершенстве, причем из маловыразительного лица героини Лева создавал, как он сам говорил, «чудо красоты».
Актрису никто не узнавал, она чувствовала себя неотразимой, играла уверенно и потом всячески благодарила «милого Левушку».
Готовился праздничный концерт. Группа девушек из балетного кружка должна была исполнять танец кукол. Усиков ходил за кулисами, ерошил вихры, «вживался в образ», считая себя почти постановщиком. Угловатые и смешные движения оживших кукол подчеркивались их внешностью: короткие платьица, торчащие косички. Значит, и грим должен быть соответствующий — кукольный. Лева заранее достал яркую краску — фуксин — и нарисовал на щечках первой из живых кукол аккуратные кружки.
Девушки почти все выразили свое недовольство, но опытный гример Лева Усиков доказал им, что таких кукол они могут видеть среди игрушек, выполненных искусными мастерами Дымковской игрушки, что именно такие красочные образы в духе старинной русской игрушки талантливые танцовщицы и должны создать на сцене… В общем, молодой художник-энтузиаст умел уговаривать, и все двенадцать «актрис» покорно стали в очередь, чтобы тот сделал на их лицах художественную роспись, достойную искусных мастеров.
Выступление прошло, как говорят, «с большим художественным успехом». Кукол вызывали несколько раз. Лева таял от благодарностей, девушки подбегали к нему, жали руки и говорили, что он почти гений.