С тем же успехом сад мог быть хоть нижним, хоть овражным или вовсе пещерным. Разглядеть что-либо во влажной угольной тьме могла разве что кошка, но Матильду это не остановило. Хрустнул гравий, за что-то зацепился царственный подол, женщина с силой рванула, не привычный к подобному обращению бархат затрещал, и освободившееся высочество углубилось в благоуханные заросли.
Ночь могла скрывать красоту, а могла грязь и разруху, Матильде было плевать. На все и на всех! Такое на нее уже накатывало. Когда она решилась бросить все и остаться с Анэсти. Когда поняла, что бросила и с кем осталась! Старая жизнь... И новая, будь она проклята! В Агарисе Матильда Алати не забыла ничего, и тут тоже... Она больше не хотела... Не желала... Не могла! Ферека отобрали родители, Лаци она выставила сама, остальные были чужими или вообще не были... Только казались, кривлялись зелеными огоньками в несытых снах.
Нога подвернулась на ровном месте, и женщина грохнулась на четвереньки. Платье защитило колени, но в ладони врезались мелкие камешки.
— Осторожно! Осторожно, фокэа!
— Чего? «Фокэа»?! Твою кав... Вы? Опять?!
— К сожалению, я не могу подать вам руку.
— Так не подавайте!
Юбки мешали, но поднялась принцесса довольно быстро. Платье спереди намокло, ладони саднило, будто в детстве. Она вечно, падая, выставляла руки вперед...
— Вы до сих пор не исполнили моей просьбы, фокэа, — олларианец хотя бы не ахал и не лез с сочувствием, — а это очень важно.
— Чего я там не исполнила? — хмуро осведомилась женщина и, одернув пострадавшие юбки, направилась непонятно куда. Аспид пошел рядом, будто какой-нибудь возлюбленный. Ночь оставалась такой же непроглядной, но спутника Матильда видела совершенно отчетливо, мелкие камешки и выбоины под ногами тоже стали заметны.
— Вы обещали передать мои слова. Я не уверен, что смогу напомнить вам о себе еще раз, а тех, к кому я могу обратиться, очень мало. Я нашел вас, я сказал вам. Почему вы молчите?
— Забыла, — призналась принцесса.
— Я боялся именно этого... Одни не видят, другие не помнят, пока не увидят снова, но вы можете себя заставить, если по-настоящему захотите.
— Я... Как вы себе это представляете? Я заявлюсь — к кому? С чем?
— Вы понимаете, к кому.
— Твою кавалерию, нет! — К Ворону она не сунется ни с просьбами, ни с чужими словами. — Я не Мупа... записки таскать. И хватит с меня вранья. Вашего вранья. Алва был на вашем пиру... в белом. Вот бы и сказали...
— Я уже просил вас забыть тот... праздник. Он вас не касается, как и те, кто в зеркалах. Они ничего не исправят. Уверяю вас, я бы предпочел более простой путь, но я его не нашел. Будьте внимательней, здесь ступени.
— Я сегодня уже падала, — отрезала Матильда и ухватилась за перила. Лестница была старой, щербатые ступеньки не вызывали никакого доверия, но женщина упорно лезла на растрепанную стену. Пока подъем не кончится, можно молчать, что ее высочество и делала, давясь, будто взбитыми сливками, обидами. На то, что было. На то, чего не было и уже никогда не будет.
2
— Не стоит преждевременно тревожить ее высочество Алати. — Лисенок возвел на Валме оленьи очи.
— И тем более принцессу Этери, — охотно согласился Алва. Все начиналось в восемьдесят восьмой раз. Баата жаловался на Хаммаила и Гайифу, Дьегаррон украдкой морщился, бакран тосковал, Бонифаций сопел, Марсель изучал потолок.
Кагеты обожали малевать, но делали это ужасно. То пестрое и яркое, что порхало по залам и галереям, навевало мысли о противоестественном союзе Манриков с покойным Альдо. В обеденном зале рябило в глазах от гребенчатых удодов, в покое на втором этаже, принявшем не желающих пугать дам воителей, царили малиновки. По крайней мере, судя по цвету. Единственное хорошее, что можно было о них сказать, это то, что они молчат, зато Баата разливался соловьем, в одиночку заменив свору дуксов. Говорил казар на талиг без акцента, это почти умиляло.
— ...кладет конец нашим надеждам на мирный исход. Мы никогда не хотели войны, но Хаммаил забыл не только родной язык, он забыл совесть, а Гайифа ее никогда не знала. Мне больно смотреть на то, что творит мой соотечественник и родич, ведь Хаммаил-ло-Заггаз — мой четвероюродный брат со стороны матери...
Лисоолененок был восхитителен. Подобную удрученность Марсель наблюдал лишь у папеньки, когда тот делился с губернатором Сабве своей подагрой. Алве тоже понравилось.
— Не имеет дурных родственников лишь тот, кто не имеет вообще никаких, — утешил он. — Попробуйте поставить себя на место Хаммаила. Он страдает от родства с вами не меньше вашего и сетует на вас тем друзьям, которыми сумел обзавестись.
— У этого человека нет и не может быть друзей. — Голос Бааты был скорбен, но тверд. — Только хозяева, которым он продал себя и хочет продать Кагету, но, пока я жив и могу держать оружие, моя казария не станет гайифской провинцией!
— Сей гнев угоден Создателю. — Бонифаций очнулся и поднял палец. — Воюй, муж благочестивый, и спасен будешь.
— Воистину, — небрежно подтвердил Ворон и возвел глаза к малиновкам. Дурному примеру тут же последовали Бакна с Бонифацием. Марсель уже разглядел потолок во всех подробностях и стал смотреть на казара. Казар восхищал.
— Создатель не оставит меня и Кагету, даже если от меня отвернутся те, кого я считал друзьями. — Голос Бааты едва заметно и очень мужественно дрогнул. — Я хочу лишь одного. Правды. Я благодарю регента Талига за откровенность и жду слова того, кто заменил мне отц... от владыки Бакрии.
— Воля Бакры непостижима. — Старик, добрая душа, в самом деле расстроился. — Мой сын счастлив со своей красивой женой. Ты — брат Этеры, но ты взял под свою руку зловредных седых кошек. Ты сказал, они будут далеко от нас. Я поверил. Теперь ты просишь нашей помощи. Ты ждешь, что мы нападем на твоего обидчика вместе с седыми. Я хочу тебе помочь, но такого не может быть.
— Значит, я остаюсь один. Отец был прав, когда говорил, что у Кагеты лишь два союзника — Создатель и сабля. Что ж, по крайней мере за сестру я спокоен... — Какой взгляд! Святой Андий и все птице-рыбо-дуры его, какой взгляд! Окажись тут принцесса Юлия, она б немедля бросила Луиджи, и фельпская угроза нависла бы над Еленой.
— Брат Этеры, — твердо сказал Бакна, — если тот, кого ты зовешь Создателем, тебе не поможет, мы примем тебя в том, в чем ты придешь, и дадим тебе жену, чтобы род твой не пресекся.
Лисенок медленно опустил голову, и Марсель рискнул. Пережевывать героическую жвачку в восемьдесят девятый раз не тянуло, а душа и отсутствующее пузо требовали чего-то дипломатичного. Конечно, все мог испортить Дьегаррон...
— Соберано,— провозгласил Валме по-кэналлийски и вызывающе понизил голос, — я понял! Из здешних малиновок и Лисенка выйдет недурной птице-лисо-умник.
— Хорхе, — не моргнув синим глазом, подхватил Ворон, — виконт намекает на герб Фельпа.
— Надо сказать, — сурово уточнил Марсель, — что никто из нас, включая маршала Савиньяка, не может понять, как покончить с его, то есть ее девственностью.
— Я думаю, — негромко предположил Дьегаррон, — все дело в том, что эту фельпскую девушку никто по-настоящему не любил.
Марсель не подавился только чудом.
— Вы правы, маркиз, — спокойно перешел на талиг Ворон. — Наше затянувшееся отсутствие может обеспокоить дам. Они вообразят себе что-нибудь ужасное.
Алва поднялся, и Лисенок последовал его примеру. Внизу мало что изменилось. Разноцветные удодцы по-прежнему вовсю порхали. Этери чинно беседовала с супругом, Коннер пил с Шеманталями, Бадильо изнемогал в схватке с окружившими его кагетами. Только алатки не было видно нигде.
3
Наверное, она могла уйти или хотя бы попытаться. Опасным черный олларианец не казался, разве что признать его бредом, а себя свихнувшейся старухой. Вот это было бы по-настоящему страшно, куда страшней смерти, но Матильда не сомневалась: она в здравом уме и растрепанных чувствах сидит на каменной скамье, а рядом торчит не пойми кто, дважды ее спасавший, а на третий раз попросивший об услуге, о чем она позорно забыла.
— Было восемь, стало семь, а теперь девять. — Когда-то ее высочество бубнила под нос названия рек и имена знаменитых витязей. — Не расплескать колодцы, встать там, где должно... Кэртиана смотрит в Закат и ждет... Проклятье родилось из спасенья... ничто не ушло до конца... Вроде помню, но не понимаю. Другие тоже не поймут.
— Должны понять. — Она видит олларианца, стену, звезды над головой, и они отливают красным. Раньше на небе была одна красная звезда — Фульгат, а теперь, выходит, все?
— Я вернусь к себе и все запишу. Пусть читают...
— Если вы сумеете это сделать, я уверую в чудеса. И в то, что тень живет без света, а смерть без жизни... Звезды не изменились, фокэа, не бойтесь. Этого не бойтесь.
— Должны понять. — Она видит олларианца, стену, звезды над головой, и они отливают красным. Раньше на небе была одна красная звезда — Фульгат, а теперь, выходит, все?
— Я вернусь к себе и все запишу. Пусть читают...
— Если вы сумеете это сделать, я уверую в чудеса. И в то, что тень живет без света, а смерть без жизни... Звезды не изменились, фокэа, не бойтесь. Этого не бойтесь.
— Чего мне бояться?.. Вы не знаете, что со львом?
— Вы умеете удивлять, а я умею не понимать... Просто не понимать чужих слов, как любой из вас. Что за лев? Зачем он вам?
— В Агарисе, на кладбище... Вы меня загнали на могилу Эсперадора, там был каменный лев... Потом он... Твою кавалерию, не знаете, и ладно!
— Знаю. Это не было сном, фокэа, и львом тоже не было. Туда приходили, пришли и в ту ночь. Вам просто повезло. И мне...
Да уж, что повезло, то повезло... Напоследок.
— Слышите, фокэа? Они идут. Я уйду — они станут видеть; вы скажете — они запомнят. Только не ждите, не слушайте, не отвечайте, пока не скажете все.
— Я, кажется, обещала!
Аспид не ответил — пропал, оставив темноту, в которой что-то запыхтело и затопало.
— Зверю цена жизнь, — да, именно так, — жизнь цена зверю, а смерть — цена зову...
— Вот ведь неразумная! Мало того что смерть всуе поминаешь, так еще и на стену влезла, ровно не овца заблудшая, но ящерица! Слуг расшугала, Дьегаррона в печаль ввергла, маршал же в печали ослу подобен или, того хуже, медузе сопливой. А если б ты во тьме сей шею сломала?!
— Пошел вон! — с наслаждением прорычала ее высочество. Бонифаций явился удивительно вовремя: их никто не слышал, и епископа не было жаль, как Дьегаррона с его несчастной головой.
— Ну поори, поори... — Что-то более черное, чем сама тьма, тяжело плюхнулось рядом. — И кошка орет, а коту свое дело делать не мешает. Даровал вашей сестре Создатель голос, дабы истинные чувства скрывать и гордыню лелеять, ибо слабы вы...
— Хряк!..
Чего-чего, а скрывать свои чувства Матильда не пыталась. Не могла она их скрывать и не хотела. Женщина еще никогда и ни на кого так не орала. Все невысказанное, кое-как запитое, придушенное подушкой рвалось наружу. Обвинения, упреки, обиды толкали друг друга, будто лезущие в ворота овцы, и отара эта была бесконечной и нелепой. Матильда охрипла, в горле пересохло, но она кричала и кричала, пока совсем рядом с неба что-то не обрушилось. Раздался клекочущий визг, захлопали мягкие крылья.
— Ладно уж, — пророкотало из тьмы. — Отпускаются сквернословице сей грехи ее, ибо не ведала она, что творила, когда по младости, когда по дурости, а когда от горя великого.
— Очумел? — почти миролюбиво прохрипела принцесса. Она уже вывалила все, что могла, и теперь внутри было пусто и почти спокойно. — Нужно мне отпущенье твое... свинячье!
— Нужно, а то бы с чего ты исповедоваться во грехах удумала? Грехи тяжки, так и я тяжек, и ты не пушинка. Кони наши нас любят, а мы грехи свои любим и таскаем, пока с копыт не свалимся. Так не дам же я тебе того. И Дьегаррону не дам, не для его шеи ты камень и не для его спины ноша.
— А меня сюда не Дьегаррон притащил, а ты. Наврал и притащил... За каким котом свинячим? Лакать и без меня можно, хоть с кагетами, хоть с козлами. — Хотелось выпить — не вина и не касеры, простой воды. Болели ободранные ладони и было страшно спускаться по крутым щербатым ступеням, очень страшно... — Переговоры, свидетель, война... Какая война? Бочке ясно, никто никуда не пойдет, а лето кончится, так и не пройдет... Горы.
— Вот ведь, — одобрил Бонифаций, — прокричалась и поумнела. Опять же отпущение просветлению способствует. Только чист я пред тобою, как родник, и не было в словах моих лжи, как нет яда в вине и греха в радости. Быть от тебя пользе великой, если шею по дурости не сломаешь. Ну кто тебя на эту верхотуру затянул?
— Я устала, — вдруг призналась Матильда. — Устала и хочу воды, а потом спать... И оставь в покое Дьегаррона. Ну, возится он со мной, и что? Отвечает он за всех, кого ему подсунули, а я еще и принцесса, пусть и тухлая. Куда ему от такого счастья деваться? Он же мне в сыновья годится, холере старой...
— Да не он молод и не ты стара! Мякина у вас обоих в башке, вот в чем беда. Он тебя боится, ты себя боишься, это я никого не боюсь. Так что заживем душа в душу, когда драться не будем.
Она не поняла. Ослышалась. Спятила. Онемела.
— У нас сим делом король заправляет, — спокойно объяснил олларианец, — а нет, так регент или же Проэмперадор, так что дозволит и благословит. И нигде не сказано, что я сам не могу. Лекарь тут у нас был, ногу ему раздробило, не собрать. И что ты думаешь? Сам себе топором оттяпал. Некому было, а подыхать не хотел. Ну а я Создателя в наш с тобой союз втравлю, овца ты заблудшая...
4
Мистерия продолжалась. Лисенок со всей братской нежностью оберегал находящуюся в деликатном положении сестру от ужасов войны. Он ничего не сказал о гайифских солдатах в сердце Кагеты, за него это сделал запутавшийся в политической паутине тесть. Баата выдохнул: «Умоляю, молчите!», но старый бакран успел вывалить столько, что дальнейшее запирательство бедной Этери лишь повредило бы. Все начиналось сызнова. Марсель успел дважды пересчитать настенных удодов, но так и не понял, по какому принципу их разместили и почему одни были размером с Эвро, а другие с пол-Котика. Возможно, художник так представлял перспективу, а может, удоды символизировали казаронство, где размеры — ничто, а фанаберии все. Марсель уже подумывал о том, чтобы вклиниться в ставшую не слишком оживленной беседу и спросить, но тут Алва, смакуя вино, напомнил, что у Талига обязательства перед Бакрией, а не перед Кагетой, и что, вторгнись гайифцы в Бакрию, верный своим обязательствам Талиг...
Лисенок смекнул, Бакна и его сын нет. Раздались благодарности и уверения, принесли вина и фруктов, Этери положила точеную ручку на живот и удивилась, что все время забывает, что Бакрия — это не Кагета, а Кагета не Бакрия, ведь она словно бы и не покидала родного дома. Брат поцеловал пальчики сестры и сурово насупил соболиные брови. Рокэ полюбопытствовал, заключен ли между Бакрией и Кагетой договор, подобный бакрийско-талигойскому. Договор был, и если б на Бакрию кто-нибудь напал, Баата немедленно бросился бы в бой. Пусть его силы были несопоставимы с теми, которыми располагал Дьегаррон, но казария была ближе. Спина к спине родичи продержались бы до подхода варастийского корпуса. Дьегаррон, как всегда тихо, заметил, что готов к самому сложному маршу, но Паона вряд ли решится воевать одновременно с Талигом и морисками. Рокэ согласился, что последнее маловероятно и Бакрии этим летом ничего не грозит. Лисенок гордо и обреченно скрестил руки на груди, Этери подняла взволнованный дочерний взгляд на тестя, и тут вернулся Бонифаций, где-то добывший принцессу Матильду.
Алатка Марселю нравилась. Все еще красивая, чернобровая и пышногрудая, с коротко стриженными волосами, Матильда была немногим младше батюшки виконта, что не мешало глядеть на нее с удовольствием. Недурна была и сестрица Лисенка, но женщины, дарящие мужьям по наследнику в год, Валме пугали, даже если не втравливали родню в войны.
— А вот и мы! — возвестил святой отец. — Мы, сбросившие бремя минувших горестей и обретающие радость мирскую в предвкушении радости вечной. Да будет всем известно, что я перед лицом Создателя нашего назвал сию Матильду своей невестой, а она меня своим нареченным, что я и оглашаю и вопрошаю всех слышащих: ведомо ли вам нечто, делающее сей союз невозможным?
Кто-то, кажется Коннер, восхищенно присвистнул, кто-то уронил яблоко, или оно само свалилось с подноса от избытка чувств? Марсель впился глазами в невесту. Туфли ее высочества были в грязи, платье спереди подмокло, а нижняя оборка ободралась, но принцесса вряд ли это замечала. С такими лицами не оборки проверяют, а прыгают с мостов или убивают.
— Ну так что? — грозно пророкотал пастырь, сжимая руку невесты. — Скажет ли кто, что я не могу взять сию женщину в жены?
Тут, пожалуй, скажешь! Валме и прежде восхищался епископом, но на сей раз восхищение требовало выхода, и Марсель, обогнув остолбеневших бакранов, наклонился к Ворону.
— Кому-то все же придется петь, — шепнул виконт. Алва пожал плечами.
— Марш за розами! — шепотом же велел он. — Срезай всё, что выросло.
— Я хочу досмотреть, это же раз в жизни...
— За розами! — негромко повторил Ворон. Марсель кивнул и попятился, косясь на жениха и невесту. Бонифаций напоминал крайне серьезного быка, принцесса — только что откопанный антик. У самой двери пятящийся Валме налетел плечом на Дьегаррона и извинился. Маркиз не расслышал.
5
Этери что-то быстро вполголоса говорила. Матильда с трудом поняла, опустила глаза: туфли и подол в самом деле были в грязи, а юбка еще и оборвалась. Ну и что с того? Какая невеста, такие и тряпки! Никто этого хряка не заставлял... Никто! Алатка дернула головой, будто норовистая кобыла, и вдруг поняла, что в самом деле выходит замуж. За толстого скота, на котором клейма ставить негде. Этот бред был почище любого сна, но она еще могла остановиться и остановить. Разогнать навалившихся с поздравлениями чужаков. Заорать, что она им не кляча, чтобы тащиться за всякими конокрадами... От нее отстанут, куда денутся, а вот куда денется она? К облезлому братцу, кинувшемуся писать нежные письма, когда мориски сожгли Агарис?