— Покажи билет, — попросил Арвид.
Генка достал билет от маленькой дальневосточной станции до самой Москвы.
— Здорово! — Арвид уважительно подержал билет и даже понюхал его. — Тебе легче. А у меня всего двести рублей в кармане.
— А сколько билет на пятьсот веселый стоит?
— Не знаю. Может быть, и хватит денег до Москвы. А от Москвы до Риги рукой подать. Доберусь… Пойдем на вокзал. Эх, жаль, что до Енисея не дошли. Красивая река. На нее смотришь, как ночью на звезды, — сам себе таким маленьким кажешься…
Они вернулись на вокзальную площадь, знойную и бестолково многолюдную. И вдруг Арвид замер, потом умоляющим голосом произнес:
— Говори что-нибудь! Ну, говори же!
— Что говорить? — не понял Генка.
— А хорошо было купаться в Енисее, — быстро-быстро забормотал Арвид, приближая к Генке меловое лицо с оспинами веснушек. — А ты плаваешь хорошо! Молодец!
— Ты что, свихнулся? — уставился на него Генка. Мимо прошли два милиционера. Арвид сразу отвернулся от Генки и сказал обычным голосом:
— Пошли. Что стоишь как истукан?
— Ну, знаешь! — взорвался Генка. — Мне твои фокусы надоели! Пошел ты ко всем чертям!
— Тише! — Арвид испуганно оглянулся на милиционеров. — Не кричи. Я потом тебе все расскажу.
В голосе его слышалось что-то жалкое, лицо было растерянное, беззащитное.
— Черт с тобой! — мрачно отозвался Генка, которого раздражали эти превращения Арвида — от самодовольной хвастливости до какой-то непонятной трусости. — Пойдем узнавать насчет пятьсот веселого.
И опять — вокзал. Здесь ничего не изменилось, только стало еще больше людей, душнее и бестолковее. Но Арвид как будто обрадовался этой толчее, личико его оживилось, веснушки заблестели. Он как угорь скользил в толпе, штопором ввинчивался в людское месиво, весело переругиваясь с тетками и мужиками.
Генка сразу отстал от Арвида, скованный угловатым чемоданом и вежливостью, которая здесь была явно не в цене. Он нашел местечко, где было поменьше людей, и старался не терять из виду остренький затылок читинца. Арвид появился так же быстро, как исчез. Он вывернулся из толпы, даже не вспотев, синенькие глаза сияли торжеством.
— Пойдем на улицу, подышим, — Арвид зашагал к двери. — Билетов хватит на всех. Через полчаса начнут давать.
Действительно, через полчаса над одной из касс появилась картонка с надписью «На восток», а над другой ребята с ликованием увидели надпись «На запад».
Дежурный по вокзалу, издерганный вопросами пассажиров, худой унылый мужчина с красной повязкой на руке, торжественно прокричал:
— Уедут все! Прошу соблюдать очередь и порядок!
Надписи и это объявление сразу преобразили толпу. Люди будто разрядились, напряжение упало до самой низшей точки. Все подобрели. Тетка, с самого утра таранившая толпу могучим телом и руганью, сначала растерялась, не зная, куда направить еще не израсходованный запас энергии, потом смущенно улыбнулась и попыталась привести в порядок свои растрепанные, слипшиеся от пота волосы. Рядом с ребятами оказался мужичонка, что упал в обморок и невольно послужил причиной встречи Генки с Арвидом. Он виновато улыбался, крутил разномастные пуговицы на рубашке и приговаривал:
— Ослаб я. Три ночи не спамши. Вот и конфуз вышел, елочки зеленые!
Впрочем, мужичонке и не нужно было оправдываться: все стоящие в очереди относились к нему теперь как к пострадавшему за общее дело.
Тут же приткнулась старушка в серой шали, разговорчивая, общительная, но себе на уме. Она быстро завязала обширный круг знакомств. Особое расположение обеих очередей старушка снискала тем, что уже несколько раз рассказывала о мужичонке, упавшем в обморок.
— Смотрю я, а он лежит, сердешный, — умильным голосом изливалась она, и сразу можно было представить ее среди других таких же старушек, которые не пропускают ни одних похорон в своей округе и испытывают интимный, томительный интерес ко всему, что связано со смертью. — Глядь, а на нем и лица-то нет. Белешенький, ну что твоя известка. Вот, думаю, преставился, маетный. А он оклемался, сидит и смотрит вокруг, как дитя, так благостно, светленько, аж у меня на душе елейно стало…
Мужичок зябко поеживался, вытягивал губы трубкой и разводил руками, будто извинялся за то, что так быстро оклемался и не дал старушке побольше материала для ее рассказов, а потом удивленно восклицал тонким голосом: «Елочки зеленые!»
Генка с подозрением посматривал на словоохотливую старуху: вдруг она вспомнит о его участии в этом инциденте и сделает очередной жертвой своих воспоминаний. Но, слава богу, старушенция обошла Генку своим вниманием.
Как хорошо после хаоса и беспорядка стоять в приличной дружелюбной очереди! Генка и Арвид болтали обо всем и ели дешевое фруктовое эскимо странного серого цвета, не очень сладкое, но зато холодное.
Когда наконец окошечко открыли, очередь подозрительно завозилась, но у самой кассы непоколебимо стоял здоровенный дядька, которому поручили охранять порядок. Два суетливых типа, от которых веяло перегаром, попытались «качать права», но строгий дядька положил на плечо одному из них волосатую руку и сдержанно пророкотал:
— Осади!
Типы смешались, сникли и затерялись где-то в хвосте очереди.
Касса начала бойко выдавать билеты. Арвид нервничал: боялся, что у него не хватит денег.
— Да не суетись ты, — успокоил его Генка, — я доплачу.
И вот наконец оно, заветное окошечко. Первым туда сунулся Арвид, его остренькая голова на длинной шее совсем исчезла в проеме, и только по худой напряженной спине и по тому, как он переминался с ноги на ногу, можно было догадаться о его волнении.
— Порядок! — Читинец вывернул голову из окошечка и потряс билетом. — Даже сдача есть! Живем!
Генка отмахнулся от приятеля и сунул в окошко свой билет:
— Мне закомпостировать до Москвы! Кассирша удивленно посмотрела на Генку и сказала:
— Вам не нужно компостировать. Просто садитесь и поезжайте.
Она возвратила билет.
— И доплачивать не нужно? — удивился Генка.
— Вы даже переплатили, — засмеялась кассирша. — Следующий!
Счастливый Генка отошел от кассы и бережно спрятал свой могущественный билет на «нормальный» пассажирский поезд.
— Пойдем за жратвой! — Арвид ловко протискивал тощее тело сквозь толпу. — В нашем распоряжении целых три часа.
— Главное — хлеба надо купить, — сказал Генка, едва успевая за читинцем, — А то на этом пятьсот веселом пропилим до Москвы дней семь-восемь.
— Фью! — свистнул Арвид. — Ну и хватил! Если за десять дней доедем — считай, что повезло!
Генка загрустил. Так можно опоздать и к началу занятий. Да к тому же неизвестно, как отнесутся в Москве к его аттестату, «подлежащему замене на аттестат отличника». А вдруг заставят сдавать экзамены? А там немецкий… Тогда целый год пропадет.
Но грустные мысли недолго осаждали Генку. В общем-то все прекрасно — через три часа он поедет вперед, туда, куда стремится каждой клеточкой своего тела, хотя не проходит и часа, чтобы он с отчетливостью не видел перед собой лица матери, отца, братишек и сестренок, оставленных там, в оторванном от самого сердца поселке. Хотелось хоть краешком глаза взглянуть на свой дом, на мать, которую он так часто огорчал, особенно в последние годы, и чем явственнее ощущал Генка тысячи километров-разлучников, чем невозможнее было его желание, тем сильнее хотелось его осуществить…
— Ты чего как лунатик шагаешь? — Арвид прервал Генкины мысли. — С виду физкультурный, а всего стесняешься. Тьфу! — Арвид сплюнул. — Если б я был такой тюря, то давно бы уже загнулся…
Генка остановился, нахмурил брови:
— А ты чего хотел? Чтобы я чужие чемоданы хватал и старух отпихивал от кассы? Нет уж, обойдусь без твоей вшивой пронырливости.
— Вшивой, это точно, — неожиданно подтвердил Арвид и, словно для убедительности, почесал свои грязные космы. — Но мне на это наплевать. Я хочу в Ригу.
— Ну что с тобой, дурошлепом, говорить? — Генка махнул рукой.
— Ладно. — Глаза Арвида засинели, а на лице опять появилось лихое выражение уличного мальчишки, узнавшего много такого, чего не стоило бы знать в его лета. — Пойдем за хлебом. Хлеба нужно побольше.
Хлеб… Даже Арвид, насмешливый и плюющий на приличия, говорил о нем с военной уважительностью, словно о чем-то живом. Говорил так, будто боялся спугнуть этот ждавший их где-то в магазине хлеб, могущий вдруг исчезнуть с прилавков, снова закрыться решеткой продовольственной карточки, из каждой клеточки которой выглядывал уныло бесконечный голодный день.
— У меня есть сумка, — сообщил Арвид и действительно вынул из кармана зеленую противогазную сумку.
— Ну и карманы у тебя! — удивился Генка. — Целый склад!
— Ну и карманы у тебя! — удивился Генка. — Целый склад!
— Это весь мой багаж, — беспечно засмеялся Арвид.
Они шли по знойным улицам Красноярска. Город нравился им теперь гораздо больше, чем несколько часов назад. Но на местных жителей они уже смотрели не с завистью, а с сожалением: ведь они, красноярцы, остаются на месте и не увидят просторов, сквозь которые пронесет их, Генку и Арвида, Великая Транссибирская магистраль.
Булочную они услышали еще за несколько домов по запаху.
— Вкусно пахнет, — Арвид раздул ноздри так, что веснушки наехали одна на другую. — Почему, когда я голодный, мне хочется только черного хлеба? — спросил он, сам удивляясь такой простоте желаемого. — Ни о масле не думаешь, ни о мясе, а только о хлебе, и обязательно черном.
— Еще бы! Сколько лет не ели хлеба досыта, — подтвердил Генка. — А вот и булочная. И народу не так уж много.
— Хлеба! — тоном загулявшего купца потребовал Арвид, лихо ворвавшись в магазин. — На все!
— Становись в очередь, конопатый! — крикнула дородная продавщица.
— Спрячь свои деньги, — сказал Генка Арвиду, когда они послушно заняли очередь. — У меня еще четыреста рублей есть.
— Живем! — восхитился Арвид. — Я человек негордый. Бери на свои.
На прилавках магазина лежали булки пшеничного хлеба, даже с виду казавшиеся увесистыми и сытными. Продавщица не разрезала булки, отпускала их целиком, по нескольку штук, небрежно кидая на весы.
— Недовешивает, стерва! — шепнул Арвид. — Во время войны ей бы патлы выдрали за это.
Продавщица действительно обвешивала — нагло, откровенно и пренебрежительно. У нее было лицо человека, привыкшего сознавать свою власть над другими и уверенного в своей безнаказанности. Еще и сейчас, спустя почти год после отмены карточной системы, вся фигура ее дышала сознанием собственной значительности, прочно усвоенным в недавние голодные времена, когда люди считали, что у продавцов может быть излишек хлеба. Могло, конечно, и не быть. Но сама возможность, даже предположение излишка казались многим если не счастьем, то, во всяком случае, огромной привилегией.
Генка с неприязнью человека, уже успевшего наголодаться, смотрел на толстую продавщицу, на ее брезгливо отвисшую нижнюю губу.
— Следующий! — продавщица мужским голосом словно отшвыривала «отоваренного» покупателя.
— Пять булок! — потребовал Арвид и, по обыкновению, протянул голову чуть ли не за весы. По его голосу Генка понял, что читинец не позволит охмурить себя.
— По пять булок в одне руки не отпускаю, — отрезала продавщица и колыхнула перед носом ребят мощной грудью.
— Нас двое, — заявил Арвид, положив руку на Генкино плечо.
Продавщица небрежно скользнула взглядом по неказистой одежонке приятелей и бросила на весы пять булок.
— Десять пятьсот, — она мгновенно сбросила булки с весов на прилавок.
— Десять ровно, а может быть, и меньше, — вкрадчивым голосом поправил Арвид, не притрагиваясь к хлебу.
— Что? — взвизгнула продавщица. Она не испугалась, не смутилась. Она захлебнулась яростью, и это подстегнуло Генку.
— Хватит обвешивать людей! — Генка со стыдом услышал, что его голос звучит слишком уж торжественно для такой простенькой ситуации. Но в продавщице для него воплотилось сейчас все зло мира, и он не сошел бы с места, если бы даже толстуха швырнула в него самой тяжелой гирей, которую как раз держала в руке.
— Чо пристали? Чо мешаете работать? — заверещала какая-то тетка, по привычке пытавшаяся снискать расположение продавщицы.
— Пусть снова взвесит, — упрямо сказал Арвид, и веснушки четко заиграли на его побледневшем лице.
— Ах так! — продавщица схватила одну булку и швырнула ее под прилавок. Потом взяла четыре остальные и по всем правилам взвесила хлеб, дав весам успокоиться. Сосредоточенность стерла с ее лица брезгливо-надменное выражение, даже отвисшая губа подобралась, и в продавщице проглянуло что-то, сделавшее ее похожей на обыкновенного работающего человека.
Генка заплатил и с подчеркнутой скрупулезностью сосчитал сдачу.
— Вот так-то! — победно произнес Арвид, и они, взяв по две булки, пошли к выходу. Покупатели провожали ребят не очень одобрительными взглядами и возгласами, но во всем поведении очереди чувствовалась неловкость.
Арвид и тут остался верен себе. На пороге он остановился и скорчил рожу продавщице. Сдавленный хохоток покупателей был для обоих наградой за их крохотную победу.
— Ну и рожа самодовольная! — скривился Генка. — А эти стоят, помалкивают. У нас бы в поселке ее живо…
— О-о, отличник опять разговорился, — усмехнулся Арвид и запел по-латышски какую-то песенку.
Они вышли на привокзальную площадь и сели на бетонное ограждение фонтана. Фонтан, разумеется, не работал. А на дне бывшего бассейна валялись обрывки газет, окурки и всякий мусор.
Солнце било прямой наводкой в центр площади. По-купечески приземистый, вытянутый в длину вокзал даже с улицы казался тесным и душным.
И паровозы, казалось, тяжело ухали и пыхтели от жары.
Две булки Арвид затолкал в противогазную сумку. Третья не входила.
— Давай свой шикарный чемодан, — Арвид с нахальной усмешкой похлопал по облезшему чемоданному боку. — Это целый комод. В него можно весь хлеб вместе с продавщицей затолкать.
В чемодане нашлось место для одной булки. Арвид с усердием начал впихивать и вторую.
— Тише ты, — Генка отстранил его, — трубу погнешь.
— Какую еще трубу? — удивился Арвид.
— Обыкновенную. На которой музыканты играют.
— Покажи! — глазки Арвида засинели, а его лисье личико еще больше заострилось от любопытства.
Генка осторожно вытащил продолговатый сверток, развернул тряпку и показал новенькую изящную трубу, сразу ответившую солнцу своим никелированным раструбом.
— Ты умеешь играть? — завистливо допытывался Арвид, потянувшись рукой к трем клапанам, на которых сквозь никель чуть-чуть просвечивала медь.
— Немного, — скромно ответил Генка, и перед ним промелькнули лица ребят из школьного духового оркестра. И этот чужой город, и эта поездка показались вдруг сном, который вот-вот окончится и вновь перенесет его в прошлое — к маленьким деревянным домикам и огородам, где сейчас буйно росли спасительница-картошка, помидоры, огурцы, синела еще не оформившаяся в кочаны капуста, доверчиво тянули к солнцу свои рыжие простецкие мордашки незатейливые и бесхитростные подсолнухи…
— Поиграй! — приставал Арвид, не замечая, что «отличник» находится не рядом, а за тысячи километров отсюда.
— «Поиграй»! — передразнил Генка. — Что это тебе — баян или балалайка? На меня будут как на дурачка смотреть.
— Ну и пусть смотрят! — не унимался Арвид. — Плевать мы хотели на всех!
Генка представил себе, как звуки трубы прорежут душный воздух, заставив встрепенуться всех людей, сбившихся на тесном вокзале. Слушая победное серебро трубы, выделявшееся даже в большом оркестре, он всегда с наивной гордостью думал о том, что нет на свете ничего красивее и благороднее этих звуков.
Но играть на вокзальной площади было бы просто нелепо. Другое дело — баян или гармонь. Пока Генка добирался до Красноярска, он вдоволь наслушался и скверного пения и игры на двухрядках, трехрядках, баянах, модных трофейных аккордеонах. Чуть ли не на каждой остановке в вагон входили инвалиды, может быть, вовсе и не фронтовики, и пели сиплыми, неверными голосами жалобные песни о солдатах, не вернувшихся с войны. Бабы, сидевшие в вагоне, шмыгали носами, торопливо искали мелочь или измятые рублевки и бросали деньги в протянутую грязную пилотку или фуражку.
Эти песни, неумело сложенные и скверно спетые, трогали душу, напоминали Генке погибших друзей старшего брата, знакомых. И чем хуже пел калека, чем сентиментальнее были слова песни, тем сильнее хотелось помочь несчастному…
Арвид, кажется, согласился, что играть на трубе не стоит.
— Ты купил ее? — В его голосе появились уважительные нотки. — Дорого стоит?
— Нет, в школе подарили, на выпускном вечере.
— Везет всяким отличникам, — вздохнул Арвид, и это получилось у него вполне искренне, но, чтобы Генка не заподозрил его в слабости, он тут же добавил: —Труба, трубач, трубочист! Ха-ха!
— Ух ты, остряк! — обиделся Генка. — Завидки берут?
Удивительно, что посадка в пятьсот веселый была объявлена по станционному радио. Так в первый и последний раз заявил о своем существовании поезд № 527, следовавший по маршруту Красноярск — Москва.
Объявление всколыхнуло всю привокзальную площадь. Сразу же началась беспорядочная суета, какая бывает в муравейнике, когда его чуть разворошат. Но потом движение упорядочилось: все устремились к дверям, через которые выпускали пассажиров на перрон.