— Принимай гостя.
— Здравствуйте, — сказал я, вылезая из коляски. Ружье мне мешало.
— Добрый вечер, — Маша смотрела на Сергея Ивановича.
— Сказал: принимай гостя. Покажи, где умыться, человек с дороги. На стол накрой. — Он говорил сухо и подбирал будничные слова, словно хотел сказать, что я ничем не выделяюсь из числа случайных путников, если такие попадаются в этих местах. — В лесу встретил охотника, подвез. Куда человеку в такую темень до Селища добираться?
— Он не охотник, — сказала Маша. — Зачем он приехал?
— Ну, пусть не охотник, — согласился лесник. — Я мотоцикл в сарай закачу, а то дождь ночью разойдется.
— Я вас не стесню, — сказал я Маше. — Завтра с утра уеду.
— Так и будет, — сказал лесник.
Маша убежала в дом.
— Не обращай внимания, — сказал лесник, запирая сарай на щеколду. — Она диковата. Но добрая. Пошли руки мыть.
В доме засветилось окно.
— У меня водка есть, — сказал я. — В рюкзаке.
— Это Донатыч подсказал?
— Он, — сознался я.
— А я второй год не пью. И потребности не чувствую.
— Извините.
— А чего извиняться? В гости ехал. Ты не думай, я за компанию могу. Маша возражать не будет. Как тебя величать прикажешь?
— Николаем.
Рукомойник был в сенях. Возле него на полочке уже стояла зажженная керосиновая лампа.
— Электричества у нас нету, — сказал лесник. — Обещали от Лесновки протянуть. В сенокос бригада жить будет. Может, в будущем году при свете заживем.
— Ничего, — сказал я. — И так хорошо.
В комнате был накрыт стол: наверное, лесник возвращался домой в одно и то же время. Шипел самовар, в начищенных боках которого отражались огни двух старых, еще с тех времен, когда их старались делать красивыми, керосиновых ламп. Дымилась картошка, стояла сметана в банке, огурцы. Было уютно и мирно, и уют этого дома подчеркивал дождь. Дождь, стучавший в окно и стекавший по стеклу ветвистыми ручейками.
— Я эти стулья из города привез, — сказал лесник. — Мягкие.
— Хорошо у вас.
— Маше спасибо. Даже обои наклеил. Если бы Донатыч или кто из старых охотников сюда нагрянул, не поверили бы. Да я теперь их не приглашаю.
На этажерке между окнами стоял транзисторный приемник. За приоткрытой занавеской виднелась кровать с аккуратно взбитыми, пирамидой, подушками. К стене, под портретом Гагарина, была прибита полка с книгами.
— Водку достать? — спросил я.
— Давай.
— Сергей Иванович, — услышала нас Маша.
— Не беспокойся. Ты же меня знаешь. Как твой рыбник, удался?
— Попробуйте.
Может, я в самом деле приехал сюда в гости? Просто в гости.
От сковороды с пышным рыбником поднимался душистый пар. Оказывается, я страшно проголодался за день. Маша поставила на стол два граненых стакана. Потом села сама, подперла подбородок кулаками.
— За встречу, — сказал я. — Чтобы мы стали друзьями.
Этого говорить не стоило. Это напомнило всем и мне тоже, почему я здесь.
— Не спеши, — сказал лесник. — Мы еще и не знакомы.
Он отхлебнул из стакана, как воду, и отставил стакан подальше.
— Отвык, — сказал он. — Ты пей, не стесняйся.
— Вообще-то я тоже не пью.
— Ну вот, два пьяницы собрались, — лесник засмеялся. У него были крепкие ровные зубы, и лицо стало добрым. Там, в городе, он казался старше, суше, грубей.
Маша тоже улыбнулась. И мне досталась доля ее улыбки.
Мы ели не спеша, рыбник был волшебный, тетя Алена посрамлена. Мы говорили о погоде, о дороге, как будто послушно соблюдали табу.
Только за чаем Сергей Иванович спросил:
— Ты сам откуда будешь?
— Из Москвы. В отпуске я здесь, у тетки.
— Потому и любопытный? Или специальность такая?
Я вдруг подумал, что в Москве, в институте, такие же, как я, разумные и даже увлеченные своим делом люди включилиш кофейник, который тщательно прячут от сурового пожарника, завидуют мне, загорающему в отпуске, рассуждают о той охоте, на которую должны выйти через две недели — на охоту за зверем по имени СЭП, что означает — свободная энергия поверхности. Зверь этот могуч, обитает он везде, особенно на границах разных сред, и эта его известная всем, но далеко еще не учтенная и не используемая сила заставляет сворачиваться в шарики капли росы и рождает радугу. Но мало кто знает, что СЭП присущ всем материальным телам и громаден; запас поверхностной энергии Мирового океана равен 64 миллиардам киловатт-часов. Вот на такого зверя мы охотимся, не всегда, правда, удачно. И выслеживаем его не для того, чтобы убить, а чтобы измерить и придумать, как заставить его работать на нас.
— Я в НИИ работаю, — сказал я леснику.
А вот работаю ли?.. Скандал был в принципе никому не нужен, но назревал он давно. Ланда сказал, что в Хорог ехать придется мне. Видите ли, все сорвется, больше некому. А два месяца назад, когда я добился согласия Андреева на полгода для настоящего дела, для думанья, он этого не знал? В конце концов, можно гоняться за журавлями в небе до второго пришествия, но простое накопление фактов хорошо только для телефонной книги. Я заслужил, заработал, наконец, право заняться наукой. На-у-кой! И об этом я сказал Ланде прямо, потому что мне обрыдла недоговоренность. Словом, после этого разговора я знал, что в Хорог не поеду. И в институте не останусь…
— А я вот не выучился. Не пришлось. Может, таланта не было. Выл бы талант, выучился.
Он пил чай вприкуску, с блюдца. Мы приканчивали по третьей чашке. Маша не допила и первую. Мной овладело размягченное, нежное состояние, и хотелось сказать что-нибудь очень хорошее и доброе, и хотелось остаться здесь и ждать, когда Маша улыбнется. За окном стало совсем темно, дождь разгулялся, и шум его казался шумом недалекого моря.
— На охоте давно был? — спросил Сергей Иванович.
— В первый раз собрался.
— Я и вижу. Ружье лет десять не чищено. Выстрелил бы, а оно в куски.
— А я его и не заряжал.
— Еще пить будешь?
— Спасибо, я уже три чашки выпил.
— Я про белое вино спрашиваю.
— Нет, не хочется.
— А я раньше — ох, как заливал. Маше спасибо.
— Вы сами бросили, — сказала Маша.
— Сам редко кто бросает. Правда? Даже в больнице лежат, а не бросают.
— Правда.
— Ну что ж, спать будем собираться. Не возражаешь, если на лавке постелем. Николай, все-таки как тебя по батюшке?
— Просто Николай. Я вам в сыновья гожусь.
— Ты меня старостью не упрекай. Может, и годишься, да не мой сын. Когда на двор пойдешь, плащ мой возьми.
Мы встали из-за стола.
— А вы здесь рано ложитесь? — спросил я.
— Как придется. А тебе выспаться нужно. Я рано подыму. Мне уезжать. И тебе путь некороткий.
И я вдруг обиделся. Беспричинно и в общем безропотно. Если тебе нравятся люди, ты хочешь, чтобы и они тебя полюбили. А оказалось, я все равно чужой. Вторгся без спроса в чужую жизнь, завтра уеду и все, нет меня, как умер.
Сверчок стрекотал за печью — я думал, что сверчки поют только в классической литературе. Лесник улегся на печке. Маша за занавеской. Занавеска доходила до печки, и голова Сергея Ивановича была как раз над головой Маши.
— Вы спите? — прошептала Маша.
— Нет, думаю.
— А он спит?
— Не пойму.
— Спит вроде.
Она была права. Я спал, я плыл, покачиваясь, сквозь темный лес, и в шуршании листвы и стуке капель еле слышен был их шепот. Но комната тщательно собирала их слова и приносила мне.
— Я так боялась.
— Чего теперь бояться. Рано или поздно кто-нибудь догадался бы.
— Я во всем виновата.
— Не казнись. Что сделано, то сделано.
— Я думала, что он оттуда.
— Нет, он здешний.
— Я знаю. У него добрые глаза.
Слышно было, как лесник разминает папиросу, потом зажглась спичка, и он свесился с печи, глядя на меня. Я закрыл глаза.
— Спит, — сказал он. — Устал. Молодой еще. Он не из-за яиц бегал.
— А почему?
— Из-за тебя. Красивая ты, вот и бегал.
— Не надо так, Сергей Иванович. Для меня все равно нет человека лучше вас.
— Я тебе вместо отца. Ты еще любви не знала.
— Я знаю. Я вас люблю, Сергей Иванович.
Легонько затрещал табак в папиросе. Лесник сильно затянулся.
Они замолчали. Молчание было таким долгим, что я решил, будто они заснули. Но они еще не заснули.
— Он не настырный, — сказал лесник.
Хорошо ли, что я не настырный? Будь я понастырней, на мне никто никогда бы не пахал и Ланде в голову бы не пришло покуситься на эти мои полгода — цепочка мыслей упрямо тянула меня в Москву…
— А зачем сюда шел? — спросила Маша.
— Он не дошел, повернул. Как увидел тебя одну, не захотел тревожить. Я его на обратном пути встретил.
— Я не знала. Он видел меня?
— Поглядел на тебя и ушел.
— Я не знала. Он видел меня?
— Поглядел на тебя и ушел.
Опять молчание. На этот раз зашептала Маша:
— Не курили бы вы. Вредно вам. Утром опять кашлять будете.
— Сейчас докурю, брошу.
Он загасил папиросу.
— Знаешь что, Маша, решил я. Если завтра он снова разговор поднимет, все расскажу.
— Ой, что вы?
— Не бойся. Я давно хочу рассказать. Образованному человеку. А Николай — москвич, в институте работает…
Я неосторожно повернулся, лавка скрипнула.
— Молчите, — прошептала женщина.
Я старался дышать ровно и глубоко. Я знал, что они сейчас прислушиваются к моему дыханию.
— Как спалось? — спросил Сергей Иванович, увидев, что я открыл глаза. Он был уже выбрит, одет в старую застиранную гимнастерку.
— Доброе утро. Спасибо.
Утро было не раннее. Сквозь открытое окошко тек душистый прогретый воздух. Сапоги лесника были мокрыми — ходил куда-то по траве. Топилась печь, в ней что-то булькало, кипело.
Я опустил ноги с лавки.
— Жалко уезжать, — сказал я.
— Это почему же? — спросил лесник спокойно.
— Хорошо тут у вас, так и остался бы.
— Нельзя, — сказал лесник и улыбнулся одними губами. — Ты у меня Машу сманишь.
— Она же вас, Сергей Иванович, любит.
— Да?.. Ты как, ночью не просыпался?
— Просыпался. Слышал ваш разговор.
— Нехорошо. Мог бы и показать.
Я не ответил.
— Так я и думал. Может, и лучше: не надо повторять. Путей отступления, как говорится, нету.
И он вдруг подмигнул мне, словно мы с ним задумали какую-то каверзу.
— Одевайся скорей, мойся, — сказал он. — Маша вот-вот вернется. На огороде она, огурчики собирает тебе в дорогу. Ей-то лучше, чтобы ты уехал поскорее. И — забыть обо всем.
— Огурчики обыкновенные? — опросил я.
— Самые обыкновенные. Если хочешь, в озере искупнись. Вода парная.
Я мылся в сенях, когда вошла Маша, неся в переднике огурцы.
— Утро доброе, — сказала она. — Коровы у нас нет. Сергей Иванович молоко из Лесновки возит. Как довезет на мотоцикле, так и сметана.
— Вы, наверное, росой умываетесь, — сказал я.
Маша потупилась, славно я позволил себе вольность. Но Сергей Иванович сказал:
— Воздух у нас здесь хороший, здоровый. И питание натуральное; Вы бы поглядели, какой она к нам явилась — кожа да кости.
Мы оба любовались ею.
— Лучше за стол садитесь, чем глазеть, — сказала Маша. Наше внимание было ей не неприятно. — А вы, Николай, причешитесь. Причесаться то забыли.
Когда я вновь вернулся в комнату, Маша спросила Сергея Ивановича:
— Пойдете?
— Позавтракаем и пойдем.
— Я вам с собой соберу.
— Добро. Ты не волнуйся, мы быстро обернемся.
За завтраком лесник стал серьезнее, надолго задумался. Маша тоже молчала. Потом лесник вздохнул, поглядел на меня, держа в руке чашку, сказал:
— Все думаю, с чего начать.
— Не все ли равно, с чего?
— Ты, Николай, подумай. Может, откажешься? А то пожалеешь.
— Вы меня как будто на медведя зовете.
— Говорю: хуже будет. Такое увидишь, чего никто на свете не видал.
— Я готов.
— Ох, и молодой ты еще. Ну ладно, кончай, по дороге доскажу. — Он снял с крюка ружье, заложил за голенище сапога широкий нож. Маша хлопотала, собирая нас в дорогу. Мне собирать было нечего.
— Я Николаю резиновые сапоги дам, — сказала Маша.
— Не мельтеши, — сказал Сергей Иванович добродушно. — Там сейчас сухо. Ботинки у тебя крепкие?
— Нормальные ботинки. Вчера не промок.
Маша передала леснику небольшой рюкзак. Он повесил его на одно плечо.
— А это анальгин. У Агаш опять зубы болят. Забыли небось?
— Забыл, — признался лесник, укладывая в карман хрустящую целлофановую полоску с таблетками.
— Может, Николаю остаться все-таки?
Я вдруг понял, что говорила она обо мне не как о чужом.
— Далеко не поведу. До деревни и обратно.
— Я вам там пряников положила. Городских.
— Ну, счастливо оставаться.
— Что-то у меня сегодня сердце не на месте.
— Без слез, — сказал лесник, присаживаясь перед дорогой. — Только без слез. Ужасно твоих слез не выношу. Откуда они только в тебе берутся?
Маша постаралась улыбнуться, рот скривился по-детски, и она слизнула скатившуюся по щеке слезу.
— Ну вот, — сказал лесник, вставая. — Всегда так. Пошли, Коля.
Маша вышла за нами к воротам. И когда я встретился с ней взглядом, мне тоже досталась частица, сердечного расставания.
У первых деревьев лесник остановился и поднял руку. Маша не шелохнулась. Мы углубились в лес, и дом пропал из виду.
Несколько минут мы прошли в молчании, потом я спросил:
— Далеко идти?
— Километра два… Жалею я ее. Люблю и жалею. Ей в город надо, учиться…
— А сколько Маше лет?
— День в день не скажу. Но примерно получается, что двадцать три.
— Но вы еще не старый.
— Куда уж. Пятьдесят шестой в апреле пошел. Хочу в Ярославль отправить. У меня там сестра двоюродная.
Мы свернули на малохоженую тропинку. Лесник шел впереди, раздвигая ветки орешника. Солнце еще не высушило вчерашний дождь, и с листвы слетали холодные капли.
Он сказал:
— Такое дело, что трудно начать. Если бы мы в городе заговорили, ты бы не поверил.
Мы перешли светлую, жужжащую пчелами душистую лужайку. Дальше лес пошел темный, еловый.
— Меня давно это мучает. Я, как увидел, что ты под дождем обратно идешь, потому что Машу пожалел, я и решил, что расскажу.
— Давайте я рюкзак понесу. А то иду пустой, а у вас и ружье и груз.
— Ничего. Своя ноша не тянет.
Лес поредел. Стали попадаться упавшие деревья. Мы вышли на прогалину. Кто-то повалил на ней лес, но вывозить не стал.
— Не удивляет? — спросил лесник.
— Это ураган был? Но лес-то вокруг стоит!
— Ураганом так не повалит.
В центре лесосеки обнаружился небольшой бугор, заплетенный полусгнившими корнями. Пробираться к нему пришлось, перепрыгивая с кочки на кочку через черные непрозрачные лужи. Низина, на которой лес был повален, заболотилась. Кочки поросли длинным теплым мхом, и нога проваливалась в него по колено. Я старался ступить в след леснику, но раз промахнулся, и в ботинок хлынула ледяная вода.
— Ну вот, — сказал лесник укоризненно. — Надо было нам с тобой Машу послушаться, сапоги надеть.
Мы выбрались на бугор. Земля на нем была голой, покрытой сероватым налетом — то ли пылью, то ли лишайником, скрывающим крупные сучья и корни. Лесник разбросал груду валежника, и за ней под навесом переплетенных ветвей обнаружился черный лаз.
— Это я шалаш такой поставил, — сказал Сергей Иванович. — Лапник натаскал. Высохло — не отличишь. Теперь отдыхай.
— Я не устал.
— А я не говорю, что устал. Потом устанем.
Он зарядил ружье, подобрал лямки рюкзака, чтобы не мешался.
— Там зверь есть, — сказал он. — Некул. Слыхал о таком?
Лесник нырнул в черный лаз, зашуршал ветками, сверху посыпались рыжие иглы.
— Ты здесь, Николай? — услышал я его голос. — Иди за мной. Темноты не бойся. А как схватит тебя, тоже не робей. Зажмурься. Слышишь?
Я пригнулся и пошел за ним, выставя вперед руку, чтобы ветки не попали в глаза. Впереди была кромешная тьма.
— Сергей Иванович! — окликнул я.
Его не было.
Тьма впереди была безмолвной и бездонной. Она не принадлежала к этому лесу, она была первобытна, бесконечна, и я не смог бы сравнить ее, например, с входом в глубокую шахту, хотя бы потому, что шахта или трещина в горе обещают конечность падения — брось камень и когда-нибудь услышишь стук или плеск воды. А здесь я, даже ничего не видя, знал, что темнота беспредельна.
И я не мог решиться сделать шаг. Я понимал, что лесник уже там. Что он ждет меня. Может быть, посмеивается над моим страхом. Где был лесник?.. Я в тот момент об этом не думал, но в то же время понимал, что это не просто пещера, что лесник не прятался в темноте, а был там, за черной завесой… Бред какой-то! Вот сейчас, вот-вот, он вернется, спросит с насмешкой: «Ну чего же ты, Николай?» И я сделал шаг вперед.
И в то же мгновение земля исчезла из-под ног, я оторвался от нее и перестал существовать, потому что темнота не только сомкнулась вокруг меня, но и превратила меня в часть себя, растворила и понесла со стремительностью, которую можно ощутить, но невозможно объяснить или просчитать. В таких случаях старые добротные романисты писали нечто вроде: «Мое перо отказывается запечатлеть…»
Все это продолжалось мгновение, хотя отлично могло продолжаться год, а если бы кто-нибудь сказал мне, что меня несло сквозь темноту три с чем-то часа, я тоже поверил бы.
Но очнулся я в том же шалаше — с той лишь розницей, что впереди был свет и на его фоне я увидел силуэт Сергея Ивановича, — он пригнулся, стараясь разглядеть меня.