— Что?? — наморщился я. — Какой ультимативной проверкой?
— Хочет ли кандидат что-нибудь сообщить или спросить? — повторил Ангел.
— Да, — сказал я. — Хочу и спросить, и сообщить.
— Что именно?
— Могу ли я узнать, о чем вы говорили, обсуждая мою подругу? Мне кажется, это имеет ко мне некоторое отношение.
Ангел Воды поглядел на меня, как мне показалось, чуть виновато.
— Имеет. Но для нашего разбирательства в настоящий момент важно только одно — условия испытания нарушены не были. В техническом смысле Юка была признана твоей психической проекцией.
— В каком техническом смысле?
— Мы, если угодно, поговорим об этом как-нибудь потом, — сказал Ангел Воды. — А сейчас нам нужно завершить процедуру. Хочешь ли ты сообщить что-то еще?
— Да, — сказал я. — Я не рвусь занять должность. Это вообще не мое решение и не мой выбор. Если у их святых превосходительств имеется насчет меня хоть малейшее сомнение, прошу передать эту почетную ношу другим. Буду счастлив уступить дорогу любому кандидату. Я готов посвятить остаток своей жизни духовным упражнениям, смешавшись с толпой соликов.
— Если она сохранится, эта толпа, — хмуро сказал Ангел Земли. — И Идиллиум тоже. Мы не сомневаемся в искренности твоих помыслов. Тем более когда они направлены на то, чтобы увильнуть от долга. Но тебе это не удастся. Просто кандидатов принято проверять. Даже когда других нет.
— Если б у тебя были темные помыслы, — добавил Ангел Огня, — мы бы увидели их во время испытания. И ты вряд ли остался бы жив. Не представляешь, как жутко гибнут те, кому доводится столкнуться с материализацией собственной низости…
— Алекс, — сказал Ангел Воздуха, — тебе следует сразу понять одну вещь. Смотрителя называют «господин четырех элементов». Но это не значит, что ты действительно их повелитель. Ты просто линза, проецирующая на мир силу Флюида. Смотритель — не господин и не раб стихий, а их проводник. Как шутил про себя Никколо Третий, имевший тягу к графическим сравнениям, наконечник шланга.
— Очень похоже на правду в его случае, — добавил Ангел Земли.
— Совершенно верно, — подтвердил Ангел Огня. — Как ты думаешь, почему Смотритель — всегда мирянин?
— Никколо Третий был монахом, — возразил я.
— Когда-то в юности. Перед тем как его сделали Никколо Третьим, он был освобожден от обетов, что ты, несомненно, знаешь. Смотритель должен быть мирским человеком. Он должен погрузиться в суету и тщету, потому что иначе невозможно будет приложить к этому миру силы Флюида. Но энергия, проходящая сквозь него в обе стороны, столь чиста и тонка, что никогда не смогла бы зародиться в обычном мирянине. Это тяжелая жизнь, Алекс, и не всегда она кончается хорошо.
— Я видел, — ответил я. — Именно поэтому я не стремлюсь на эту должность.
— Он полон смирения, — сказал Ангел Огня. — Незачем сгибать его еще сильнее. Он может не разогнуться.
Все четыре Ангела замолчали — и пребывали в сосредоточении долго. Я догадался, что они продолжают бессловесно общаться — просто эта часть их беседы не предназначена для моих ушей.
— Как я понимаю, возражений ни у кого не осталось, — сказал наконец Ангел Воды, причем мне показалось, что в его голосе опять прозвучал сарказм. — Переходим к процедуре.
Четыре Ангела поочередно возникли передо мной, и каждый сказал:
— Ты наш господин!
Все вокруг скрылось в разноцветном мерцании Aurora Borealis. Когда сияние рассеялось, на полу передо мной появился вензель:
— Обычно Смотрители ищут в своей монограмме предзнаменование, — сказал Ангел Огня. — Что ты видишь?
Я внимательно поглядел на вензель.
— Пирамида, колонна, луч света с неба. А также слоновая болезнь в запущенной форме… Прошу извинить, говорить этого не следовало.
— Надеюсь, — сказал Ангел Воды, — ты понимаешь, что угадываемые тобой смыслы больше зависят от случайно доставшейся тебе буквы, чем от фатума.
— Фатум может зависеть и от буквы, — возразил Ангел Огня.
— Буква и судьба — одно и то же, — подвел итог Ангел Воздуха.
Ангел Земли промолчал.
Острые крылья Ангелов больше не упирались мне в горло.
Я увидел на полу черную треуголку с золотым позументом. Она лежала справа от меня. Слева лежал свернутый серый мундир с двумя большими звездами на груди. Сзади — фасции вроде тех, что носил монах, сопровождавший Никколо Третьего.
— Это память о Павле Великом, — сказал Ангел Воды. — Его шляпа и мундир. Созданные Флюидом копии соответствуют твоей телесной форме. Если все сложится хорошо, придет день, когда ты сможешь надеть подлинную шляпу Павла. Но с практической точки зрения разницы нет. В этих вещах присутствует наша сила. Они должны быть тебе впору… Надень мундир и треуголку сейчас.
Меня всегда угнетал архаичный вид Смотрителей в парадном облачении. Треуголка вместе с черной маской превращала их в каких-то итальянских карнавальных злодеев, а две звезды на груди — серебряная и золотая — как бы доказывали, что злодеям улыбается судьба… Но спорить не следовало.
Встав, я переоделся на глазах у Ангелов.
— Теперь ты сможешь управлять Флюидом, — сказал Ангел Воды. — Хорошему медиуму реликвии для этого не нужны. Но так надежней…
Шляпа и мундир действительно пришлись мне впору — но в них я чувствовал себя ряженым. К тому же шляпа была тяжелой из-за скрытых внутри резонаторов.
— Мне следует одеваться так все время?
— Нет. Обычно Смотритель обзаводится свитой из двух человек. Один носит фасции, другой — треуголку. Но ты можешь просто держать эти вещи в шкафу.
— Это я тоже должен взять? — спросил я, кивая на фасции.
— Не беспокойся. Все будет доставлено в Михайловский замок. Тебя попросили надеть шляпу и мундир, потому что новый Смотритель впервые появляется перед приближенными именно в таком виде.
— Что мне делать дальше? — спросил я.
— Тебя ждет еще одна формальность, — сказал Ангел Воды, — не совсем удачно названная мною «ультимативной проверкой». Это действительно в некотором роде испытание, хотя Смотрители обычно проходят его без проблем. Но, зная твою впечатлительность, доверчивость и подверженность внушениям, призываю тебя не волноваться и не принимать его слишком близко к сердцу. Попробуй отнестись ко всему с юмором…
Прозвучало это несколько тревожно. Даже угрожающе.
— Что это за формальность?
— Тебе следует посетить Комнату Бесконечного Ужаса. Не сказал бы, что это приятное приключение, но именно оттуда новый Смотритель должен выйти в Михайловский замок к свите… Тебе уже пора там быть. Удачи.
Четыре Ангела закрыли глаза, и их огромные серебряные головы застыли. Я некоторое время ждал, что кто-то из них вспомнит про меня, но они, похоже, превратились в металлические изваяния. Разговор был окончен.
Я решил хотя бы попрощаться — но стоило мне открыть рот, как это легчайшее движение губ нарушило баланс мироздания. Пол под моими ногами накренился, я взмахнул руками, и вселенная перевернулась опять.
Все произошло так быстро, что я даже не успел упасть — вернее, потеряв равновесие в одном месте, удержал его в другом. Но теперь я заметил грань, отделявшую один мир от другого.
Это было странно и жутковато — словно память о крайней быстроте этого кувырка рождалась уже в новом мире, а в старом осталось бесконечно долгое падение в черную бездну ума — и холодные мысли и планы, заполнявшие забытую вечность.
Обрывки планов я, впрочем, помнил — возвести себе дворец в виде пирамиды, выяснить все насчет Юки и что-то еще, касавшееся Великого Фехтовальщика, моего несостоявшегося убийцы: он, думал я, еще поплатится… Все это было нелепо, как обрывки дурного сна — и испарилось, лишь только я увидел вокруг себя гнутые кресла, позолоту и висящие на стенах картины.
Я понял, что я в Михайловском замке.
X
Я стоял в большой круглой комнате с высоким сферическим потолком, покрытым прямоугольными углублениями-кессонами — напоминавшими не столько римский Пантеон, откуда они были скопированы, сколько вафельный торт. Возникало это кондитерское чувство главным образом из-за помпезной золотой отделки, как бы говорившей недоверчивому миру: «Мы — империя не со вчерашнего дня, а минимум с позавчерашнего».
У стен стояли золоченые диваны и стулья с персиковой обивкой. Над ними висели портреты павловских времен — пепельные волосы румяных прозерпин, парики и крестики забытых асмодеев…
По мне, ротунда была чересчур высока — подобное использование пространства казалось нерациональным. Но таков был вкус позднего восемнадцатого века, уже тянувшегося, как изящно выразился один монастырский искусствовед, «к строгой имперской линии, проступающей сквозь голый абсолютизм разоблаченного барокко». Наверно, искусствовед хотел сказать: стоило прибыть императору с большими батальонами, как все заметили, что король голый.
Кто это, кстати, первым сказанул про голого короля? Кажется, госпожа де Монтеспан? Дура, он потому и голый, что сейчас драть тебя будет…
Я громко засмеялся — брат Луи оценил бы шутку. Но смех мой странно и тревожно прозвучал под старинными сводами.
Я заметил, что в комнате нет ни одного окна. Мало того, отсутствовала даже дверь. Я видел место, где ей полагалось быть, — но там плавно изгибалась стена, слишком толстая, равнодушная и старая, чтобы ее могли хоть немного тронуть даже самые отчаянные удары моей головы.
Не дождетесь, подумал я.
В центре комнаты высилась круглая малахитовая тумба. На ней полагалось бы стоять какой-нибудь огромной драгоценной вазе — из тех, что покорные уральские гномы вырезали в своих подземельях во славу жирной немецкой узурпаторши. Но вместо вазы на тумбе была легкая золотая подставка — а в ее выемке покоилась темная от времени флейта-флажолет.
Когда-то, совсем давно в детстве, я брал уроки игры на похожей флейте. Недолго. Но кое-что я помнил.
Взяв флейту, я попытался сыграть отрывок из знаменитого концерта Баха. Играл я довольно долго, но в конце концов устыдился неточностей. Впрочем, у меня никогда не получалось особенно хорошо. Поразительно было, что я еще помню эти навыки через столько лет.
Положив флейту на место, я подошел к одному из висящих не стене женских портретов. Мне улыбнулось незнакомое милое лицо — свежее и, верно, юное — сказать точно было сложно из-за румян и пудры, честно запечатленных живописцем. Памад, как тогда говорили дамы. Взбитые волосы, жемчужное платье, старинный потрескавшийся перламутр… Грамматика любви…
Девушка немного походила на Юку — особенно глаза. Когда Юка, чуть сощурившись, глядела на меня со своей подушки и в комнате уже было солнце, ее глаза превращались в две солнечные дорожки на утреннем море. И эти же две солнечные дорожки теперь глядели на меня из прошлого — пойманные в краску, как древние стрекозы в янтарь.
Картина, видимо, была ценной — ее защищало стекло. И в этом стекле я увидел себя — в черной треуголке и мундире с двумя большими звездами. Это было до того непривычно и даже жутко, что я вздрогнул.
Но куда страшнее показался мне контур другого человека за моей спиной.
В этой комнате я заранее был готов испугаться — и я испугался. Но на запредельный ужас происходящее все-таки не тянуло. Тем более что фигура не приближалась ко мне: она ходила взад-вперед на почтительном расстоянии, как бы ожидая, что я обращу на нее внимание.
Я осторожно повернулся. Странная фигура стала теперь видна лучше.
Это был не человек.
Это был призрак — словно бы принявший человеческую форму клуб тумана. В его смутном абрисе можно было, сильно напрягая глаза, различить некоторые детали: бороду и нелепый кафтан с воротом, похожим на вывернутое голенище.
Призрак, впрочем, выглядел мирно.
Кажется, он увидел меня — или ощутил мое присутствие — и остановился.
— Добрый вечер, Ваше Величество! — сказал он, приседая в поклоне. — Давно не имел счастья вас видеть. Если вы позабыли, меня зовут Алексей Николаевич, или просто Алексей. Не трудитесь отвечать, я все равно сейчас не услышу. Пойдемте, как обычно, в мою комнатенку. Там мы сможем спокойно поговорить…
Еще раз поклонившись, он подошел к стене — и я заметил между двумя диванами уродливую узкую дверь, крашенную масляной краской. Я мог поклясться, что еще минуту назад ничего подобного там не было. Мало того, стена вокруг двери тоже преобразилась и как-то пожухла, поменяв цвет с бежевого на грязно-желтый, — словно ее покрыли сперва плохой краской, а потом вековой копотью.
Открыв дверь, призрак почтительным жестом пригласил меня последовать за ним — и исчез.
Он сказал «как обычно». Что это значило? Я совершенно точно никогда не ходил с ним в его «комнатенку». Или он имел в виду прошлых визитеров? Может быть, других Смотрителей? Не будет ли трусостью и бесчестием отказаться, если они принимали его приглашение прежде? Или это ловушка?
Я решился — и шагнул за ним следом.
За дверью оказался тускло освещенный коридор со стенами, обитыми чем-то вроде лоснящейся фанеры. Под ногами моего спутника заскрипел разбитый паркет.
Мы будто переместились из Михайловского замка в мутную и нищую канцелярию. В воздухе чувствовалась непередаваемая затхлость — даже не в воздухе, а в самом пространстве: оно было как бы прогнижено насквозь отпечатками множества недобрых душ, давно уже отлетевших в худший мир. Словно здесь столетие за столетием варили и ели кислые щи, думая о всякой мерзости, — а потом кто-то положил в кастрюлю яд, все едоки померли, но их темные мысли так и остались висеть в воздухе.
Главным, однако, была не эта вековая затхлость, а невыразимое ощущение распада, куда более фундаментального, чем материальный. Я слышал, что чем-то подобным бывают отмечены прикосновения к тайнам Ветхой Земли. Может быть, я на Ветхой Земле? И ужас заключается именно в этом?
Я испугался, что со мной случится дурное. Словно почувствовав эту мысль, мой проводник повернулся и сказал:
— Прошу простить, Ваше Величество, — я забыл напомнить, что эта прогулка для вас безвредна. Вы как бы спите и видите сон. Вы будете находиться в моем обществе ровно столько, сколько сочтете нужным — и сможете вернуться в ротунду в любой момент. Не волнуйтесь.
Похоже, страх был знаком и прошлым Смотрителям.
В коридор, где мы шли, выходило множество дверей, обитых черной дерюгой. Толкнув одну из них, мой провожатый нырнул внутрь, пригласив меня следовать за ним.
Войдя из полутьмы в свет, я понял, что теперь вижу его вполне отчетливо. Это был мужчина лет шестидесяти или семидесяти, седобородый, в темной кофте с широким горлом, действительно похожим на голенище. Еще на нем были свободные серые брюки и черные туфли с маленькими пряжками.
Он совершенно не походил на призрака — а напоминал, пожалуй, пожилого сельского учителя или ушедшего на покой мелкого чиновника… С другой стороны, я никогда прежде не видел призраков — может быть, именно так они и выглядят?
Комната его, маленькая и неудобная, вся была пронизана эманациями ветхого распада. Почти половину ее занимал письменный стол, где лежало множество папок — и стоял громоздкий вычислитель с клавиатурой на витом проводе: у нас благодать иссякла в таких моделях лет десять назад (я сразу уверился в техническом превосходстве Идиллиума над Ветхим миром).
Усевшись за стол, Алексей Николаевич указал на удобное, но очень старое и засаленное полукресло напротив, а сам открыл небольшую железную коробочку и вынул из нее шприц.
— Прошу извинить, Ваше Величество, — сказал он, пряча глаза, — я знаю, что вы здесь, но все еще не вижу вас. С вашего позволения, я введу себе расширяющий сознание препарат — и смогу воспринимать вас лучше… Не так отчетливо, как вы меня, но все же…
Быстро закатав рукав, он сделал себе укол. Несколько минут после этого он раскачивался на месте, закрыв глаза. Постепенно лицо его покраснело, морщины разгладились, и я физически ощутил, что ему стало легче — было такое чувство, что сквозняк постепенно выдувает из комнаты заполнявшую ее тоску.
Алексей Николаевич широко открыл глаза, а потом закрыл их — и несколько раз повторил это упражнение, глядя в мою сторону.
— Вот, — сказал он. — Хорошо. В этом году я не различаю вашего лица, но вижу силуэт. Впрочем, неважно. Я чувствую вас, Ваше Величество. Так же безошибочно и несомненно, как и прежде. Это вы — и я счастлив, что вы решились посетить меня после такого долгого перерыва. Поскольку вы имеете свойство забывать о наших встречах, я напомню, как обычно строится наше общение…
Он спихнул папки с бумагами прямо на пол, нагнулся — и осторожно поставил на стол странного вида приспособление, стоявшее прежде у стены.
Устройство напоминало таблицу для проверки зрения: это был большой прямоугольник с буквами алфавита — не то из твердого картона, не то из фанеры. Под каждой буквой помещался кружочек фольги, аккуратно разделенный надвое — между серебристыми половинками был тоненький зазор.
От кружков фольги отходили тонкие жилки, ныряли в пучок других жилок и спускались вниз. По краям таблицы, словно оттопыренные уши, торчали два круглых выступа. Там помещались такие же разрезанные надвое круги фольги со словами «Да» и «Нет», только большие. От них тоже отходили провода.
Такое произведение искусства вполне мог бы создать какой-нибудь прогрессивный художник — протестуя, например, против «растления невинных душ в гареме языка» (я видел нечто похожее на художественной выставке под патронажем Железной Бездны). Но Алексей Николаевич художником явно не был.
Нижняя часть его картонной инсталляции выглядела совсем странно: там были провода и катушки с медной ниткой, мелкие пестрые кубики, разноцветные цилиндры и почему-то особенно приглянувшиеся мне кусочки стеклянного бисера в цветных точках, похожие из-за пронзающей их проволоки на брюшки замученных стрекоз. И все покрывал слой праха, напоминающего жирный тополиный пух.