И тут я добрался до четырех ключевых слов: «Умер в нашем городе».
В нашем городе? И никто ничего не знал? Это случилось здесь, в Балтиморе. Смерть Эдгара По в нашем городе; смерть, а может, и похороны. Неужели вчера на углу Грин-стрит и Файетт-стрит я наблюдал похороны Эдгара По? Не может быть! Скромная процессия, равнодушные провожающие, скомканная заупокойная служба, узкая могила возле церкви?
Днем, в адвокатской конторе, Питер продолжал корить меня за Хэтти, но я почти не слушал и вовсе не оправдывался, совершенно заинтригованный известием. Для подтверждения информации я отправил посыльного к кладбищенскому сторожу. «Бедняга По», — только и смог сказать сторож. Итак, По умер. Я бросился на почту узнать насчет письма.
Из головы не шли злосчастные похороны, безразличие провожающих покойного, небрежение священника. Так-то город Балтимор прощался с американским литературным Мессией, с моим любимым писателем, которого я, пожалуй, имел право назвать другом! В сердце нарастал гнев, прочие заботы отодвинулись на задний план. Я вовсе не хотел, чтобы Хэтти страдала из-за моего личного потрясения. Да, мой любимый автор умер в моем городе, но уже тогда я понимал — это далеко не все, дело не только в смерти Эдгара По. Пожалуй, в один прием я не сумею толково объяснить, почему эта смерть стала столь сильным потрясением для человека вроде меня — молодого, с перспективами выгодно жениться и сделать отличную карьеру, — словом, для человека, вызывавшего зависть многих в Балтиморе.
Возможно, дело было в том, что я последним видел Эдгара По, пусть и не осознавая этого факта. Или точнее, я смотрел, как безразличный гравий сыплется на крышку его гроба, словно прах, покоящийся под нею, принадлежал самому обычному человеку; смотрел, стало быть, в то время, как другие спешили прочь и мимо.
Моим клиентом стал покойник, а днем слушания дела, вероятно, должен стать Судный день.
Именно так выразился Питер несколько недель спустя, когда я начал роковое расследование. Мой партнер по бизнесу не мог похвастать остроумием, и по этой причине я слышал от него сардонические выражения не более трех-четырех раз за всю жизнь. Вообразите теперь степень его взволнованности. Питер, крупный широкоплечий мужчина, был старше меня всего на несколько лет, однако вздыхать имел привычку совсем по-стариковски, особенно при упоминании Эдгара По.
Что же касается меня, с отрочества в моей душе соседствовали два чувства, и оба казались предопределенными самой судьбой. Чувства эти были — восхищение стихами и прозой Эдгара По и, как я уже говорил, привязанность к Хэтти Блум.
Питер еще мальчиком говорил о нашей будущей свадьбе со сметкой, свойственной деловому человеку. Природная расчетливость выделяла Питера среди других детей; он всегда казался много старше своих ровесников. Отец Питера умер, оставив миссис Стюарт практически нищей и с огромными долгами; тогда мои родители через церковную общину, к которой принадлежал мой отец, стали всячески поддерживать бедную вдову, к самому же Питеру мой отец относился как к родному сыну. Питер испытывал столь сильную благодарность, что с готовностью и искренностью перенял взгляды моего отца на жизнь — взгляды, далеко не всегда разделявшиеся мной, родным сыном. Скажу больше: человек посторонний вполне мог счесть, что именно Питер — истинный Кларк, а я всего-навсего наследник второй категории.
Питер даже разделял неодобрение, которое отец питал к моим литературным пристрастиям. «Этот По, — обыкновенно говорили и отец, и Питер. — Этот По, которым ты, Квентин, зачитываешься, не выдерживает никакой критики с точки зрения хорошего вкуса. И вообще чтение с целью развеять скуку — занятие не более достойное, чем поиски наслаждений, и не более полезное для делового человека, чем послеобеденный сон. Литература призвана служить нравственности; нездоровые фантазии этого По нравственность калечат!»
Увы, большинство людей с готовностью подписались бы под этими высказываниями, поначалу не возражал и я. Первое произведение Эдгара По, «Вильям Вильсон», напечатанное в «Джентльмен мэгэзин», я прочел еще мальчишкой. Должен сознаться, я не много в нем понял. Не сообразил, где начало, а где конец, где пассажи, полные здравого смысла, а где — бред безумца. Я словно держал страницу перед зеркалом и пытался читать по отражению. Журналы, впрочем, обыкновенно не гоняются за гениальными литературными произведениями; вот я и решил, что мистер По не гений.
Но что с меня взять — я был почти ребенком. Мои взгляды кардинально изменило произведение, характерное исключительно для По, а именно рассказ о криминальном расследовании под названием «Убийство на улице Морг». Герой этого рассказа, Огюст Дюпен, молодой француз, раскрывает правду о шокирующей расправе над двумя женщинами. Действие происходит в Париже. Тело одной из женщин обнаруживают в дымоходе, причем убийца засунул его туда вверх ногами. Мать этой женщины получила такой ужасный удар бритвой по шее, что, когда жандармы попытались поднять ее тело, голова отвалилась. В комнате на самом виду валялись деньги и ценности, однако убийца, явно безумец, почему-то их не взял. Удивительные обстоятельства преступления совершенно сбили с толку парижскую полицию, равно как и прессу, и свидетелей, — словом, всех. Кроме Огюста Дюпена.
Дюпен все понял.
Дюпен понял, что именно за счет ужасной природы двух смертей это дело легко раскрыть, что именно жестокость убийцы выделяет это событие из череды преступлений, ежедневно совершаемых в Париже. Жандармам и газетчикам казалось, что убийства не мог совершить даже человек, находящийся не в своем уме, потому что совершил их вовсе и не человек. Дюпен применил метод, названный Эдгаром По «дедукцией», задействовал воображение для анализа фактов, а посредством анализа фактов достиг вершин воображения. Дюпен догадался, что женщин убил орангутанг, ярость же этого экзотического животного была спровоцирована угрозой наказания.
Обывателю подробности представляются чепухой, набором мелочей. Однако в тот самый миг, когда читатель восклицает: «Не верю!» — каждая нестыковка объясняется ему посредством прочнейшей логической цепочки. Эдгар По возбуждает любопытство до крайности и оставляет читателя в таком состоянии. Именно эти запечатленные на бумаге чудеса логики (а Эдгар По написал еще два рассказа об Огюсте Дюпене) приобрели наибольшую популярность; впрочем, полагаю, массовый читатель не уловил авторского посыла. Поверхностный читатель, читатель-зритель, радуется, когда загадка, казалось бы неразрешимая, вдруг бывает объяснена. Однако истинный смысл историй о Дюпене куда глубже. «Истина — вот моя конечная цель»[1], — говорит Дюпен своему товарищу. Я же уверен, что Эдгар По всего лишь вложил в уста Дюпена собственные свои убеждения. Истина и для него была единственной и высшей целью, поэтому-то его произведения смущают и отпугивают столь многих. Не таинственные обстоятельства ограбления или убийства являются настоящей загадкой, но человеческий разум. Во славу разума писал Эдгар По.
К слову, как читатель, и я открыл нечто новое — узнавание. Читая По, я чувствовал себя менее одиноким. Возможно, поэтому его смерть прочно заняла место в моих мыслях, в то время как другому поклоннику Эдгара По она просто испортила бы настроение на пару дней.
Мой отец говорил, что истину в мир несут трудолюбивые джентльмены уважаемых профессий, а вовсе не россказни журнального автора, щедро приправленные жуткими подробностями. В таланте отец пользы не видел. «Человек должен выполнять свои обязанности; большинству рядовых граждан Трудолюбие и Предприимчивость куда нужнее, чем Талант, ибо последний слишком избирателен и, хвала Господу, отнюдь не является залогом успеха», — твердил отец. Сам он вел торговлю продовольствием, но считал, что молодому человеку следует быть адвокатом, ибо «юриспруденция — уже сама по себе бизнес». Слово это отец произносил с придыханием. Разумеется, Питер загорелся идеей и вступил на адвокатское поприще с трепетом — будто на борт первого судна, что отчалило в Калифорнию, едва поползли слухи о золоте.
Таким образом, к известному возрасту Питер уже являлся помощником в адвокатской конторе с отличной репутацией. Там он взялся за кропотливый труд — составление «Справочника законодательных актов, изданных в штате Мэриленд с 1834 по 1843 год». «Справочник» не прошел незамеченным, и вскоре мой отец профинансировал собственную Питерову практику. Стало ясно, что мне придется учиться и работать под началом моего друга. Разумность плана исключала всякие поводы для возражений с моей стороны; я и не возражал, в мыслях не имел возражать — по крайней мере не помню этого за собой.
Зато помню, как в одном из писем Питер назвал меня счастливцем — я тогда еще учился в университете. «У тебя, — развивал мысль Питер, — будет доходная адвокатская контора, в которой стану служить и я, покровительствуемый твоим отцом; ты сможешь жениться, когда вздумается. Все цветы высшего балтиморского общества уже сейчас выказывают тебе благосклонность. О, будь я тобой, Квентин Кларк, будь мое лицо хоть вполовину таким же привлекательным, как твое, вот бы я развернулся! Уж я бы умел ценить досуг, праздность и роскошь, какие дарит человеку положение в обществе, сходное с твоим, Квентин Кларк!»
К осени 1849 года, а именно тогда началось наше с вами знакомство, уважаемый читатель, итак, к осени 1849 года профессия была мной приобретена, адвокатская контора для меня открыта, и эти блага казались столь незыблемыми, что я воспринимал их как данность. Мы с Питером Стюартом образовали успешный тандем. Мои родители к тому времени отошли в мир иной. Их экипаж разбился в Бразилии, где они были по делам отца. Отец и матушка погибли на месте. Руководить мной стало некому. Однако жизнь, которую отец для меня устроил, продолжала радовать и в его отсутствие. У меня было все — Хэтти, Питер, солидные клиенты в достаточном количестве, «Глен-Элиза» — крепкий просторный родительский дом, осененный тополями и названный в честь моей матери. Казалось, некая бесшумная хитроумная машина следит за ходом моей жизни, и шестеренки ее не нуждаются даже в смазке. Так продолжалось до смерти Эдгара По.
Мне, как и многим молодым людям, была присуща одна слабость — потребность добиться от окружающих полного понимания всего, что со мной происходит, добиться любой ценой. Потребность эту подогревала уверенность: мол, я сумею объяснить любой нюанс. Помню, как впервые сказал Питеру о необходимости защитить Эдгара По. Я думал, Питер сразу проникнется важностью задачи, и я сообщу мистеру По благие вести.
Мое первое письмо к Эдгару По от 16 марта 1845 года было продиктовано недопониманием, возникшим при чтении «Ворона», только-только опубликованного. В последней строфе сказано, что ворон сидит над входной дверью на бюсте Паллады. Ясно, что злая таинственная птица намерена преследовать молодого человека до скончания дней.
Так вот, если ворон сидит над входной дверью, то каким образом свет лампы падает из-за его спины, что тень ворона лежит на полу? С юношеской импульсивностью я написал лично Эдгару По. Я почти требовал ответа, ибо хотел, чтобы в поэме не осталось белых пятен и потайных уголков. В конверт я вложил заодно и деньги на подписку на новый журнал «Бродвей джорнал», изданием которого По тогда занимался. Я хотел гарантировать себе прочтение всех будущих произведений Эдгара По.
Прошло несколько месяцев, а я не получил ни единой строчки в ответ и ни единого номера «Бродвей джорнал». Я снова написал мистеру По. Молчание продолжалось, и я обратился с жалобой к нью-йоркскому компаньону Эдгара По. Я требовал назад свои деньги. «Бродвей джорнал» меня больше не интересовал. И мне были присланы мои три доллара вместе с письмом. С письмом, подписанным рукой Эдгара А. По.
Как это было поразительно, как лестно! Подумать только, великий поэт лично обращается к обычному читателю всего двадцати трех лет от роду! Эдгар По даже снизошел до объяснения обстоятельства с лампой и тенью. «Я имел в виду, — писал он, — что на стене высоко над дверью, над бюстом Паллады, закреплен канделябр. Такое размещение светильников характерно для богатых домов Англии и наблюдается в лучших домах Нью-Йорка».
Как видите, По лично мне объяснил, откуда на полу тень ворона! Также он поблагодарил меня за смелый вопрос и заверил, что с удовольствием ответит и на другие вопросы, буде таковые возникнут. Что же до «Бродвей джорнал», компаньоны настояли на его закрытии. Ничего принципиально нового — просто очередная схватка между деньгами и литературой закончилась не в пользу последней. Впрочем, сам мистер По всегда считал «Бродвей джорнал» временным дополнением к остальным своим занятиям. Эдгар По выразил ненавязчивую надежду на нашу личную встречу; тогда он посвятит меня в свои планы и попросит совета. «Ибо в вопросах юриспруденции я совершеннейший профан», — сознался По.
За период с 1845 по октябрь 1849 года я отправил Эдгару По девять писем. В ответ мной были получены четыре учтивых и искренних послания, написанных его собственной рукой.
С особой страстью мистер По писал о намерении издавать новый журнал — «Стилус». Много лет он потратил на издание чужих журналов. «Мой журнал, — клялся По, — наконец-то позволит гениальным авторам отпраздновать победу над авторами талантливыми, то есть такими, которые в большей степени чувствуют, нежели думают. Мы не станем печатать недостойных, мы явим миру все произведения, которые ясностью идеи и, главное, служением истине, объединяются под определением “литература”». Долгие годы Эдгар По медлил с учреждением журнала. В последнем письме, отправленном летом 1849 года, он выразился в том смысле, что, если ожидание вплоть до Судного дня увеличит его шансы на успех, он, Эдгар По, готов ждать! И однако, По надеялся взять в руки первый номер уже в январе 1850 года.
Он предвкушал поездку в Ричмонд с целью собрать средства и заручиться поддержкой, выражал уверенность в успехе — конечно, при условии, что все пойдет по его плану. Эдгару По было необходимо подкопить денег и фамилий желающих подписаться на журнал. Однако так называемая профессиональная пресса упорно продолжала распространять сплетни о безнравственности Эдгара По, задаваться вопросом, а в своем ли Эдгар По уме, перечислять его романтические увлечения и подчеркивать расточительность. По говорил, что враги готовы вцепиться ему в горло за честную критику их опусов, а также за смелость — ибо он рискнул заявить об отсутствии оригинальности у таких почитаемых авторов, как Лонгфелло и Лоуэлл. Он боялся, как бы его усилия не были задушены домыслами о нем как о никчемном пьянице, недостойном общественной поддержки, — именно таким отвратительным типом рисовали Эдгара По газетчики, именно так он представлялся обывателям.
Тогда я задал вопрос. Пожалуй, слишком прямой вопрос. Неужели это все правда — эти обвинения, которые я уже много лет слышу? Действительно ли вы, мистер По, пьяница, давно пропивший свой талант?
И что вы думаете — Эдгар По ответил без намека на обиду или превосходство. Он поклялся мне — мне, человеку, которого в глаза не видел, — что полностью воздерживается от спиртного. Разумеется, можно усомниться в моей способности судить по письму, я полагался только на свою интуицию. Я написал Эдгару По, что верю ему безоговорочно, и хотел уже заклеить конверт, но тут меня осенило.
Я сделал своему корреспонденту деловое предложение — привлекать к суду клеветников, мешающих учреждать журнал «Стилус». Нашей конторе случалось и прежде защищать интересы периодических изданий, так что опыт у меня имелся. Я вознамерился уберечь этого гениальнейшего из людей от попрания ничтожествами. Я почитал это своим долгом, так же как долгом Эдгар По почитал время от времени изумлять мир.
«Благодарю Вас за то, что обещали наказать клеветников, — написал По в ответ. — Поможете ли Вы мне самому? Пожелаете ли помочь? Сейчас я не могу вдаваться в подробности — могу лишь полностью довериться Вам».
Вскоре после этого письма Эдгар По поехал в Ричмонд читать лекции. Вдохновленный реакцией на мое предложение, я засыпал По вопросами о новом журнале и о возможностях добыть денег. Я рассчитывал, что По станет писать мне во время лекционного турне, поэтому регулярно ходил на почту, а когда дела не позволяли покидать адвокатскую контору, проверял списки лиц, на имя которых были письма (эти списки печатались в газетах).
И конечно, я запоем читал произведения Эдгара По. С гибелью родителей моя увлеченность этим автором только усилилась. Возможно, вы скажете, что читать о смерти неприятно и даже отвратительно. На это могу парировать: Эдгар По, хотя и не идеализирует смерть, но и не считает ее запретной темой. Главное же, для него смерть и конец — не синонимы. Смерть — это испытание, некий опыт, некое знание, которым должен овладеть каждый из людей. Теологи говорят, что душа не гибнет вместе с телом. Эдгар По в это верил.
Разумеется, Питер выразил полное неодобрение моей идеи — защищать «Стилус» от клеветников. «Я скорее дам отсечь себе руку, нежели стану тратить время на всякие там литературные журналы! Я скорее брошусь под омнибус, нежели…» Полагаю, метафор довольно.
Пожалуй, вы уже догадались — Питер противился главным образом потому, что я не сумел внятно ответить на его вопрос о гонораре. Пресса зачастую характеризовала Эдгара По как человека практически нищего. «Какой же резон браться за дело, которое других стряпчих не интересует», — повторял Питер. Напрасно я доказывал, что деньги станет приносить новый журнал, которому, без сомнения, гарантирован успех!
На самом деле мне хотелось сказать совсем другое, а именно: «Послушай, Питер, неужели тебе не претит все время заниматься только доходными делами? Забудь о гонораре. Разве не правильно было бы защитить нечто великое, но попираемое невеждами и стяжателями? Разве не прекрасно было бы что-то изменить в этом мире — пусть даже себя самого?» Однако я понимал, что к этим аргументам Питер останется глух. Смерть Эдгара По вполне устраивала Питера, ибо устраняла самый предмет спора.