— Сын мой, — спокойно попросил отец Луциан, — достань кошку. Брат Харитон, ступай вниз и жди.
Монах вышел, Руппи, ничего не понимая, встал на колени и заглянул под шкаф. В темноте блестели две круглые недоверчивые пуговицы.
— Вылезай, — велел наследник Фельсенбургов.
Под шкафом затарахтело, но дальше дело не пошло — покидать убежище беглянка не собиралась. Подманить? Руппи оглянулся на стол — там была ветчина, но Гудрун на нее не зарилась...
— Отец Луциан, у вас есть рыба?
— Лучше продолжим разговор. Кошка вылезет сама, и тогда тебе придется ее предать. Само собой, ради общего блага.
Гудрун вылезла, когда говорили о ее тезке. Дева Дриксен могла жить без короны, она бы отказалась от статуй и од, но не от кузена. Размолвка с Гаунау дарила принцессе надежду, но Фридриху мало было развестись с «медведицей», на брак между двоюродными братом и сестрой требовалось особое разрешение. Дать его мог либо Эсперадор по представлению кардинала Дриксенского, либо магнус Домашнего Очага или Чистоты, а таковых нынче не имелось.
— Эсперадора выбирают кардиналы, — негромко рассказывал адрианианец, косясь на отдаляющуюся от шкафа зверюгу, — избрание магнуса — дело сугубо орденское. Оспорить его полномочия вправе лишь Эсперадор и орденские же епископы, числом более половины, но кто их ныне сочтет? Сын мой, кошек удобней носить, подхватив обеими руками под живот ближе к передним лапам. Гудрун слишком тяжела, чтобы таскать ее за шкирку.
— А куда... Куда ее нести?
— В приемный зал, где вы и познакомились. Я тебя провожу.
Знакомый тонюсенький писк и мягкий тяжелый шлепок. Руппи предательски ухватил пытающуюся угнездиться на коленях Гудрун под пузо и вскочил. Луциан тоже поднялся. Кошка понуро обвисла в руках, вырываться не пытается, и то спасибо.
Они шли молчаливыми прохладными коридорами — молодой горожанин с трехцветной кошкой и странствующий епископ или... больше чем епископ? Гудрун не трепыхалась, но тащить ее все равно было неудобно.
— Когда мы войдем, я закрою дверь, а ты отпустишь кошку. Не раньше.
— Хорошо, но, святой отец...
— Это я тебе, сын мой, объясню. Позже.
Позже так позже. Если спасение Олафа требует таскания кошек, он готов их таскать с утра до вечера. Мешками. Луциан что-то нажал и посторонился, пропуская Руппи вперед. В уже знакомой комнате ничего не изменилось. Разве что огонь в камине не горел.
— Брат Орест! Вы ведь из су...
Может быть, Руппи и смог бы удержать Гудрун, если б думал о ней, но он ждал известий, а кошка рванулась, заехав лейтенанту по руке задними лапами, шмякнулась на пол и зашипела.
Брат Орест кивнул и принялся спокойно развязывать служившую ему поясом веревку. Кошка, охаживая себя по бокам хвостом и прижав уши, боком наступала на раздевающегося монаха. И так немаленькая, распушившись, Гудрун превратилась в шипящий шар. Очень злобный. Брат Орест бросил в сторону кошки веревку, следом отправились сапоги и верхнее одеяние, под которым обнаружилась почти абордажная рубаха, заправленная в штаны, и еще один пояс, для оружия. Брат Харитон цеплял сброшенные вещи какой-то железякой и совал в алый сундучок. Кошка уже не шипела, а рычала. Руппи оглянулся на Луциана. Тот спокойно перебирал красные четки.
— Брату Оресту требуется время, чтобы... мм... успокоить Гудрун и предстать перед нами в должном виде. Идем, сын мой.
— Но... — Руппи оглядел свихнувшихся монахов и свихнувшуюся кошку. — Я должен знать, что было в суде!
— Только то, чего мы ожидали. — Брат Орест отвлекся лишь на мгновенье, но Гудрун хватило. Она прыгнула.
3
Ламброс отыскался именно тогда, когда маршалу было не до подчиненного. Неуместный стук вызвал законное желание запустить в дверь чем попало, Капрас поддался и запустил. Сапогом. Понял, кому уподобился, рухнул на способное выдержать дюжину коров ложе и расхохотался. Гирени вытаращилась на господина и неуверенно хихикнула. Маршал, не переставая хохотать, привлек к себе девчонку, на этот раз совершенно по-отечески. Малышка была нежной и при этом веселой, от нее не хотелось уходить, но Ламброс не из тех, кто без причины ломится к начальству. Карло поморщился и принялся одеваться, Гирени соскочила на застеленный шкурами пол и побежала за сапогом. Будто собачонка.
— Не надо, — поморщился гайифец. — Не надо бегать. Я сам.
— Почему? — не поняла Гирени. Она одеваться не спешила, то ли по наивности, то ли наоборот. Капрас поцеловал теплый носик и крикнул:
— Что случилось, капитан?
— Письмо от Гапзиса, — донеслось сквозь толстенную дверь. — Мой маршал, это в самом деле срочно. Нас все-таки втянули...
— Бацута кошачья! — Да-да, бацута! И плевать, что это оскорбит уши тараканов и шпионов. Капрас пинком распахнул дверь — в завешанной оружием и коврами комнате не торчало никого, кроме Ламброса. Подтянутого и откровенно встревоженного.
— Вкратце, — велел Капрас.
— Гапзис отбил серьезное нападение. Мой маршал, лучше прочтите доклад. Ручаюсь, Йоргас не преувеличивает. Он на это просто не способен.
— Да, — согласился маршал, — Гапзис тем и поражает воображение, что собственного воображения у него нет.
Что наплетут имеющие воображение кагеты, Карло представить не брался, но драка была хороша сама по себе, без приправ. Гапзис казенным языком доносил, что три дня назад, под вечер, в селение галопом ворвались дружинники одного из соседских казаронов. Пронеслись, переполошив народ, по улочкам и погнали коней в гору, прямо в Пирхаллуп. Почти сразу же появились и враги — большой отряд воинов в барсовых шкурах. Эти не орали, зато рубили всех, кто попадался на пути. И тоже стремились к замку.
Батальон Гапзиса гостеприимные хозяева разместили у самых стен, в верхней, «почетной», части селения. Когда начался переполох, большая часть гайифцев после обильного ужина собиралась отдыхать. Офицеры не сразу сообразили, что происходит, — казаронские дружинники любили пошуметь, но вид загнанных до пены лошадей и окровавленных всадников заставил поднять тревогу. На то, чтобы подготовиться к отпору, требовалось время, но милость Создателя не оставила его верных последователей: дикари появились на площади перед замком уже после того, как гайифцы заняли позиции. Пусть на несколько мгновений, но после.
Мушкетеры за высокими каменными оградами были наготове, и бириссцев встретили мощными залпами. Нападавшие потерь не испугались, полезли врукопашную, гайифцы пустили в ход алебарды. Никто из людей Гапзиса не отступил и не запаниковал; страшные седые головорезы не смогли прорвать их рядов. Нападающих становилось все больше, но и к батальону подоспела помощь. Первыми явились кагетские рекруты, которые сами, без приказа, группами и поодиночке примчались к месту боя. В рукопашной от них пользы не было, зато перезаряжать мушкеты они уже умели, чем и занялись, оказав серьезную помощь стрелкам. К сожалению, наиболее храбрые приняли участие в резне и в большинстве своем погибли, но к этому времени подтянулись дружинники Курподая. Сперва они укрылись в замке и заперли ворота, но увидев, что налетчики увязли в схватке, исход которой не вполне определен, спустились на помощь союзникам. Бириссцы отступили. Уже совсем стемнело, и пуститься в погоню никто не рискнул.
Потери батальон понес небольшие: семеро убито, двадцать шесть ранено; у бириссцев убито восемьдесят девять человек. Раненых нет. Сначала были, но кагеты с ними покончили. Резали быстро и решительно, даже женщины были замечены за этим.
Рапорт завершали две подробности: одна важная и поганая, другая — просто забавная. Во время последовавшего за боем празднования Гапзис узнал, что налет был отнюдь не случайным. Собранный сторонниками Хаммаила отряд в три сотни человек отправился в набег на Западную Кагету и на полдороге столкнулся с более многочисленными бириссцами, которые двигались навстречу, очевидно, со сходными намерениями. Бой вышел коротким, хаммаиловцы разлетелись кто куда. Самые сообразительные вспомнили, что Пирхаллуп хорошо укреплен, и рванули туда в надежде на помощь и защиту. Ну а враги — следом.
Забавное же заключалось в том, что те самые мгновения, которые не упустили гайифские мушкетеры, им подарили замковые прачки. Хозяйственные постройки при замке располагались ярусами по склону горы, и где-то на середине склона на головы мчавшимся «барсам» было опрокинуто несколько чанов с бельем. Заминка, когда незваные гости выпутывались из-под простыней со скатертями, и оказалась решающей.
4
— Именно так, — подтвердил брат Орест и поморщился. — Прошлый раз было то же самое.
Руки адрианианца выглядели устрашающе, хорошо, Гудрун не удалось добраться до глаз и лица. Сейчас разбойница и думать забыла о своей жертве, в очередной раз захватив лейтенантские колени. Кошачью злобу словно бы выгребли вместе с уличной одеждой пострадавшего, Руппи так и сказал. Раненый усмехнулся, епископ отложил четки. Раньше он их с собой не таскал.
— Страдание ради страдания — извращение, что бы ни вещали озверевшие от изнурения плоти дураки. Брат Орест страдает не зря, хотя на этот раз зашло дальше обычного. Истина или не считает нужным скрываться, или же... Мы еще поговорим о мертвых, если останемся живы. Сейчас важно то, что брата Ореста пытались пометить, вернее, пометили. Если б он после суда отправился не в Адрианклостер, а, допустим, в какой-нибудь трактир на встречу с темноволосым молодым человеком, это не прошло бы незамеченным.
— Это колдовство?
— Колдовство всего лишь знание, которое доступно не всем. У каждого ордена свои тайны. Истина славится тем, что вызнает чужие. Мыши пролезут везде, но на каждую мышь, как ты заметил, найдется кошка.
— Гудрун чует «истинников»?
— Не только «истинников» и не только Гудрун. Кошки, лошади, даже крысы и мыши, настоящие крысы и мыши, — всем им что-то да ведомо... Сейчас важно то, что Истина вступила в союз с регентом и ищет, хоть и вслепую.
Вежливость требовала восхититься прозорливостью Славы, спросить про зверье и опять восхититься, но Луциан вел разговор по-своему. Он не ждал ни вопросов, ни благодарностей. В бою их тоже не ждут.
— Сильная сторона брата Ореста в том, что он тот, кем кажется. Орденский легат, посланный в Дриксен после смерти магнуса Леонида. Он не делает ничего, несообразного его положению. Слава всегда тяготела к воинам. Брат Орест не мог пройти мимо спора двух адмиралов. Если бы «мыши» делали лишь то, что должны, мы бы их упустили, но они пытаются идти по многим следам.
Самое важное и самое неприятное, что Гудрун беспокоится, когда брат Орест приходит из дворца и от кардинала. То, чем занимается Истина, требует не только определенных средств, но и времени. Следовательно, то, что происходит, делается с дозволения регента и его высокопреосвященства.
— Я слышал о вражде орденов, — не стал и дальше молчать Руппи. Он в самом деле кое-что слышал и... пропускал мимо ушей, потому что где Агарис, а где — Хексберг. — Кесарь был равно вежлив со всеми, хотя по-семейному тяготел к Чистоте.
— «Агнец» сам не понял, как стал серым и принялся грызть чужой сыр. Регент тоже не поймет. Я показал тебе, как Гудрун выпускает когти, потому что скоро ты примешься искать врагов в собственном супе. Недоверие может спасти многое и многое же может загубить. Ты достаточно силен в политике, чтобы понять, какой союз возможен. Фридрих выбрал Истину и Чистоту, значит, Слава скажет Фридриху «нет».
— Ваше преосвященство...
— Что, сын мой?
— Ничего. — Луциан такой же Луциан, как он сам Ротгер! Магнус Аристид, ушедший из Агариса, не зная, что ждет оставшихся, вот он кто. Отсюда и странные разговоры, и золото, и власть над Адрианклостер! — Я мало думал о Церкви, но я понял... что мне было нужно. Теперь я могу спросить брата Ореста о том, как начался суд?
— Гораздо любопытнее то, что случилось до его начала. Брат Орест...
— Со мной говорила ее высочество. Я могу пересказать нашу беседу подробно, но вряд ли в этом есть смысл. Принцесса затвердила имена всех погибших под Хексберг кораблей, их капитанов и судовых священников... Она просила Славу не оставлять их даже в Рассвете, пылко просила, а потом предложила мне в память о погибших навестить Кальдмеера и убедить его признать свою вину и молить о снисхождении.
— Принцесса вряд ли лжет. — Агарисец, как бы его ни звали на самом деле, играл в те же игры, что и бабушка Элиза. Долго играл. — Если Кальдмеер признает свою вину, его помилуют. Казнь, именно казнь, регенту сейчас невыгодна. Если обвиняемый будет упорствовать, Фридрих не сможет без нее обойтись, но такой исход усилит его противников, тогда как раскаяние...
— Олаф... не предаст себя! Даже не себя, тех, кто остался на «Ноордкроне»... Ваше преосвященство, может быть, вы не знаете... Лосиха, то есть Гудрун, принцесса Гудрун, просила не оставлять погибших в Рассвете... Мы... Моряки верят, что в Рассвет входят, только не имея долгов. Мы с Олафом должны отправить Бермессера на виселицу, чтобы Адольф... фок Шнееталь, Зепп... все, кто погиб, смогли упокоиться... Только тогда!
— Спокойно, лейтенант! Я знаю это поверье. В любом случае, адмирал цур зее уже отказался.
— Брат Орест говорил с Олафом?! Наедине?
— Так казалось, — монах с усмешкой поднял исцарапанную руку, — но я не склонен доверять тому, что кажется. Я передал совет принцессы и выслушал отказ.
Олаф не предаст ни живых, ни мертвых, это его предают, пусть и не все, но Ледяной об этом не знает. Сейчас он один против лжесвидетелей, судей, старых ран, жары... Какое душное в этом году лето!
— Сколько дней продлится... это... — судом затеянный Фридрихом балаган не назовешь! — представление?
— Все зависит от нетерпения регента. И от подсудимого. Если он не станет тянуть время, могут уложиться в неделю.
— Мне хватит.
5
От того, что они без малого три часа проговорили с Ламбросом и охрипли, угроза меньше не стала. В конце концов Капрас сдался и достал вино. Можно быть лучшим из маршалов, а можно худшим, можно стать трезвенником, можно спиться, толку-то! Решает все равно не он. И не Хаммаил. Не Дивин, не Дьегаррон с Лисенком и даже не мориски... Политические выверты, интриги, сборища, переговоры и налеты перерастали в войну словно сами по себе, остановить ее не мог никто, и меньше всех — угодивший меж четырех огней необстрелянный корпус.
— Даже если Лисенок не знал о наших действиях, теперь он узнает. — Капрас с отвращением уставился на стену, на которой не оказалось ни единого таракана. — И бросится с жалобой в Тронко. Если уже не бросился...
— Оба казара толкают своих сторонников к войне, а раз так, скоро начнется. Все, что мы можем, это готовиться...
Пять минут назад все было наоборот: подчиненный говорил о Дьегарроне, начальник — о неизбежности. Они изжевали проклятый узел до тошноты, но не развязали. То, что солдаты недурно показали себя в настоящем деле, изрядно попортив шкуры «барсам», грело душу. То, что корпус прикован к Кагете, заставляло ненавидеть всех и судьбу.
— Не сунься эти бацуты к Лисенку, — в шестнадцатый раз начал Капрас, не договорил и выпил.
— Мой маршал, прошу простить за повторенье... Если вы назовете казаронов ублюдками или собачьим дерьмом, они стерпят. От вас — стерпят, но «бацута»...
— Ну так объясните в конце концов, что это за дрянь такая!
— Откуда мне знать, я из Неванты, а не из Хисранды. Мы и произносим-то неправильно. Надо что-то вроде «бватс’ута».
— Брр! — невольно скривился маршал. — Как пилой по камню, мне такое и не выговорить... А, кошки с ними всеми! Подслушивают — им же хуже, а на плацу я вежлив, как гвардеец в борделе. Ламброс, вы столько лет в Кагете, как вам удалось не жениться?
— Не тянет...
Капраса тоже не тянуло, а сегодня вдруг подумалось... Когда Гирени уселась на постели, обхватив руками худенькие коленки, и потом, когда побежала за сапогом... У Ио обе дочери старше кагетской девчонки. Их считают красавицами, но что с того опальному маршалу? Мать в юности была хороша и знала, чего хочет. Гирени тоже знает — чтобы он пришел и долго-долго не уходил... Удивительное чувство!
— Я бы отвез жену к старикам, — внезапно сказал Ламброс. — А надо было их везти сюда, только меня сочли бы полоумным... Еще зимой бы сочли. Тащить родных из Неванты в Кагету, где все друг друга режут...
Капрас долил вина, утешать не поворачивался язык. Так они и сидели, глядя в полные стаканы и думая каждый о своем, потому и не обратили внимания на вопли в приемной, а потом стало поздно.
— Я трэбаю! — Вломившийся Пургат потрясал сжатыми кулаками. — Трэбаю испалнения! И уваженый!.. Просба гостя святэе просбы Саздатэля. Тваи люды мнэ не хатат дават! Мнэ...
— О чем он? — спросил Капрас, озирая закономерный итог неуместного милосердия. В Паоне казарон Пургат имел бы успех разве что в мистериях для плебеев, но в Кагете заложники и взятые на поруки считаются гостями. Конечно, можно запереть придурка в подвале, как раба или пленного, только Капрас не любил отказываться от своего слова, а Леворукий дернул маршала объявить Пургата именно что заложником. Назло слишком уж сахарному Курподаю и зачастившим в Гурпо казаронам. Объявил.
— Крындж! — провопило над ухом, и лапа кагета вцепилась в рукоять сабли. — Кры... Пры.. Хры...
Пургат требовал. Брызгал слюной, вопил, топал. Иначе он не умел и не желал. Его можно было прикончить, но не заткнуть. Палача крикун, правда, испугался, но страха хватило ровно на полчаса. Уразумев, что он передан гайифцам и отправится аж к императору, Пургат разбушевался, как сорок тысяч бешеных огурцов. Понимавший диспозицию Курподай полез с советами, вот тогда-то Капрас и сглупил...
— Ему нужны собачьи бои, — устало объяснил Ламброс.
— Чего? — не поверил своим ушам Капрас.