– Так ты все ж грозишь мне, да, барин? Так вот, знай: Савка Резь со страху ничего не делает. Только денег ради либо куражу для.
– Деньги будут, будут! Да и куражу не оберешься. Разве не хочешь обставить этого старого червя Хвощинского? Разве не хочешь брату своему молочному помочь?
– Ты, Сережа, сам знаешь, что тебе я помогу всегда. И денег от тебя не возьму. За так все исполню. Только обещай, что выпишешь мне вольную. Я хоть и живу как хочу, а все ж словно сокол на цепке. Спору нет – длинная цепка, летать дозволяет, а стоит вспомнить, что есть она, что попадись я в участок, где списки беглых крепостных лежат... Зачем меня в списки эти занесли, а, Сереженька? Пойди в участок, скажи, чтоб вычеркнули меня оттуда. Скажи, что отпустишь меня на волю!
– Да ты, Савка, сам посуди, разве таким, как ты, можно волю давать? Вы ж всю Россию переворотите, все переделите. Это ж словно про тебя в водевиле поется: «Вид и зрак его ужасен, он на все пойти готов, это новый Стенька Разин, это новый Пугачев!» Крепость, зависимость от барина – хоть какая-то для вас остуда.
– Не бойся, Сереженька, уркагана, бойся барина со стеклышками на носу, вот кто истинные крамольники и разорители! Какой от вора для державы вред? Ну, перекладывает из кармана чужого в свой... Мне до России никакого дела нету. Без меня передельщики найдутся. Волга вольно течет, небо над ней синее, ветер волну к берегу гонит, парус полнит – вот и ладно, а там хоть трава не расти. Кому охота голову себе трудить, измышлять, кто виноват, царь аль бояре, но только не мне. Кто какие цепи-кандалы влечет – мне на то плевать. Я свои износил. Дашь мне вольную, а, Сереженька?
– Савка, угомонись. Сделай сначала для меня то, что прошу. А потом решим, как с твоей вольной быть. Сам знаешь, этим не я распоряжаюсь, ты не мой, а маменькин. А она тебя давно в мертвых душах числит. Услышит, что ты с каторги бежал, что здесь обретаешься, – распыхтится, разойдется – она же гневлива и крута на расправу! – да и сдаст в полицию. Так что подумай, Савка. Не буди лихо, пока оно тихо. Живи, как живется. Сам говоришь, ветер над Волгой, волна... этого на твой век хватит!
– Значит, не дашь? Не напишешь вольную мне?
– Савка, не о том ты речь ведешь! Сейчас главное – наше дело сладить. Вот как я сам волю обрету от маменькиного кошелька, так что-нибудь для тебя придумаю. О, знаю я, что сделаю! Я у маменьки всю вашу деревню выкуплю, с живыми и мертвыми. Тогда ты мой станешь, и я тебе выпишу эту несчастную вольную.
– Несчастную? Вольная – она счастливая, только тебе, барину, этого не понять. Ладно, Сереженька, на том и порешим. Только гляди... помни... если кто Савку Резя под монастырь подведет аль обманет – на этом свете не заживется.
– Теперь, значит, ты меня пугаешь?
– Не пугаю, брат ты мой, а остерегаю...
* * *– Митя! Дмитрий Христофорыч! Погодите!
Митя Псевдонимов мученически завел глаза, услышав этот голос за спиной. Он спешил на репетицию, был в мушкетерском костюме, при шпаге и в широкополой шляпе. Сейчас ему очень захотелось, чтобы это была шляпа-невидимка... С тех пор, как он год назад вежливо, но непреклонно дал понять Наденьке Самсоновой, что никак не склонен затевать с ней интрижку, даже самую преходящую, она с ним и двух слов не сказала. Репетиции и спектакли, понятное дело, не в счет. Митя понимал, что Наденька чувствует себя оскорбленной, но что ж теперь! Не всем у нее в ногах валяться, ее милостей вымаливая, некоторым их и даром не нужно. К тому же Наденька такая скандальная – начнет разговор мирно, а потом непременно к ссоре его сведет. Нет уж, лучше подальше от таких собеседниц. Но, конечно, не ответить сейчас было бы из рук вон как невежливо, а потому Митя обернулся, и не только обернулся, но даже улыбнулся, и даже сделал некий полупоклон:
– Надежда Васильевна? Добрый день. Чем могу служить?
И мигом встревожился при взгляде на ее бледное, возбужденное лицо с глазами, обведенными темными тенями, и вздрагивающими губами. И это Наденька, которую и в жизни-то без тщательно наложенного грима не видел никто! Ночь не спала, сразу видно. Почему? Не с великой радости, наверное. Что с ней такое? Что случилось?
– Да нет, Митенька, на сей раз я бы могла вам услужить, – заговорила Наденька хриплым, незнакомым голосом.
– Вы? Мне? Это в чем же? – удивленно спросил Митя.
– Да в том, чтобы вас остеречь. Вы знаете, я к вам всегда расположена была, и хоть вы дружбы моей знать не захотели, я сохранила к вам наилучшие чувства, – торопливо говорила Наденька, и Митя видел, что губы ее тряслись все сильней. – Вы человек порядочный, и я видеть не могу, когда вас пытаются... пытаются вас...
Наденька осеклась, и на глазах ее появились слезы.
Митя смотрел изумленно. Конечно, Наденька Самсонова – фиглярка отъявленная, все в ней фальшиво и наигранно. В последнее время только во время скандалов с директором по поводу нарядов была она искренней да когда ссоры с кем-нибудь затевала. Но сейчас Митя готов был поклясться, что Наденька не играла, не лицедействовала: она искренне страдала – и сострадала ему.
– Да что приключилось-то? О чем вы?
– Не о чем, а о ком, – угрюмо сказала Наденька. – О Вареньке вашей драгоценной.
Митя сдвинул сурово брови:
– О Варваре Никитичне не извольте...
– А я изволю! – страстно воскликнула Наденька. – Изволю – и все тут! И вы мне не запретите открыть вам глаза. Вы ради нее всех своих прежних друзей отринули, вы ее под свое крыло принять готовы, имя свое ей дать, а она... а она втихомолку от вас романы крутит и рога вам наставляет!
Митя хмыкнул и, ответив легким полупоклоном, пошел дальше по коридору. Ну, что-то в этом роде он и предполагал. Иного ведь от Наденьки и не дождешься!
– Нет, стойте! – воскликнула Наденька, вцепляясь в его руку. – Стойте, Митенька. Не верите мне? Не верьте! Я и не прошу! Но ровно в полдень придет в театр один человек... он принесет письмо. И сами увидите, что там написано будет.
– Он принесет письмо мне? – уточнил Митя ровным голосом.
– Не вам, а Варьке.
– Я чужих писем не читаю, Надежда Васильевна, – ответил Митя так же спокойно. – И предлагаю на сем закончить нашу бессмысленную беседу.
– Бессмысленную? – пронзительным, свистящим шепотом повторила Наденька. – Ну что ж, как скажете. Теперь я вижу, что все разговоры, кои вокруг вас и Варьки ведутся, – ложь, вы ее вовсе не любите, вы остались тем же холоднокровным мраморным идолом, каким были всегда. Ничто вашего сердца не потревожит, даже известие, что ваша невеста с другим под венец идти готова! Втайне от вас!
Ну наконец-то! Наконец-то живое, больное мелькнуло в этих черных глазах, взиравших на Наденьку с таким отчуждением, как если бы она была не человек, не женщина, а мокрица, противная мокрица. Хотя нет! На мокрицу он хотя бы с отвращением смотрел! С чувством! А на нее – словно на пустое место. И вот – прошибло его таки. Еще бы!
– Прошу меня извинить, Надежда Васильевна, но у Варвары Никитичны никаких оснований таиться от меня не было. Коли пришелся другой ей по сердцу, она в любой миг вольна была нашу помолвку разорвать. Не пойму, зачем ей было таиться. Она свободна!
– Вот как? Свободна? А отчего же она тогда таилась? Отчего секретные письма получала? Отчего никто, ни одна живая душа не знает об этом венчании? – надсаживалась Наденька.
Митя пожал плечами:
– Это ее дело. Я в него мешаться не намерен.
И снова повернулся, норовя уйти.
Наденька готова была вцепиться в него и тряхнуть как следует. Да это не человек, это кусок льда! Неужели он вовсе к Варьке равнодушен?! Да и черт бы с ней, ничего, кроме равнодушия, она не заслуживает, но тогда Наденьке не добиться от Мити проку! Не добиться! Этот ледяной, равнодушный человек пойдет своим путем праведным, Варька сбежит с Сережею и будет счастлива. А она, Наденька... она останется на веки вечные прозябать в этих стенах, которые ей уже до смерти обрыдли!
Слезы так и хлынули из глаз.
Митя, услышав судорожное всхлипывание, обернулся:
– Боже ты мой, Надежда Васильевна... Да что с вами?! Неужели вы так переживаете о том, что я Варенькой буду покинут? Клянусь, я не стою ваших слез. Что же до чувств моих, они никакого значения здесь не имеют. Главное для меня – ее счастие, и если она нашла человека...
– Она его не нашла! – вне себя вскричала Наденька. – Она его у меня отняла! Украла!
– У вас?!
– Да! Он моим был! Он мне обещал... обещал... а увидел Варьку – и словно одурел. На все готов, чтобы завладеть ею. Наряды ее оплатил...
Митя помрачнел. Это напоминание было для него болезненным. Конечно, он ни минуты не сомневался в Вареньке, но в театральных закоулках все судачили о тайной любовной связи, за которую она получила награду. Не верили в это только Аксюткины и Митя. Он и сейчас готов был продолжать не верить, но слезы Наденьки... и она не играла, нет, ее сердце и в самом деле разрывалось от боли!
– Кто он? – спросил Митя, мгновенно помешавшись от ревности.
– Кто он? – спросил Митя, мгновенно помешавшись от ревности.
– Сергей Проказов.
– Господи...
Назови Наденька любое другое имя, Митя еще погодил бы поверить. Но Проказов... о нем, о его любовных похождениях такие слухи ходили, что даже залетали в обособленный, замкнутый актерский мир. Отъявленный сердцеед, а вернее сказать – потаскун отъявленный, мот, картежник, бретер, наглец, для которого нет ничего святого, – и Варя?!
А что, всякое могло быть... Сердце женщины – тьма, в которой, и заглянув, ничего не разберешь, а уж если и заглядывать опасаешься... Может быть, Варе наскучило унылое чахоточное совершенство, именуемое Митей Псевдонимовым. Может быть, ей надоел шаткий, нелепо раскрашенный театральный мирок. Может быть, она захотела самого обыкновенного женского счастья.
Но мыслимо ли для кого-то счастье с Сергеем Проказовым?
На лице Дмитрия, гуттаперчевом лице актера, привыкшем выражать любую мысль, любое чувство, Наденька читала все, о чем он думал сейчас, что терзало его. Читала с тайным злорадством и надеждой... Но недолго длилась эта минута открытости, откровенности. Еще миг – и Митя, словно каракули с грифельной доски, стер со своего лица всякое выражение и ровно, почти безжизненно произнес:
– Ну что же... Я могу только пожелать ей счастья. Коли она его выбрала, наверное, знала, что делала.
Нет, это что-то страшное! Ничем его не прошибешь! Может быть, он равнодушен к Варьке? Ах, как бы обрадовало это известие Наденьку в любой другой день, но сейчас... Нет, он не равнодушен, конечно. Просто притворяется мастерски. Актер, одно слово. И – благородный идиот! – готов посторониться, если таков будет выбор Вари. А при чем тут ее выбор? Не она Проказова выбрала, а он ее. Вот свалилось же везение на эту дуру!
И тут Наденьку словно по макушке ударило догадкой. Она знала теперь, чем можно пронять Псевдонимова!
– Эх, Митя! Да как же ты ничего не понимаешь! – воскликнула с искренней горечью. – Да ведь Варя и знать не знает, что за человек Проказов! Ему невинную совратить – раз плюнуть. Это венчание, которое он задумал, – наверняка обман. Лишь бы добраться до Варьки. А потом бросит ее... никто ведь и не поверит, что такой человек с актеркой повенчался. Спаси ее, Митя! Не допусти!
– Не пойму ничего, – проговорил Митя со злой иронией в голосе. – С чего бы вы так о Варваре Никитичне пеклись, а, Надежда Васильевна? О ее благочестии?
Это было уже свыше Наденькиных сил. Слезы хлынули из глаз:
– Да не о ней я пекусь, не о Варьке! Больно нужна она мне! Я о себе думаю! Это я должна была с Сережей под венец пойти! Это мне он обещал... обещал... – Последние слова потонули в слезах.
Митя Псевдонимов только головой покачал. Кто бы мог подумать, что Наденька способна на такую бурю чувств, на такую любовь! По справедливости, именно она – истинная подруга для Проказова, они ведь совершенно два сапога пара. А что, если...
Опасная мысль мелькнула в Митиной голове, и вдруг Наденька насторожилась, прислушалась, вцепилась в его руку:
– Тише! Идет кто-то. Сюда, прячься!
Она затащила Митю за нагромождение старых декораций и осторожно выглянула. Сердце так и стукнуло...
Это был он, тот самый человек, которого подробно описала тетя Лина! Тот самый доставщик Сережиных писем Варьке! Тот, которого зовут Савкою! Конечно – вот и листок бледно-зеленый, ввосьмеро сложенный, в руке его зажат.
– Письмо! – прошипела Наденька. – Видишь?
Савка насторожился. Повертел головой туда-сюда, отыскивая, откуда исходит непонятный шум, – и вдруг неуловимым, стремительным движением оказался за декорацией.
Можно было ожидать, что он изумится, растеряется, однако на его лице при виде Наденьки промелькнула довольная улыбка. И тут же исчезла под тяжким грузом негодования. «Наверное, мне это показалось», – решила Наденька.
– Простите, господа хорошие, – ухмыльнулся парень, окидывая Митю и Наденьку понимающим взором. – Не хотел мешать. Милуйтесь на здоровье. А я своей дорогой пойду.
– Вы кого-то ищете, сударь? – вежливо спросил Митя. Тон его был самый безразличный, однако Наденька заметила, что глаза так и липнут к зеленому листку, который держал в руках Савка.
– А твоя какая печаль? – нагло спросил тот. – Кого ищу, того найду, и ты мне не помеха.
– Ну, это вы зря так думаете, – сверкнул глазами Митя. – Подлость касательно невесты моей сделать не дам.
– Да зачем мне невеста твоя, скажи на милость? – вытаращился Савка. – Мне только письмо передать... барышне красивенькой.
– Кому именно? – В голосе Мити зазвучали непреклонные, металлические нотки.
– Да хоть вон ей! – кивнул Савка на Наденьку и захохотал. – А что? Небось вокруг такой крали господа роем вьются, и никакой жених тут не помеха, особенно такой пресный да скучный, как ты.
Митя досадливо нахмурился. Этот наглец решил отвести ему глаза! Заврался вконец! Наденьку зачем-то приплел...
Ох, как ненавидел Митя такие вот тупые рыла с пустыми глазами! Мерзкий человечишка! За полкопейки готов способствовать самому гнусному преступлению на свете – обману и растлению невинности! Конечно, достойный пособник Проказова. Два сапога – пара!
– Отдайте мне письмо, – приказал он. – Сию же минуту.
Савка растерялся. Черт ли принес этого черноглазого дурня, разряженного самым нелепым образом. Ишь какой плащ с крестом на груди и на спине напялил! Может, попа изображает? Хотя нет, попы в голубых рясах не ходят. Актеришка! Надо же, сколько раз проскальзывал тишком да ладком делал Савка свое дело, доставлял письмишки барышне, а в тот день, когда все должно пройти без сучка и задоринки, напоролся на этого благообразного болвана. Ишь, так и жжет глазищами!
Как же быть? Как исполнить враз оба поручения двух своих господ?! Эх, не читал, конечно, отродясь Савка Резь про Труффальдино из Бергамо, а оттого впал сейчас в превеликое затруднение. Сереженька велел привезти барышню... Хвощинский то же самое велел сделать... Барышню описали очень подробно, Савка отлично помнил это описание еще минуту назад, а сейчас память словно бы пеленой заволокло. В висках заломило все сильнее. Голова наливалась болью. Когда Савку в уральском городе Тобольске ударил кандалами Михайла Лохматый, ему казалось, что череп вот-вот расколется. И сейчас эта же боль, эта же боль...
Сейчас бы прилечь хоть на минуточку, свернуться клубком, уткнуть голову в колени – может, полегчает. И чтобы тихо, тихо было вокруг...
А между тем черноглазый требовательно наступал на Савку, словно докучливый овод налетал. И вдруг выхватил из-за пояса торчащую там длинную железную спицу и направил ее на Савку, да так ловко, что к самому его горлу приткнул:
– Письмо! Давайте письмо, ну!
Ох, не следовало бы ему трогать Савку, железками в горло пыряться, да еще в ту минуту, когда тот был над собой не властен!
С такими ухарями у Савки разговор был короткий и в лучшие-то минуты, а уж сейчас, когда боль раскалывала виски... Он нагнулся, выхватил из-за голенища нож – и резко швырнул его вперед. Нож стремительной свистящей птицей просверкнул в воздухе и вонзился в смуглое горло разряженного актера. Красное так и хлынуло на голубой плащ.
Мгновение актер стоял, силясь вобрать воздух окровавленным ртом, – и тут же тяжело грянулся наземь.
Савка нагнулся, вынул нож из раны, обтер голубым шелковистым плащом. Боль утихала, он медленно приходил в себя, начинал соображать. А, черт, неладно вышло! Но что было делать?! Молодчик мог поднять шум. Да и эта дуреха того и гляди разорется.
– Митя! – взвизгнула было Наденька и осеклась, потому что Савка ткнул ее ножом под ребро. Он не хотел... он забыл, что держит нож. Он просто хотел унять ее, чтоб не визжала. А то опять голова заболит, опять рваться на части начнет. Вроде бы слегка ткнул и вовсе беззлобно, а она возьми да и завались кулем в угол...
Юбки Наденьки задрались, и Савка видел, как быстро-быстро дернулась нога в кружевном чулочке и высоком башмачке. Дернулась и замерла.
Савка тупо смотрел на нее. Способность мыслить возвращалась к нему. Способность мыслить и здраво оценивать случившееся.
Святые угодники... Да как же оно так вышло?! Ох, снимет с него голову брат Сережка! Снимет как пить дать! А впрочем, не все ль ему равно? Сначала поорет, потом похохочет. Сережка – он вспыльчив, да отходчив. Ничего, как-нибудь обойдется. В конце концов, не зря говорят, что без Бога ни до порога. Ежели Господь не хотел, чтобы эти двое были убиты, он бы их не подвел под Савкин вострый ножичек. Так что нужно прикрыть чем-нибудь тела, хоть вот этими тряпками, а самому идти за девкой. Та, не та – Савка уже сбился с толку, выполняя указки двух своих повелителей. Какую привезу, с такой и управляйтесь, господа хорошие!
Но нужно поскорей действовать, чтоб не нашли его, не застали здесь, около двух мертвяков. Прикрыть их грудой вот этих разрисованных тряпок и бежать без оглядки! Но как же быть с поручением? Оно останется невыполненным!