Он не ослышался, все так и есть. Была Франческа Скварца, будет Франческа Савиньяк, в смысле графиня Лэкдеми. Алое с черным и золото... Ей пойдут и цвета, и муж. Эмиль вроде Муцио, только ярче, это тебе не анакс с челюстью и с гривастым окном...
— Все к лучшему! — Валме плеснул себе греющей душу касеры. — Савиньяк — это по крайней мере красиво!
— Не пойму, — очнулся Темплтон, — не пойму, когда так... даже не доносив траура. Появился другой, и все — конец любви? А вообще она была? Вряд ли... Такие вдовы любят только себя...
Это Франческа-то? С ее сухими глазами и монотонным рассказом о Гальбрэ?!
— Вы напомнили мне Луиджи Джильди, — сухо сообщил виконт. — Он тоже адепт любви до гроба. До такой степени, что стенает о покойной возлюбленной даже в обществе... не совсем одетых девиц из хороших семей.
4
— Покойных так просто любить, — вмешалась Этери. — Они не могут обидеть, не понять, изменить...
— И на мертвых ропщут и гневаются, — поднял палец аспид. — Сильные — за недовершенное, что на плечи другим ложится. Слабые — за то, что ощущают себя позабытыми в лесу детьми малыми. И скулят они, и сетуют, пока за новый подол не уцепятся, уцепившись же, смеются и забывают, но это еще не грех. Грех, когда зло и мерзости, что покойник творил, списывают, и не мертвый грабитель уже в глазах иных виноват, но живой ограбленный, не клеветник, но оклеветанный, не насильник, но жертва его. И каются чистые за нечистых Врагу на радость, а себе и ближним — на беду.
— Иными словами, — хохотнул Валме, — какой бы поганкой ни был покойный, после смерти приличному человеку перед ним станет неловко. Просто потому, что он жив, а поганка — нет. Получается тот же выходец, что лезет к живым, только хуже...
— Истинно глаголешь. Выходца, умеючи, отвадить можно, а если выходца в душе носить...
— Это ты про Альдо! — вдруг поняла Матильда. — Для тебя он хуже выходца, а у меня теперь жизни нет, понял? Кончилась я без внука...
— Ваше высочество, — Дуглас вскочил, пошатнулся, ухватился за Бонифация, — зачем вы?! После Удо?! Вы же сами... Вы заставили нас уйти, а теперь...
А теперь она одна. Живая, замужняя, накормленная. Теми, кто добил внука раньше взбесившегося жеребца. Альдо хотел быть анаксом... Это при Алве-то?!
— Ваше высочество, — тявкнула Этери, — забудьте...
Эту-то кто спрашивает? Прибежала за Вороном... С картиночкой! Казарская дочь, а этого казара этот Ворон...
— Я — бабка Альдо Ракана и забывать об этом не собираюсь, и они, — принцесса кивком указала на Валме и Алву, — не собираются... Круг назад нас с Дугласом прирезали бы в первом овраге, а головы — Альдо... в мешке! Чтоб видел!
— Закон и обычай в самом деле требуют некоторого мучительства, — подтвердил, отлипнув от гитары, Ворон, — но я лично его не одобряю и заниматься им без необходимости не согласен. Закон и обычай могут по сему поводу удавиться...
— Вы?! — опять не понял Дуглас. — Вы, и не хотите мстить?!
— Не хочу. — Алва сыто улыбнулся. — У мстителей обычно крайне неприятные лица. Мне говорили, как я выгляжу на дуэли. Зрелище отталкивающее...
— Воистину, — вылез и Валме. — Если угодно, могу слегка помстить я. С наиприятнейшим выражением. Освежаем?
— Позже. — Ворон прикрыл глаза ладонями и сразу же их отнял. — Темплтон, вы, похоже, пришли в себя. Поздравляйте его преосвященство и ее высочество и можете быть свободны.
Дуглас вздрогнул и что-то проглотил.
— Ваше преосвященство, я всегда к вашим услугам. Ваше высочество, я хочу... Я очень хочу, чтобы вы забыли Удо... И остальное. Пусть все начнется сначала и будет... правильно... Больше мне сказать нечего.
— Спасибо, — хрипло поблагодарила Матильда. Спьяну не только кусаются, но и рыдают, только при Алве с Валме она рыдать не станет. Особенно при Валме.
— Идем, чадо, — аспид ловко ухватил Дугласа под локоть, — предашься отдохновению. О грехе пития вина опосля касеры утром поразмыслишь...
Дуглас даже не рыпнулся, покосился на Ворона и пошел к порогу. Валме закрыл дверь, вернулся к столу, плеснул из епископской фляги в бокал. Свой. Подошла Этери, положила на плечо руку. Матильда дернулась сбросить — не вышло.
— Когда теряют всё, — кагетка словно бы извинялась, — остается либо потерять себя, либо начать находить... Всегда можно что-то найти.
— Ой ли?
— Что-то — всегда... Пожалуйста, поверьте.
— Сегодня в самом деле вечер сходства. — Алва поднял алатский — в этой Хандаве весь хрусталь был алатским — бокал и взглянул сквозь него на свечу. — Темплтон напомнил моему другу нашего фельпского знакомца, мой друг напомнил вам посла вашего батюшки, а теперь вы, Этери, все сильнее напоминаете мне последнюю королеву Талига.
— У меня тоже светлые волосы, и я тоже жду второго сына, — все так же, будто извиняясь, произнесла кагетка.
— Вы дождетесь. — Алва взял отложенную гитару и провел по струнам.
— Не надо! — почти взмолилась Матильда и увидела, что ее не понимают. — Не надо алатского! Хватит с меня мансая... Вообще хватит!
— Не будет.
Не было. Четверо конных ехали чужими горами, а за ними кралась ночь. Падали в ладони звезды. Отправлялись в дальний путь к Агмарену облака и корабли. Кто-то ловил вдруг появившимися крыльями ветер, кто-то искал дорогу, кто-то хотел любви, а кто-то — вина... Багряной, прячущей песню горечи. Матильда тоже брала бокал. Иногда пила, иногда забывала.
У ног сидел вернувшийся муж со своим носом, бровями и касерой. Тоже слушал, тоже вспоминал, ведь было же у него что-то до Сагранны и до тюрьмы! У всех до старости бывает молодость... Чтобы через годы стать выпитой касерой, разбитым бокалом, памятью...
Вечно...
Чтоб струна звенела вечно,
Чтоб струна звенела — ай-я-а,
Чтоб струна звенела...
Проклятая схожесть! Теперь она мерещилась уже Матильде. Потому что Алва вдруг принялся походить на Адриана. Такого, каким Эсперадор стал перед самой болезнью. Было лето, еще был Агарис... Тогда у них в последний раз могло выйти. Не вышло.
Струны, мы с тобою струны,
Струны смеха, струны боли,
Отрешенность ликов лунных,
Тень грозы над синью моря...
Эсперадор не пел. Эсперадор пил и стрелял по подброшенным бутылкам, а говорили — по тайным узникам. Эсперадор менял любовниц как перчатки. Эсперадор сквернословил. По Агарису бродили слухи. Они могли быть правдой, только могли...
Море, мы с тобою море,
Море в штиль и море в бурю,
В исступленной ласке молний,
Захлебнувшихся лазурью...
Быть Эсперадором — это мечта, счастье, цель! Это зависть, страх и снова зависть... Еще бы, ведь выше тебя лишь Создатель или... никого. Как тут не продать душу за Светлую мантию?! Эсперадору хорошо, лучше не бывает. В Золотых землях все замечательно, в конклаве — сплошные братья, а такая мелочь, как сердце, Эсперадору не полагается, и напиться вдрызг он может только с жиру...
Пламя, мы с тобою пламя,
Грохот загнанного сердца,
На закате, над снегами
Невозможность отогреться...
Положить жизнь — на что?! Кто Адриана понял? Кто оценил? Кто хотя бы помнит, кроме забившейся в горы чужой жены? Дважды чужой! Могилы и той не осталось, так зачем?!
Чтоб струна звенела вечно,
Чтоб струна звенела — ай-ай...
— Еще! — крикнула Матильда. Алва кивнул и саданул по струнам. Пальцы он разбил, что ли? Этот может...
Вечно...
Чтоб струна звенела вечно,
Чтоб струна звенела — йяй-йя,
Чтоб струна звенела...
— Я пойду. — Этери поднялась с последним аккордом. — Спасибо. Это было так... Я пойду.
— Я вас провожу. — Ворон небрежно отодвинул гитару. Да, в самом деле кровь — на светлом дереве видно четко, не ошибешься. — Позвольте вашу руку.
Она не стала отнекиваться, он — надевать перчатки. Странно все выходит, и оба они странные. Беременная кагетка и сумасшедший, за которого страшно. Ничего у него не выйдет, как не вышло у Адриана... Ничегошеньки. Корабль опять тонет, и крысы опять не бегут, а бесятся. Не те крысы — те, настоящие, проскочили между смертью и огнем, успели... Только Клемент и остался.
— Я, конечно, не заменю регента, — напомнил о себе Валме, — но петь я тоже умею. Адуанам нравится... Сударыня, что желаете?
— Твою кавалерию, если ты похож на посла, то и посол похож на тебя! А если он похож на тебя, в вашей Олларии сидит не одна змея, а две. Считая с Левием... Вот же брехло!
— В нашей, — поправил муженек, — в нашей Олларии, нашу же кавалерию. И вообще, Валме, блажен муж иже.... Изыди, а!
— В нашей, — поправил муженек, — в нашей Олларии, нашу же кавалерию. И вообще, Валме, блажен муж иже.... Изыди, а!
Глава 4
Талиг. Южная Марагона. Мельников луг
Талиг. Оллария
400 год К.С. 14-й день Летних Волн
1
У Гирке все было так же, как и у других. Догорали костры, у которых почти никто не сидел. Ужин давно съели, а усталость валит людей на землю верней картечи. Полковое начальство, впрочем, держалось: Гирке и Валентин что-то обсуждали у своей палатки с командирами эскадронов. При виде подъезжающих генералов «лиловые» прервали разговор и поднялись.
— Добрый вечер, господа. — Жермон бросил поводья здоровенному сержанту, бывают же такие медведи! — Обсуждаете вчера или завтра?
— Мой генерал, я собрал офицеров, чтобы незамедлительно довести до их сведения приказ. — Показавшийся осунувшимся Гирке с обычной холодноватой учтивостью наклонил голову. — Не желаете отужинать?
— Спасибо. Если я сяду и тем более что-нибудь съем, меня поднимет разве что Ульрих-Бертольд. Что у вас? Большие потери?
— Полк к бою готов. Потери есть, но не столь значительные, как если бы пришлось уходить через реку.
— Хорошо. Письменный приказ по всей форме получите к утру, пока главное — ваш полк приписывается к правому крылу, которым завтра командую я. Сами видите, дело для вашего брата-кавалериста намечается именно здесь. Как завтрашняя задача представляется вам самим? В то, что вы об этом не думали, не поверю.
Гирке обменялся взглядами со спокойно стоящим рядом Валентином и вежливо предположил:
— Полагаю, нам, и не только нам, в первую очередь придется защищать основную позицию от флангового обхода.
— Именно, — устало подтвердил Ариго. — Хотел бы надеяться, что у вас будет возможность не только защищаться, но лучше не загадывать... Рядом с вами соберется почти вся наша кавалерия. Общее командование принимает Шарли. Что вы о нем думаете?
— Мой генерал, — само собой, полковник Придд был аккуратнейшим образом причесан и застегнут на все пуговицы, — офицеры нашего полка не могут не приветствовать повышение лучшего кавалерийского генерала Западной армии.
С подобными манерами прилично воюют редко, но у «спрутов» как-то получается. Хорошо, что они будут за спиной, Ойген-то уйдет...
— Что ж, господа, если ни у кого не имеется вопросов, мне остается лишь пожелать вам успеха.
Вот ведь сказанул! А что было бы, останься он у «лиловых» на ужин? А на целый день?
— Мой генерал, — в глазах Валентина мелькнуло что-то... не вполне светское, — позвольте обратиться к вам с личным делом.
— Давайте, — кивнул Ариго. Они отошли к лошадям. Барон весело фыркнул и попытался обмусолить хозяину волосы. В отличие от генерала он был вполне свеж и не прочь слегка пробежаться. — Сестра успела уехать?
— Нет. Ирэна в отсутствие Гирке не бросит имение и людей. В крайнем случае они укроются в лесном доме, это довольно далеко от тракта. Мой генерал, вас не беспокоит левый фланг?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Потому что и по Пфейтфайеру, и по болоту подобный обход невозможен, а Бруно в последнее время полюбилось делать невозможное.
— Если нас обойдут по Пфейтфайеру справа, Павсанию слева просто ничего не останется... Завтра, чем бы ни кончилось сражение, вы возьмете роту драгун и вывезете графиню Гирке в Придду. Если вам с полковником нужен приказ маршала, он будет, но там, где шляются вражеские армии, женщине не место. Разрубленный Змей, а это еще что такое?
— Мне кажется, — вежливо предположил Придд, — это недавно вами упомянутый барон Ульрих-Бертольд.
— Хочешь сказать, накликанный?
Приближение барона незаметным не прошло, главным образом благодаря производимому грозой Виндблуме шуму. Шумный барон искал начальство, дабы доложить, что в подчиненных оному начальству полках все в порядке и беспокоиться не о чем. В результате беспокоиться пришлось окружающим. Дорвавшись до Ойгена и доложив о всяческой ерунде, Катершванц перешел к тому, ради чего и заявился, — к высказыванию господам генералам своего мнения. Ну понятно, свои бергеры уже наслышаны...
Их в очередной раз спас Валентин.
— Господин барон, — улучив момент, Зараза атаковал, ловко вклинившись в воспоминания о битве при Гефлехтштир, — я хочу обратиться к вашему опыту отражения конной атаки под Аустштармом. Я понимаю, что, перебивая вас, поступаю отвратительно, но мне очень нужен ваш совет, и желательно немедленно...
Маневр полностью себя оправдал. Жермон проводил восхищенным взглядом завладевшего вредным старцем Придда и торопливо попрощался с безмятежно спокойным Гирке. Райнштайнер уже сидел в седле.
— Слушай, — задал давно вертевшийся на языке вопрос Ариго, — за какими кошками ты сделал этот гефлехтштирский ужас своим советником и офицером для особых поручений?
— Видишь ли, Герман, — охотно объяснил бергер, — Ульрих-Бертольд — это легенда, пусть порой и докучливая. Он нам напоминает о не столь уж и давних победах, что сейчас просто необходимо. И еще он наш талисман и чуть-чуть — судьба. Или нам, или варитам завтра предстоит очень легендарный день.
— Ты веришь в успех?
— Я знаю, что мой корпус будет стоять или идти вперед, но не бежать. Люди могут подправлять судьбу, даже такую, а мы с тобой — люди. Ты все еще собираешься к нам и Шарли?
— Да. Это единственный, не считая артиллерии, способ избавить Гирке от Ульриха-Бертольда.
2
— Вы либо перепутали гороскопы, — начала Арлетта, и кардинал немедленно отложил в сторону перо, — либо на что-то намекаете. Как в компанию к Эрнани Последнему, Бланш, Эктору Придду, Алану Окделлу, Шарлю Эпине и Рамиро Алве угодила моя семья?
— Вы не догадываетесь?
— Нет, — и не подумала врать графиня. — Если это не упущение, то бестактность.
— Нижайше прошу меня простить. — Смущенным его высокопреосвященство не казался, скорее самодовольным. — Выходит, я забыл гороскопы Рокэ Алвы, Вальтера Придда, Робера Эпинэ, Эгмонта Окделла и Альдо... Сэц-Придда?
— Вы не забыли, но объяснение этому я нашла...
— Не уверен, что верное. Астрология — точная наука, а я проверял свои выводы у очень хороших и при этом не отягощенных историческими познаниями астрологов. Все они решили, что я над ними издеваюсь. Звезды предупреждают и советуют, а не приговаривают, тем не менее любая жизнь может быть задним числом объяснена при помощи гороскопа, и уж тем более подлежит объяснению любая смерть. Она не неизбежна, но всегда приходится на некий «перекат», который астрологи называют «угрозой» или «гибельным периодом».
— Я об этом слышала.
— А теперь смотрите: Алану и Рамиро в указанные дни смерть не грозила, зато Алан в ближайший год мог потерять самое малое первенца, а то и всю семью. Рамиро звезды обещали второй брак и множество внебрачных связей, Шарлю Эпинэ — внушительное потомство и семейное счастье, а Октавии Алва — единственный брак и долгую жизнь.
— Не может разорванная помолвка Рамиро сойти за первый брак?
— Не проходит по времени. Как видите, только два гороскопа совпадают с судьбами. Бланш и Эктор. Или три. Если считать, что Эрнани жил долго, но потомства не оставил. Теперь наши с вами времена. Потомок Бланш жил и умер, не споря с гороскопом, как и его отдаленный родич Придд, но Эгмонту Окделлу следовало выжить и опять-таки потерять первенца. Рокэ Алва вопреки чудовищно расположившимся звездам пережил свое шестнадцатилетие, даже не заболев, но потерял последнего из братьев и мать. Робер Эпинэ не сгинул в Ренквахе, хотя, по мнению астрологов, должен был уцелеть старший из внуков Анри-Гийома. Нам остается усомниться либо в астрологии, либо в датах рождения и смерти, либо в событиях, но астрология успешно доказала свою правомочность, а остальное подтверждено множеством свидетелей. Что вы скажете?
— Я лучше спрошу. При чем тут моя семья?
— Я очень сожалею, сударыня, но мы гораздо острее воспринимаем связанное лично с нами. Гороскопы семейства Савиньяк я составил для сравнения. Ваш супруг погиб примерно так же, как Рамиро, но в гороскопе графа Савиньяка несчастье пришлось на «гибельный период», а в гороскопе Рамиро — нет. Мало того, в нем отсутствуют сочетания, предполагающие счастливую совместную жизнь, столь четко выраженные у вас, ваших старших сыновей и покойного супруга.
— Остается предположить, что астрология применима к обычным людям, но не к Алва, Эпинэ, Окделлам и настоящим Раканам.
— Браво, сударыня! Вы поверите, если я скажу, что Алонсо Алва, Рене Эпинэ, Джеральд Окделл и десятка три других представителей «странных» семейств прожили свои жизни, не дразня звезды?
— Тогда дело, может быть, в смене Круга?
— Под нее с натяжкой попадают Рамиро и Алан, но не Эгмонт и не бессемейность Эпинэ. Вам ничего не говорит имя последнего лаикского монаха?