— Леворукий! — прохрипело рядом. — Леворукий и все его подлые твари... Зачем тут дерево?
Плеснуло, зарычало, опять полилась вода. Чарльз сглотнул несколько раз, мимо один за другим шли гаунау с ведрами, но Давенпорт точно знал, что в плен его не брали.
— Гхде? — провыл хрипатый сосед. — Гх-х-х-хде эта дрянь алатская?!
Чарльзу было плевать где, лишь бы стало тихо, но до страданий Давенпорта никому дела не было. Вокруг кашляли, бурчали, ругались, главным образом по-гаунасски, а вот рядом точно бранился талигоец. Реддинг! Живой и серо-зеленый, как замшелая каменюка.
— Тюрегвизе! — словно выплюнул он. — Это тюрегвизе... Где Уилер?! Убью...
— Уилер ускакал, — брякнул Чарльз и понял, что Уилер на розовом коне был бредом, и не только Уилер... Они не клевали изумруды, они пили тюрегвизе...
— Уехал?!
— Наверное, — вывернулся Давенпорт, выуживая из памяти обрывки разговоров. — Маршал велел ему явиться... С самого утра...
— Сволочь! — начал столь же зеленый, что и Реддинг, Шлянгер и вдруг сменил тон: — Прошу простить... Я про...
— Это мои извинения... — Лауэншельд тоже держался за голову и тоже был мокр до нитки. — Вас следовало... вернуть в расположение... талигойских... Приказ... его величества выполнили бездумно...
— Что еще за... приказ?
— Отливать спящих не в своих палатках офицеров водой... невзирая на звания и заслуги... Солдаты исполняли, не... приняв во внимание, что вы... любезно... согласились воспользоваться гостеприимством моего полка... не являетесь подданными... Проклятье! Моя голова...
— Гостеприимством... — пробормотал Реддинг. — Мы были под соснами... у нас... То есть все равно у вас... Проклятье...
— Мы пошли в гости. — Теперь Давенпорт вспомнил вчерашний вечер, с ночью было хуже. — Нас пригласили, мы пошли... Мы с вами, Сэц-Алан, Уилер, бергеры Вайскопфа. Они не хотели, но вы приказали.
Под соснами пили вино, сладкое... Потом Уилер брякнул на стол первый бочонок, его прикончили и со вторым пошли в гости. К Лауэншельду — у ронсвикцев стыло мясо, к которому до прихода врагов не притрагивались, и темное пиво... Много пива. Море, океан...
— Нужно выпить пива! — Лауэншельд тяжело поднялся на ноги, загородив половину неба. — Мы выпьем пива, и все будет намного лучше. Прошу прощения...
О чем докладывал полковнику бледно-зеленый адъютант, не владевший гаунау Давенпорт не понял, зато понял Реддинг.
— Нет у них пива, — перевел он, — ни капли... Вчера выдули всё. Совсем всё. Сперва у нас, потом — у них...
2
Это никто не назвал бы похмельем. Просто было зябко и тревожно, будто война все еще висела над головой. Впрочем, завтрак с Хайнрихом после ужина с ним же с успехом заменял безнадежный бой в окружении. Маршал Савиньяк умилился сравнению и провел гребнем по волосам. От ночи варварской откровенности и варварской же попойки уцелел разве что туман в ущельях и опрометчивых головах, а утро сведет за столом хоть и договорившихся, но врагов, так что прощай, «Леворукий». Свое дело ты сделал, отправляйся к своим кошкам!
Лионель застегнул талигойский мундир и какое-то время разглядывал усыпанных отменными изумрудами лебедей, принимавших в объятья то Алису, то Манрика, то Фридриха. Странный путь от дриксенской королевы до дриксенского же болвана. Круг замыкался, в этом было что-то одновременно забавное и настораживающее.
Презент Лионель завернул в трофейный гвардейский шарф, что, будь он Хайнрихом, немало бы его развеселило...
— Ба! — развеселился Хайнрих. — Гвардия Фридриха не умирает, но удирает, теряя тряпки. Жаль, вы не подобрали подштанники!
Король был свеж и уже благоухал пивом. Лионель положил на стол флягу.
— Мне показалось, алатский напиток пришелся вам по вкусу. Говорят, если он не убивает сразу, то делает сильнее.
— Не откажусь! Я должен был взять в жены алатскую принцессу, но она решила стать бабкой вашего узурпатора... Ларс, расстилай здесь. Эти шкуры я добыл в горах. Отныне их место — у камина вашей матушки.
— Черные медведи за розовых лебедей... Готовая притча, а моя матушка балуется пером. — Мех был темным, темней, чем у алатских медведей, а вот зубы и когти отличались мало. — Варварский обычай позволяет снимать шкуру даже с герба?
— Двое медведей в одной берлоге не уживаются. Я каждый год это доказываю при помощи рогатины. Это удобней и дешевле тайной канцелярии, которую держит мой родич кесарь. То есть держал.
Пауза, которой позавидует сам дядюшка Рафиано. Излом щедр на сюрпризы.
— Его величество Готфрид проникся доверием к своим подданным?
— Напротив. Он стал настолько умен, что захотел придушить племянника. И настолько глуп, что отослал врача и канцлера, и готово. Удар. Талиг ждет большая и дурная война. Фридрих заслужит свое Золотое Дерьмо, но крови будет много. Сперва в Придде, потом в Эйнрехте...
— В Дриксен так любят проигравших?
— Проигравших любят коровы. Толстые коровы, которых доят. Принцесса Гудрун именем Создателя поклялась, что отец назначил Фридриха регентом, а сам Создатель молчалив, как малютка Ольгерд.
— Наследник до сих пор не говорит?
— Не говорит и не будет. Сейчас в Эйнрехте слышно только Фридриха и Гудрун.
Огромные руки откупоривают флягу. Тюрегвизе пахнет дымом, полынью и чем-то еще. Видимо, войной. Готфрида нет, есть Фридрих... Для подобной новости лучше бы подошла «пьяная» ночь, но Хайнрих предпочел не «проговориться», а сказать.
— Ваше величество, если рамку дополнить четырьмя коронами, она лишь выиграет.
— У моих ювелиров не будет времени. В Липпе меня встретит гонец. Фридрих станет требовать развода. Он его получит, если признает свою вину. Каплун паршивый, четыре года — и ни единого ребенка! В моем доме женщины умеют рожать, в доме Зильбершванфлоссе единственный мужчина — сестра Готфрида, но ее сыновья уже Штарквинды. Перемирие между Талигом и Дриксен заключат кесарь Иоганн и...
— Регент Талига, — невозмутимо продолжил Лионель.
Хайнрих сдвинул брови.
— Регентство — зло! — изрек он. — Корона не должна расставаться с мечом, особенно в дурной год. У Талига и Дриксен головы нет, у церкви тоже, а лето даже не перевалило за половину. Алва, если он жив, примет корону? Малолетний Карл — это смешно.
— Алва, если он жив, сделает то, что нужно Талигу.
— Талигу нужна голова, но Алву на свободе никто не видел. Следующий — Ноймаринен... но он стар для такого года. Третий в очереди — глава дома Савиньяк.
— Четвертый. Отречение Фердинанда недействительно. — А здесь Медведь тебя поймал. Забыть про сыновей Рудольфа — признать, что им не вытянуть. Ни Людвигу, ни Альберту... И это так и есть.
— Круг Олларов закончился. Варвар бы это признал, но варвары не носят маршальских мундиров.
Хитрый взгляд, очень хитрый, но Савиньяки лояльны Олларам, особенно при чужеземных королях.
— О конце круга Олларов первым заговорил эсператист.
— О конце Олларов сказали сами Оллары. Прошлой осенью. Король может быть победителем дракона, может быть драконом или... зверем попроще, только не каплуном. Около полуночи вы отошли к костру. Что вы видели в огне?
— Ничего. Я что-то упустил?
— Или я увидел то, чего нет. Полнолуние, алатская касера, конец Круга и похода... Этого довольно, чтобы камень показался глиной. Ваш офицер, тот, кто почуял обвал, мог что-то заметить, но он пьян так же безобразно, как и Лауэншельд. Я приказал отливать их водой.
— В Талиге подобное лечат подобным.
— Все подобное находится на нашем столе. Если ваши и мои вояки настолько безмозглы, что пьют касеру после вина, пиво после касеры и ничего не оставляют на утро, пусть умнеют.
— Я сожалею, но выехавший перед рассветом офицер получил приказ обеспечить доставку пива из Бергмарк.
Хайнрих захохотал и открыл флягу с тюрегвизе.
— Ха! — громыхнул он. — Это пиво утвердит наш договор окончательно!
3
Самым страшным, что мог вообразить себе Чарльз, был бы приказ немедленно сесть в седло и куда-то поехать, пусть бы и шагом. Чего боялись Лауэншельд, Реддинг и Сэц-Алан со Шлянгером, капитан знать не мог, но подозревал, что того же самого. Гости Ронсвикского Его Величества полка и любезные хозяева хмуро восседали за столом, на котором громоздилась казавшаяся издевательством еда. Жажду Давенпорт кое-как залил холодной водой, но голова трещала и не желала даже ругаться. Стараясь держать глаза открытыми, Чарльз слушал, как Шлянгер с небергерской страстью костерит «алатскую отраву», а длинный гаунау — полковых ординарцев, подчинившихся приказу «выставлять на столы все!». Отдавшего роковой приказ полковника не трогали, а вот уехавшего отравителя...
Уилер выкатил свое кошачье пойло и удрал к маркграфу, даже не прикоснувшись к пиву! Ночью он, как все люди, пел, плясал, стучал кружками по столу, лез на спор на сосну, а потом взял и ушел. Сперва на своих двоих, потом на четырех подкованных, бросив остающихся подыхать... Это возмущало Реддинга, это осуждали бергеры, а гаунау явно не распространяли перемирие с Талигом на виновника всех бед, но тот уже скрылся за перевалом.
Уилер выкатил свое кошачье пойло и удрал к маркграфу, даже не прикоснувшись к пиву! Ночью он, как все люди, пел, плясал, стучал кружками по столу, лез на спор на сосну, а потом взял и ушел. Сперва на своих двоих, потом на четырех подкованных, бросив остающихся подыхать... Это возмущало Реддинга, это осуждали бергеры, а гаунау явно не распространяли перемирие с Талигом на виновника всех бед, но тот уже скрылся за перевалом.
— Надо идти! — в шестой или седьмой раз заявил Реддинг и остался сидеть. Ординарец притащил какие-то ягодки. Зеленые с розовым, они приятно кислили, но прояснить голову им было не под силу.
— О! — Шлянгер ткнул пальцем в сторону гор. — Едут, негодяи... Едут и едут... И зачем?
Со стороны перевала по верхней дороге и впрямь что-то ползло. Рассмотреть незваных гостей было вполне возможно, но труба имелась только у Лауэншельда. Избегавший лишних движений полковник не торопился ее вытаскивать, а кавалькада приближалась. Растущие фигурки оказались лазоревыми, лишь впереди бурела парочка гаунау. Всадники вели в поводу низкорослых заводных лошадок и направлялись прямиком к ронсвикцам, о чем Лауэншельд и сообщил. Подчиненные полковника что-то буркнули и замолкли. Шлянгер поморщился, сидевший спиной к дороге Сэц-Алан даже не обернулся, Реддинг закашлялся.
— Бергеры, — зачем-то каркнул Чарльз и понял, что придется ехать. Вот сейчас и придется. Рядом с этими выспавшимися и здоровыми... А всадники спешивались, возились у временной коновязи, поглядывали на стоявшее почти в зените солнце. Хорошо бы Савиньяк до сих пор спал... Разговор с маршалом, особенно если тот в порядке, бесил заранее. Лучше уж трястись по горной дороге, да и на пограничном посту должно найтись хоть что-то, кроме воды.
— Господа! — Лауэншельд казался пародией на самого себя. — У нас... гости...
— Поручение маршала Савиньяка. — Омерзительно румяный бергер с омерзительной же ухмылкой обозрел союзников, врагов и соотечественников. — Пиво. Дюжина бочонков. Маршал Савиньяк благодарит Ронсвикский полк за гостеприимство. Маршал Савиньяк разрешает своим офицерам, являющимся гостями ронсвикцев, задержаться в Гаунау на один день.
— Благодарю. — Налитые кровью глаза Лауэншельда уперлись в бирюзового ангела. — Друг мой, прошу за стол. Если у вас, разумеется, нет другого приказа.
Ничего другого у спасителя не было. Только пиво — светлое! — и волчий голод. Бергер с чувством выполненного долга глотал холодное мясо, как оживают спасенные, он не смотрел.
— Господа, вы все еще утверждаете, что светлое пить невозможно?
— Бывают обстоятельства...
— У этих обстоятельств есть имя и фамилия.
— Господа, если вы встретите Уилера, убейте его!
— Взаимно!
— Мы не можем. Его величество подписал перемирие...
— Кто-нибудь помнит, что говорит Золотой Договор о выдаче отравителей?
— Золотой Договор околел... Ваше здоровье!
— Наше здоровье! Наше...
— Здоровье капитана... Друг мой, как ваше имя?
Незнакомый бергер, и сразу «друг»?! Лауэншельда понять можно, благодарность стирает любые преграды. Капитану сложнее. Услышать подобное от гаунау и не подавиться — для этого надо быть... бергером!
Спаситель не давился, но и не отвечал. Одно дело — доставить врагам пиво, другое — позволить за себя пить!
— Капитан, — к Реддингу вернулся не только румянец, но и смекалка, — как вас зовут?
— Норман Вестенхозе, господин полковник.
— Ба! В нашем полку служат двое Вестенхозе!
— Тезки — это к удаче... К большой удаче!
— Разыскать премьер-лейтенанта Вестенхозе. Немедленно.
— А пока за нашего гостя! Нашего сегодняшнего гостя...
— Капитан, пейте! Маркграф одобряет перемирие.
Головная боль отползает, словно туман в ущелье, тошнота уже прошла. Глупо было напиваться, но веселиться — то же, что бежать под гору, раз уж начал — попробуй остановись! Ведь знали же, что после касеры вино валит с ног, а пиво еще слабее вина.
— Самое страшное, — снял с языка мысль уже не столь похожий на выходца Сэц-Алан, — это мешать пиво с касерой!
— Просыпаться в пустыне хуже! В сухой пустыне...
— Самое страшное, — вдруг сказал Чарльз, — это ничего не мочь... Только смотреть...
— Ну так выпьем за то, чтоб мы могли! — очень серьезно произнес Лауэншельд. — Везде и всегда!
Глава 2
Сагранна. Бакрия
Талиг. Придда
400 год К.С. 1-й день Летних Ветров
1
«Это было печально», вернее, обидно. Впервые увидеть бакранских козлов не в летних пятнистых скалах, а скучной осенью на улочках Тронко не лучше, чем сорвать поцелуй под лестницей, когда есть соловьиный сад. Пришедший в голову образ Марселю понравился, но, увы, он совершенно не годился для дам. Виконт задумался, годятся ли для дам сами козлы. А почему бы и нет? Но девушка должна быть худощава и обязательно черноволоса. Блондинка или рыжая на козле покажется вызывающей, а шатенка слишком будничной, разве что выручат рога. Бакраны надумали раскрашивать своих красавцев, чтобы отличать десятников и сотников, но придуманное для войны часто становится модным. Пусть бакранские офицеры разъезжают на сине- и краснорогах, дамских скакунов можно и озлаторожить.
— «Это будет шикарно, ты сидишь на козле и печально и страстно улыбаешься мне...» — воспел предполагаемую наездницу Марсель и устыдился пришедшей в голову несуразицы, не только позорной, но и опасной. Сегодня рифмуешь «козле — мне», завтра наденешь белые штаны, а послезавтра изменишь любезному отечеству и не заметишь... Не заметил же он, как перепутал козла и коня. Пусть «коне — мне» по форме и пристойно, по сути оно неправильно, несправедливо и нарушает законы гостеприимства. То ли дело...
— «Это было шикарно, — тихонько пропел Валме, — ты седлала козла и звездой незакатной в моем сердце взошла...»
— Ась? — насторожился генерал Коннер, сопровождавший Рокэ с алатской границы.
— Пою, — объяснил Марсель. — От избытка чувств. Высокие горы, высокие чувства. Они требуют выхода.
— Это точно, — засмеялся Коннер. Генерал Марселю нравился, еще когда ходил в полковниках. Бывший адуан отменно знал Варасту, любил Алву, Талиг и волкодавов и являлся прямой противоположностью покойному Килеану. Был бы варастиец еще не столь доверчив! Валме никогда не отказывался от похвал, но предпочитал, чтобы хвалили именно его, а не сиропные выдумки. Это покойникам все равно, когда их обсыпают сахаром, живые должны защищаться! Марсель пытался — толку-то! Младший Шеманталь с достойным Дидериха талантом расписал похищение Ворона и вопли на бастионе, после чего к Валме прилип ярлык очумелого храбреца. Не спасла даже Рассанна. На переправе виконт честно признался, что терпеть не может паромы. Адуаны проржали над «шуткой» до самого берега. Хорошо, в горах не утонешь. В горах вообще хорошо.
Валме запрокинул голову, разглядывая дальние золотящиеся снега. Есть красота, хихикать над которой могут лишь полные бестолочи. Сагранна была прекрасна до неистовства. В таких краях и под такими небесами не захочешь, а произойдешь от барса или козла, потому что козлы на скалах — это великолепно!
— Не бакранам на них ездить можно? — не выдержал Валме.
— А как же! Они, конечно, кого попало к рогачам своим не подпустят, но кто Бакре угоден, тот и козлу хорош. Я-то сам не пробовал, не до того, а вот парни, что козлятников по-нашенски воевать учат, за два года насобачились, о-го-го!
— Я бы тоже попробовал. Если никто не восплачет...
— Вы ж при Монсеньоре, а он для бакранов поглавней их Бакны будет. О, Симон! Ты откуда?
— Так что, господин енерал! — оттарабанил незнакомый и пыльный, как десяток мельников, адуан. — Письмо до господина капитана. Срочно! От южного Прымпердора.
Папенька-прымпердор расстарался аж на восемь листов. Новостей хватало, по большей части вполне приличных, но к ним, как палач к куаферам, затесалось известие из Олларии. Балбес Окделл зарезал королеву, и Марселю Валме предстояло объявить об этом Ворону.
— Гадство! — с чувством сообщил новоявленный черный вестник сощурившемуся Коннеру.— Не у нас, в Олларии. А докладывать мне.
— А надо? Докладывать то бишь? — усомнился «енерал». — Может, обождать до осени, чего голову Монсеньору пакостями забивать? Или нет?
— Дидерих его знает! Если б мы еще не к ведьме ехали...
— Да уж, жабу их соловей! Нагадают невесть чего, а потом думай, откуда хвост вырос! А с другой стороны глянуть, так с пулей, что уже засела в заднице, хоть бы и своей, проще, чем с пулей в чужой пулелейке. А ну как в лоб или в брюхо всадят?
— Скажу, — решил Валме, высылая коня. Серебристые то ли неколючие сосны, то ли некорявые акации ловили солнце, хихикала мелкая безопасная речка, красовались на верхней тропе бакранские всадники. Поход продолжался, а женщина, которую связывали с Алвой, умерла, и как же нелепо! Влюбленный мальчишка с ножом — это как поскользнуться на упавшей сливе, но ведь поскользнулся же шлемоблещущий Касмий! Спасая честь анаксии, Иссерциал превратил сливу в выпущенную гайисскими супостатами змею, но это была слива! И это был Окделл, которого Эпинэ укладывал спать, а он вопил про свою «ковалеру»... Вопил, любил, убил... Считалка какая-то! Иссерциал со сливой, детки со считалками и поганая сказка, так и норовящая пролезть в жизнь.