— А этот черный — прямо как граф Монте-Кристо! Таких шмоток надавал!
Вещички действительно были отличные. Когда Арвид натянул футболку, трусы и новые носки, он прямо преобразился, и даже нескладная фигура и стриженая голова не мешали ему стать симпатягой.
— Старые штаны противно надевать, — Арвид брезгливо сморщился, двумя пальцами поднял свои брюки, грязные, залатанные, с бахромой на манжетах.
— А ты хотел, чтобы Владимир тебе и шубу со своего плеча пожаловал, и туго набитый кошелек? — съехидничал Генка.
— А почему бы и нет? — хохотнул Арвид, надевая свои древние ботинки. — Он не для меня — для себя старается. Вшей боится.
— Ох и неблагодарный! Хоть спасибо скажи ему!
— Еще чего! — Арвид вздернул вверх остренький, теперь уже чистый подбородок. — Мне бы столько барахла, я тоже раздавал бы его направо и налево.
— Так тебе и поверили! Ну, выбрасывай свое тряпье и пойдем.
Арвид с сожалением посмотрел на ветхую одежонку и полез из вагона:
— Пусть валяется здесь. Куда ее сейчас выбросишь?
— Погоди минутку, — придержал Генка Арвида за локоть, когда они спустились на землю. — Ты не договорил тогда… Почему мать не отпускает тебя в Ригу?
— Интересно в замочную скважину заглянуть, да?
— Подумаешь, секреты! За тремя замками! У нас пацаны тоже из дому удирали. Потом возвращались как побитые собачонки. И ремня от отцов получали.
— Мать не хочет, чтобы я был моряком, — сказал Арвид, задетый тем, что его сравнивают с пацанами, которые убегали из дому без всякой цели да к тому же, наверно, на два-три дня. — Говорит, что сначала надо кончить школу, а там видно будет.
— Правильно говорит, — одобрил Генка. — Ну куда ты без аттестата? Уж потерпел бы два годика…
— Посмотрел бы я, как ты с моим отчимом потерпел! Да и причем тут аттестат? Хоть десять аттестатов получи — все равно меня мать в моряки не пустит. С тех пор как отец утонул, она о море и слышать не хочет…
— Утонул? Давно?
— Мне было четыре года. А может, пять. Он рыбаком был.
— Ты его помнишь?
— Конечно, помню. Он был большой, от него пахло рыбой, табаком и чем-то таким… хорошим. Наверно, морем, Он подкидывал меня под потолок. А волосы у него были желтые…
— Желтые? — удивился Генка.
— Желтые, — подтвердил Арвид. — Не рыжие, не белые, а желтые, как солома, это я, как сейчас, помню. А когда он утонул, мы с матерью жили вдвоем. Потом она вышла замуж за этого и родила девчонку. А тут война, и мы эвакуировались в Читу.
— Почему так далеко — в Читу?
— Почему да почему! — ни с того ни с сего разозлился Арвид. — Надоело!
Но потом не очень охотно объяснил:
— Бабка у меня в Чите и две тетки — мамины сестры. Вот к ним и поехали. Отчима-то в армию не взяли — хромой…
— Так у тебя мать, выходит, сибирячка?
Арвид кивнул.
— Интересно! А в Латвию как попала?
— Отец воевал тут в гражданскую. Слыхал про латышских стрелков? С ним и уехала… Ох и доставалось потом отцу за службу у красных! Я-то, конечно, не помню — мать рассказывала.
— А отчим кем работает?
— А ну его! — махнул рукой Арвид. — И говорить не хочется. Бьет, да еще при матери. Вот стану матросом, напишу ей, чтоб приезжала ко мне. Только бы не сцапали, как в тот раз…
— Сцапают, — жестко сказал Генка. — Как пить дать. — Но, вспомнив слова Арвида об отчиме, устыдился и смягчил удар:
— Дурошлеп ты — вот что. Думаешь, матери не больно, что ты ее бросаешь?
— Она поймет. Пусть не сразу, но поймет. Она у меня умная, умнее, чем двадцать таких вот отличников. — Арвид помолчал немного и добавил:
— Все равно к отчиму я не вернусь.
— А они сами-то в Латвию возвращаться не собираются?
— Собирались. А сейчас обжились, наверно, уж и не стронутся. Отчим шишкой заделался по торговой части. И родственники мать отговаривают: дескать, вместе надо, и так двадцать лет врозь…
Арвид замолчал, а Генке вдруг так захотелось представить себе его отца-рыбака, ту жизнь, которой жили они в Латвии, но, как он ни старался, ничего не вырисовывалось. Генка подумал, что мир усложняется для него с каждым днем. Все, что раньше казалось простым и понятным, приобретало какие-то новые, не ясные пока оттенки. Вспомнилось, как его раздражали и отпугивали перемены тональности в тех несложных музыкальных вещичках, которые он постигал самоучкой в школьном духовом оркестре: играешь себе спокойненько чистую партию трубы, и вдруг — на тебе! — откуда ни возьмись, появляется парочка диезов. Генка чертыхался, проклинал музыкальных сочинителей. Знаки диезов казались колючими решетками, из которых поскорее хотелось выскочить. Потом все стало на свои места.
Генка почувствовал вкус разнообразия и сам же смеялся над своим тупым консерватизмом. Но в жизни бемолей и диезов, наверно, гораздо больше, чем в нотах, и разобраться в них не так-то просто!..
Они шли вдоль состава. Пока Генка размышлял о хитросплетениях жизни, Арвид напевал какую-то латышскую песенку. Голос у него был не ахти какой, но верный — это Генка сразу определил. В песенке почему-то часто повторялось слово, похожее на имя Юра.
— О каком Юре ты поешь? — спросил Генка.
— Эх ты, хутор! — небрежно отозвался Арвид. — Я пою о море.
И опять запел. Генка жадно ловил непривычный мотив, надеясь постичь ускользающую от него суть песни. О чем, интересно, поется в ней? Наверно, о рыбаках, ушедших в море, об их женах, оставшихся на берегу в привычном напряженном ожидании. В неискушенном воображении Генки возникали красивые картины, но он сам уже догадывался, что они не имеют ничего общего с действительностью. Ведь Генка никогда не видел моря, а всех латышей представлял себе немногословными светловолосыми гигантами, суровыми, похожими на знаменитых латышских стрелков, о которых рассказывалось в книгах про революцию.
Но Арвид почему-то не походил на латышей, живших в Генкином воображении. Может, потому, что латыш только наполовину? Он вообще не походил ни на кого, кроме самого себя.
Лесоруб встретил Арвида громовым возгласом:
— Совсем человеком обернулся! Все как у людей, так скать!
Лицо таежника дышало искренним восхищением, он любовался Арвидом, радуясь, наверно, еще и потому, что внес свою лепту в обновление запущенного мальчишки. Лесоруб широко улыбался, как могут улыбаться только бесхитростные, доброжелательные люди. И Генка подумал, что его товарищам по работе в тайге надежно и крепко с этим простым и сильным человеком. Даже одежда лесоруба — парадный френч из темно-синего сукна, огромные сапоги из грубой кожи — все казалось надежным, основательным.
Арвид был доволен своим положением и радовался всеобщему вниманию. Лишь Владимир отошел от вагона и даже не поинтересовался, как выглядит его «крестник» в новом одеянии.
— Ах, елочки зеленые! — мужичок, оказывается, уже успел проснуться. Он о чем-то беседовал с Николаем, но, когда увидел чудесное перевоплощение Арвида, не мог удержаться, чтобы не высказать свое мнение. — Вона как тебя прополоскали, отшвабрили! Ну прямо пассажир первого класса, растерзай тебя блоха! Теперь, елочки, до самой Москвы можешь не умываться!
— Постараюсь, — хихикнул Арвид. — С детства умываться не люблю.
— Но-но, — лесоруб предостерегающе поднял указательный палец с желтым выпуклым ногтем. — Ты, это самое, соблюдай. Вот, к примеру, у нас, в лесу, если человек перестает, скажем, руки мыть или лицо споласкивать, портянки не стирает, — считай, что пропал человек.
— И на фронте так, — согласился с лесорубом Матвей — Елочки Зеленые.
Он спрыгнул на землю. Видно было, что мужичок успел выспаться, даже землистые щеки порозовели. Он был неказист, но не так уж хил, как показалось Генке на вокзале. Но, главное, Матвей воевал на фронте, и это сразу поднимало его в Генкиных глазах.
— Узнать бы, скоро тронемся или нет? — сказал мужичок. — Время, наверно, уже вышло.
Владимир Астахов взглянул на часы.
— Сейчас половина седьмого. Уже на полчаса опаздываем.
— Давай сбегаем к паровозу, — предложил Арвид Генке. — Машинист точно знает, когда поедем.
— Топай один, — отмахнулся Генка. — Только смотри, чтобы тебя хозяин рубашки не сцапал.
— Фига с два! — отозвался Арвид уже на бегу.
— Лихой парень! — одобрительно воскликнул Матвей. — А куда он едет, елочки зеленые?
— В Ригу, — сказал Генка.
— К латышам, значит? — проговорил Николай.
— Он и сам латыш.
— Не похож, — убежденно просипел Николай. — По-русскому он не хуже нас с тобой шпарит.
— Ну и что же, елки-палки, — возразил Матвей. — Он, видать, давно при России живет, среди русских. Сгладился, как камешек речной. Вот и не отличишь от русского пацана. Но парень лихой!
Генка хотел сказать, что мать у Арвида русская, но тут вдруг раздался голос Астахова:
— Внимание, идут блюстители порядка!
Все с любопытством посмотрели в хвост состава и увидели двух мерно шагавших милиционеров. Какое-то смутное беспокойство овладело Генкой, хотя сам он никогда в жизни не имел дело с милицией.
Милиционеры подошли к Астахову, и один из них, высокий, с длинным лицом, о чем-то тихо спросил.
— Мальчишку? — громко переспросил Владимир. — Не видел никакого рыжего мальчишку. Есть у нас парень, только вроде без веснушек. — И показал на Генку.
Коренастый чернявый милиционер в плохо подогнанной форме подошел к Генке, оглядел его быстрыми черненькими глазами.
— Не тот.
— Кто видел мальчишку лет шестнадцати? Рыжего, высокого, худого? — заученно вопросил высокий милиционер.
«Попался Арвид!..» — успел подумать Генка и с отчаянием увидел, что честное лицо лесоруба напряглось, кустистые светлые брови удивленно поднялись, и весь его вид выражает высочайшую степень внутренней борьбы.
— Нет у нас рыжих, — сказал Генка и сам ужаснулся неестественности своего голоса.
— А вы сами посмотрите, — Матвей проворно вскарабкался в вагон и отстранил лесоруба, продолжавшего стоять с открытым ртом. — Публика у нас степенная, с детишками люди. Нам не до баловства, елочки-сосеночки!
— Стой, Корзухин! Я буду проверять. — Коренастый милиционер с привычной ловкостью залез в вагон и цепкими глазами ощупал всех пассажиров.
— А что натворил этот рыжий? Убил кого ай своровал? — застрекотала старушка в серой шали, бросая пронзительные взгляды на Николая, тихо покашливавшего в стороне. Она сразу оживилась, на сухоньком благообразном личике отразилась неподдельная заинтересованность.
— Не трещи, старая, — выдавил из себя Николай. — У меня с милицией все в норме. Я давным-давно свое отсидел. В бегах не бывал.
— А тебя и не спрашивают, — отозвалась старушонка. — Мне надобно знать, что тот малый, которого ищут, натворил.
— Пойдем, Шарафутдинов, — позвал высокий. Но чернявый милиционер нес службу исправно.
По заинтересованности старушки и скованности лесоруба он почуял, что в воздухе витает какая-то недосказанность. Генка с усиливающимся беспокойством наблюдал за тем, как ретивый страж заглядывает во все углы.
— Пойдем, Шарафутдинов, а?
Шарафутдинов не удостоил товарища ответом, а только презрительно сверкнул азиатскими черными глазами.
— А что натворил этот парень? — не выдержал мужичок.
— Не твое дело, — четко отрезал Шарафутдинов, спрыгивая на землю. — Приказано задержать, значит, надо.
Милиционеры ушли.
— И что наделал наш латышонок, елочки-палочки? — задумчиво протянул Матвей.
— Воришка он, — непоколебимо заявила старушка. — Но нам остерегаться нечего: у них, воришек, такой закон — где живут, там не крадут.
— Да ничего он не крал, — покривил душой Генка.
— Направлять надо мальчонку, это самое, — проговорил наконец лесоруб, молчавший до сих пор и томившийся своей немотой. Теперь ему явно полегчало. — Веселый, так скать, парнишка. Но может от рук отбиться, туды-сюды.
— Да непохоже, чтобы этот мальчуган натворил что-нибудь серьезное, — вступил в разговор интеллигентный старичок. — Я учитель и немножко разбираюсь в ребятишках.
Генка попытался угадать, какой предмет может преподавать старичок. Физик или математик? Скорее всего. Наверно, сухой и педантичный старикан, на экзаменах такого не проведешь!
Пока Генка размышлял, лесоруб уважительно посмотрел на старичка и изрек:
— Правильно, так скать, говорит папаша. А дров могут и милицейские наломать. Могут и ошибку совершить. Ведь и они люди, так скать…
Арвид появился неожиданно. Все ждали его с правой стороны состава, а он с воплем влез в вагон слева, успев измазать в мазуте шикарную небесно-голубую рубашку.
— Едем! Через пять минут. Ура!
Он, кривляясь, подбежал к правому брусу и завопил:
— Граждане пассажиры! Поезд пятьсот двадцать седьмой отправляется с черт его знает какого пути!
— Тише ты, шалопай! — Старушка в шали заткнула уши, но сообщение Арвида, видимо, обрадовало и ее. — За ним милиция по пятам гоняется, а он скоморошничает.
— Ты, бабушка, того. Не порти радость человеку, — пробубнил лесоруб, смущенно теребя пальцами нос, казавшийся огромным даже на его лице.
Но Арвид не слышал возгласа старушки, он верещал так, что разбудил двух сладко посапывающих близнецов.
Вдруг вагон с лязгом дернуло назад. Мужичок, стоявший у двери, чуть не упал на Арвида.
— Едем, елочки зеленые! — закричал он по-бабьи тоненьким голосом. — Садись, ребята, в эшелон!
Астахов затянулся последний раз, бросил сигарету и резким движением, в котором чувствовались сила и упругость, взлетел в вагон.
— Ты, парень, не мельтеши на остановках и поглядывай в оба, — тихонько сказал он Арвиду. — Приходили здесь по твою душу.
Читинец поблек, втянул голову в плечи.
— Да ты не огорчайся, — Владимир подошел к одному из своих чемоданов и протянул Арвиду аккуратно свернутые брюки: — Переоденься. Извини, я совсем забыл о брюках.
Арвид встрепенулся, синенькие глазки блеснули:
— Не надо мне ничего. Сам найду брюки, если потребуются.
— Как хочешь. Одень все-таки для маскировки. Ведь твои приметы уже по Москве гуляют. Наверняка.
— Нашелся богатей, — буркнул Арвид. Но брюки взял. Они были хороши — темно-синие, отглаженные. И веснушки снова легкомысленно заиграли на лице читинца: — Шик, блеск, красота! Покорнейше благодарю вас, граф Монте-Кристо!
Владимир хмыкнул. Видно было, что нелепый и жизнерадостный парнишка отвлекал его от каких-то невеселых мыслей.
И тут раздался гудок.
Едва он замер, как послышался нарастающий лязг и скрежет. Вагон встрепенулся. Это был прекрасный миг! Старушонка в серой шали перекрестилась и, заметив, что Марина с удивлением посмотрела на нее, перекрестилась еще раз, уже с вызовом. Лесоруб улыбался, показывая два забора желтоватых крепких зубов.
— Поразительно, но мы, кажется, едем, — сказал учитель.
Николай, с почтением относившийся к старичку, который так интересно рассказывал про барсуков, вежливо просипел:
— Главное, с места тронуться, а там как-нибудь докатим до своих краев.
Генка пробрался к брусу, выкроил себе местечко между Арвидом и Матвеем и провожал прощальным взглядом уходящие назад составы и пути.
Щелкали колеса на стыках и стрелках, и поезд, наконец, с ликующим воплем вырвался из душной суеты и многорельсовой путаницы станции на открытый двухколейный простор. Мимо проплывал город, который уже не казался чужим. Жаль только, что Красноярск, как и другие города, выставлял вдоль дороги приземистые унылые склады, захламленные пустыри, сараюшки, будочки, покосившиеся дома.
А поезд разошелся не на шутку. Подбадривая себя гудками, он стремительно катил на запад, и когда на изгибах пути можно было видеть маленький паровозик и уцепившуюся за него нескончаемую очередь цистерн, платформ и вагонов, казалось, что не локомотив тащит состав, а ожившие, беснующиеся вагоны толкают вперед упирающийся и тормозящий паровозик.
— Поехали, елочки зеленые! — Матвей зачарованно смотрел на проносящиеся мимо таежные красоты, целомудренные, неприступно суровые, еще не открытые художниками-пейзажистами. Мелькали придавленные к железнодорожному полотну маленькие покосы с островерхими стожками недавно скошенного сена, виднелась дорожка, боявшаяся шагнуть в лес и пугливо прижимавшаяся почти к самой насыпи. А все остальное сливалось в одно емкое слово — тайга. Тайга нетронутая, молчаливая и бесстрастная. Осмыслить ее бесконечность было невозможно. И лучше всего подчеркивал эту величественную бесконечность босоногий мальчонка с микроскопического разъезда, загорелый и простоволосый. Он доверчиво и прощально махал рукой вслед проходящему поезду. В сердце Генки вспыхнула нежность к этому мальчугану, по воле судьбы родившемуся на разъездике, где, наверно, так редко останавливаются поезда.
Ощущение скорости пьянило Генку, он впитывал в себя проносившиеся мимо деревья и речушки, станционные домики и всем своим существом с ликованием рвался вперед, навстречу прекрасной и бесконечной новой жизни.
Стремительно бежал поезд за уходящим солнцем, но никак не мог догнать его. С востока незаметно и неотвратимо надвигались сумерки. Становилось все прохладнее, солнце то пряталось за верхушки деревьев, то появлялось вновь, но уже не раскаленное добела, а красное, утомленное, сомлевшее от собственного жара. Холодок, притаившийся в тайге, теперь выползал и на открытые места, окутывал низинки туманом, стлался над речушками.
— Сквозняк! — просипел Николай, зябко кутаясь в рваную телогрейку. Он встал с пола и пошел закрывать левую дверь вагона. Заржавевшее колесико с визгом покатилось по желобку, и в вагоне сразу стало темнее.