Он направился в гостиницу, темное и скучное старомодное здание, и пожелал видеть ее владельца. Хозяин явился немедленно; это был грузный человек с круглым веселым лицом, который вышел к нему, утирая рот тыльной стороной ладони, так как ему пришлось оторваться от ужина. Медный Джон на своем примитивном и очень старательном французском языке задал ему свой неизменный вопрос: не встречал ли он молодого человека стройного телосложения, белокурого, у которого мог быть больной или утомленный вид? При этих словах выражение лица хозяина мгновенно изменилось. Он положил Джону Бродрику руку на плечо и разразился потоком французских слов, за которыми последний не мог уследить, а потом повернулся и исчез, чтобы через минуту возвратиться вместе с женщиной - его женой - и еще какими-то людьми. Они забросали его вопросами, перебивая один другого, пока, наконец, наш путешественник в отчаянии не проговорил:
- Я отце этого молодого человека. Ради всего святого, говорит здесь кто-нибудь по-английски?
Наступила мгновенная тишина. Женщина тихо сказала:
- C'est la pere. Quelle tristesse! Faut lui ouontrer la chambre...*
[* Это отец. Какое несчастье! Пусть он поднимется наверх, в комнату... (фр.).]
Они снова шепотом о чем-то посовещались, а потом хозяин со скорбным выражением лица попросил Медного Джона немного подождать, он пошлет за доктором, мсье Жетифом, который все ему объяснит, он знает немного по-английски. Медный Джон не на шутку встревожился. Эти люди в отеле, несомненно, видели Генри, а доктор, вероятно, его пользовал. Женщина предложила ему закусить, однако он отказался и уселся ждать, а то время как остальные люди стояли на почтительном расстоянии, обмениваясь замечаниями, смысла которых он не мог уловить. Напряженное ожидание и неизвестность становились совершенно невыносимыми, но, наконец, минут через двадцать, хозяин возвратился в сопровождении высокого худощавого человека в очках и с бородкой; увидев Медного Джона, он подошел к нему, поклонился и, сняв очки, стал старательно их протирать - верный признак того, что он нервничал.
- Вы отец, мсье? - спросил он, стараясь говорить негромко.
- Да, отец, - ответил Медный Джон. - Прошу вас, скажите мне поскорее, что случилось с моим сыном. Что-нибудь неладно?
Мсье Жетиф сделал глотательное движение и развел руками.
- Я очень сожалею, -(сказал он. - Вы должны быть готовы к жестокому удару, мсье. Ваш сын был тяжело болен, у него было congestion pulmonaire*. Я сделал все, что возможно, но болезнь зашла слишком далеко.
[* Воспаление легких (фр.).]
- Что, собственно, вы хотите мне сказать? - спросил Медный Джон твердым голосом.
- Мужайтесь, мсье. Ваш сын умер, вчера в пять часов утра... Тело находится наверху, в его комнате.
Медный Джон не произнес ни слова. Он смотрел мимо доктора, мимо хозяина и его жены, глядевших на него с любопытством и сочувствием, за окно, на пыльную, мощеную булыжником улицу. Мимо с грохотом катилась телега, парень на козлах погонял лошадь, размахивая кнутом, на упряжи весело звенели колокольчики. Часы на старой башне на площади пробили очередной час. Медный Джон распустил узел галстука и крепче сжал набалдашник своей трости.
- Проводите меня, пожалуйста, в комнату моего сына, - сказал он.
Доктор пошел вперед, за ним - хозяин с женой. Они вошли в комнату второго этажа, выходившую окнами на улицу. Занавеси были задернуты. В головах стояли две свечи, две другие - в изножье. Генри лежал на кровати. Он был покрыт только белой простыней, весь, кроме лица, и выглядел очень молодым и спокойным. Одежда его была аккуратно сложена на стуле, стоявшем у стены. Кошелек, ключи и книги лежали на каминной полке. Тишину нарушила хозяйка, сказав что-то шепотом.
- Она говорит, что здесь ничего не трогали; он сам так сложил свои вещи.
- Сколько времени он здесь находился? - спросил Медный Джон.
- Шесть дней. Он заболел в первую же ночь, как только приехал. И не позволил нам написать в Англию. Они будут беспокоиться, сказал он.
- Говорил он что-нибудь о семье, обо мне?
- Нет, мсье, он был слишком слаб. Просто лежал, и все. Он был очень терпелив. Вчера вечером мадам услышала, как он кашляет, вошла к нему и увидела, что он... умирает, мсье. Она послала за мной, но было уже слишком поздно... Все мы очень сожалеем, мсье.
- Спасибо. Я вам очень благодарен за все, что вы сделали.
Один за другим они вышли из комнаты, оставив его наедине с сыном. Он взял стул и сел возле кровати. За стенами "Отель де л,Экю" проезжали телеги, грохоча по булыжной мостовой, слышался звон колокольчиков на упряжи. Переговаривались между собой люди. В доме напротив пела какая-то женщина.
Он должен что-то делать, что-то организовать, распорядиться. Тело Генри нужно бальзамировать и похоронить в Париже. Позднее они попытаются перевезти его в Англию. Он не хочет, чтобы Генри лежал здесь один, в чужой земле. Нужно написать Барбаре, Роберту Лэмли, Флауэрам - такое множество писем... Генри было двадцать восемь лет. Целых три месяца ему было двадцать восемь. Но здесь, на этой кровати, он выглядел гораздо моложе. Его отец невольно вспомнил те дни, когда они с Сарой ездили в Итон, чтобы навестить мальчика. Генри всегда так радовался, когда они приезжали. А потом ездили в Оксфорд. Столько друзей, с которыми нужно было знакомиться. Он никогда не наказывал Генри, не бил его - не мог припомнить случая, чтобы тот в чем-нибудь провинился. А каким он был прекрасным товарищем и компаньоном в эти последние годы, с тех пор, как они заложили эту шахту. Вскоре он несомненно женился бы и поселился в Клонмиэре вместе с молодой женой. А теперь Клонмиэр будет принадлежать Джону... Он продолжал сидеть на стуле, глядя на тело сына, а свечи догорали, оставляя на полу возле кровати капли воска.
Спустя некоторое время раздался стук в дверь, и хозяйка гостиницы спросила, не хочет ли он перекусить; ему необходимо подкрепить свои силы, он не должен поддаваться отчаянию.
Он вспомнил о том, что нужно продолжать жить, а для этого необходимо есть, пить, спать, строить и осуществлять планы, и что смерть Генри ничего в этом смысле не изменила. Он спустился вниз и пообедал в одиночестве в малой гостиной отеля, а после обеда пришел доктор, и они вместе отправились домой к мэру - его звали Жак-Теодор Леру, - где надо было подписать бумаги и выполнить различные формальности. Доктор и мэр подписали свидетельство о смерти и еще одну бумагу, в которой говорилось, что отцу разрешается подвергнуть тело сына бальзамированию, а затем похоронить в Париже. Эти необходимые дела в какой-то мере отвлекли Медного Джона. Он был занят. У него не было времени на то, чтобы сидеть и думать о сыне. Расставшись с доктором и мэром, он до самой темноты бродил по улицам Санса, а потом вернулся в "Отель де л,Экю" и снова поднялся в комнату Генри. Он как будто бы ожидал увидеть какую-то перемену, как будто Генри мог поешевелиться или что-то могло произойти с его вещами, что находились на стуле. Но Генри лежал неподвижно и спокойно, так же, как и раньше. Только свечи у кровати стали еще короче и горели теперь низким прерывистым пламенем. Отец погасил их все, одну за другой - это действие он ощутил как нечто финальное: он окончательно простился с Генри.
Медный Джон вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Он спросил у хозяина бумаги, перо и чернил. Подписывая свидетельство о смерти, он вспомнил, что четвертого числа каждого месяца он обычно писал Роберту Лэмли, сообщая ему отчет о работе шахты. В мае он этого не сделал, поскольку готовился к поездке в Италию, и послал своему партнеру только короткую записку, объясняя ему, что едет на континент. Роберт Лэмли сочтет его неаккуратным человеком, если он оставит своего партнера в неведении на целых два месяца. Хорошо, что он захватил с собой все счета, касающиеся шахты, за последние полгода. К тому же, не помешает, если у Роберта будут копии этих материалов. Он обмакнул перо в чернила и насал писать свое письмо.
"Отель де л'Экю", Санс, департамент де л'Ионн, Франция.
Дорогой мистер Лэмли,
Вы, очевидно, уже знаете, что поездка моего сына Генри в Италию для поправки здоровья не принесла ожидаемых результатов. Возвращаясь домой, он смог доехать только до города Санс во Франции, где и скончался вчера, третьего мая. Для меня это было тяжелым ударом, и столь же тяжелым ударом окажется для всей нашей семьи, но мы должны молиться Всевышнему, дабы он даровал нам силы справиться с нашим горем. Я не сомневаюсь в том, что Вы получили тысячу четыреста девяносто фунтов, это сумма Вашего дохода за прошлый год. Что же касается новой шахты, то от нее пока не было никаких поступлений, хотя я надеюсь, что она окажется еще более перспективной, чем первая...".
КНИГА ВТОРАЯ
ДЖОН-БОРЗЯТНИК 1828-1837
1
Лето тысяча восемьсот двадцать восьмого года тянулось медленно, и Джон, который стоял у окна своей квартиры в Линкольнс Инн, глядя на скучный узкий дворик, с привычной тоской думал о том, как однообразно бьются о берег волны на острове Дун, как привычно быстро прилив наполняет водой бухту возле Клонмиэра. Работа, как и всегда, не представляла для него ни малейшего интереса, и чаще всего он сидел за своим заваленным бумагами столом, лениво развалясь в кресле и покусывая перо, а когда приходил клерк с просьбой найти какой-нибудь документ, хранящийся в его отделе, ему приходилось тратить уйму времени, чтобы его отыскать. Он тосковал о доме больше, чем когда-нибудь. Теперь, когда Генри умер, было бы так просто положить конец этой комедии с его службой в Лондоне, поскольку у него было законное и естественное оправдание: его присутствие требовалось в Клонмиэре. Однако что-то мешало ему это сделать, какой-то вывих в сознании, появившийся после смерти брата. Все эти долгие недели в Лондоне ему казалось, что он каким-то образом виноват в том, что живет на свете и здравствует, в то время как Генри, который лучше и достойнее его во всех отношениях, лежит, мертвый и недвижный, на унылом кладбище во Франции. Если бы было наоборот, то в жизни семьи ничего не изменилось бы, его очень скоро бы забыли. А Генри, такой умный, такой веселый, его так любили сестры, а отец на него чуть ли не молился - разве кто-нибудь может его заменить? Они никогда не оправятся от этого удара, без конца будут обсуждать все обстоятельства его болезни, так же, как они это делали в Летароге, когда отец только что возвратился из Франции, всегда будут охать и вздыхать, возвращаясь к этому злополучному вечеру в шахте впрошлом году.
- Именно тогда он и простудился, - говорила Барбара. - Помните, у него была высокая температура, когда он через неделю вернулся в Бронси. А все рождественские праздники он пролежал в постели.
- А ведь ему и раньше случалось промокнуть, - подхватывала Элиза, - и ничего плохого из этого не выходило. К тому же и Джон тогда промок до нитки, верно ведь, Джон? Однако на его здоровье это ничуть не отразилось.
- Генри вел себя очень благородно в ту ночь, - заметил отец. - Я никогда этого не забуду. Он себя не щадил, был примером для всех нас.
А Джон стоял, засунув руки в карманы и глядя в окно на заботливо ухоженный садик Барбары, слушал отца и чувствовал, что в его словах скрывается невольный упрек. Если бы он, Джон, действовал более энергично, Генри, возможно, не пришлось бы взваливать так много на свои плечи. Джон сознавал, что он в семье не помощник. Теперь он был единственным братом для сестер и чувствовал, что не оправдывает возлагаемых на него надежд. Он понимал, что ему следует сделать усилие и попытаться занять место Генри, заслужив тем самым если не любовь отца, то хотя бы его уважение, и отправиться в Бронси, чтобы взять на свои плечи какую-то долю ответственности. Ему мешали робость, сознание своей неполноценности, страх, что если он что-нибудь скажет или сделает, отец заметит: "Никуда он не годится по сравнению с Генри". Следовательно, лучше было не делать ничего. Джон уходил в себя и молчал. И вот, вместо того, чтобы ехать вместе с отцом в Бронси, он брал удочки и уходил на ручей за фермой ловить рыбу, непрерывно думая о своем брате, пытаясь себе представить, о чем он думал в эту последнюю неделю там, во Франции, когда лежал больной и одинокий в своем номере в отеле. А сестры, сидя в гостиной в Летароге, говорили друг другу: "Джон странный человек, он никого не любит, кроме самого себя. Подумать только, его нисколько не тронула смерть Генри". Только одна Джейн догадывалась о том, что творится в его душе; она иногда подходила к нему и обнимала его, но он знал, что даже Джейн, со всем своим умом и чуткостью, не могла догадаться, какие жестокие мысли его терзают. Когда закончились эти две недели, он вернулся в Лондон, и когда отец написал ему из Клонмиэра во время жуткой августовской жары, спрашивая, приедет ли он домой, как обычно, Джон ответил, что у него слишком много работы, и он сильно сомневается, удастся ли ему выбраться в Клонмиэр, пока там находится вся семья. Отец ничего не ответил на эту явную отговорку, зато Барбара написала ему длинное письмо, полное упреков. Они никак не могут понять, писала она, что на него нашло. Можно подумать, что у него нет никакой привязанности к дому. А Джон, кусая перо в своей душной лондонской конторе, пытался объяснить сестре, что он не может приехать именно потому, что слишком любит дом. Он видел себя со стороны - вот он, гордый владелец Клонмиэра, обходит имение рядом с отцом, обсуждает с ним различные усовершенствования, поглядывает на окна, на серые стены, и вдруг, в одно мгновение, гордая радость обладания разлетается в прах при мысли о том, что все это пришло к нему в результате трагедии, по ошибке, что на самом деле он не имеет права ни на что - Клонмиэр принадлежит Генри, который лежит в могиле, и отец думает о том же самом, когда они идут рядом вдоль стен замка. Нет, это бесполезно. Барбара все равно ничего не поймет. Джон разорвал письмо в клочки и не стал писать нового. Пусть они думают о нем, что хотят. И вместо того, чтобы ехать домой, Джон отправился в Норфолк к одному приятелю по Оксфорду, который разводил борзых собак для бегов, и всю зиму, начиная с ранней осени, как только удавалось найти предлог, чтобы выбраться из Лондона, он находился в Норфолке, где думал исключительно о собаках и говорил только о них, поскольку, как он признался своему другу, "собаки - это единственное, что я понимаю, а они единственные существа, которые понимают меня". Борзая собака была для Джона воплощением красоты и душевной тонкости, воплощением изящества и грации. И чем чище порода, тем ярче темперамент, тем лучше результаты при правильном воспитании, но зато и безнадежнее неудачи, если подход оказывался неверным. Он изучил своих собак и знал, чего можно ожидать от каждой из них - одна капризничает при дожде, теряет интерес к работе от каждого пустяка, а другая, наоборот, сохраняет форму и стойкость в любую погоду и при любых обстоятельствах. Джон испытывал к ним настоящую нежность, ласково гладил их своими сильными крепкими руками, а потом начиналась работа в поле - угонка и натравка - и, наконец, награда за его умение, опыт и терпение: бега, возбужденные крики зрителей, крупные ставки, и Молния, которая казалась такой хрупкой и нервной на вид, когда он только что ее приобрел, за эти несколько минут, на глазах у толпы, оправдывала свою родословную и свое воспитание, складываясь буквально пополам, устремившись зигзагами за испуганным зайцем, так что спасения ему не было. Снова Джона хлопали по плечу, поздравляли его; ему вручался очередной кубок, в то время как Молния, дрожа от возбуждения и восторга, жалась к его колену.
В марте сезон бегов подошел к концу, и Джон, который в последние полгода не думал ни о чем, кроме своих собак, оказался перед выбором: вернуться в Лондон, где ему предстояли еще одно томительное лето и надоевшая работа, которую он порядком запустил, или поставить крест на Линкольнс-Инн, прекратить этот фарс и обосноваться с отцом и сестрами в Клонмиэре. Если он оставит работу, он сможет приятно побездельничать летом в Клонмиэре, осень провести в окрестных полях со своими собаками, а через три месяца, после Рождества, когда семья будет в Летароге, снова привезти их в Норфолк на бега. Последняя перспектива была слишком хороша, чтобы ею можно было пренебречь, и он стал думать, что с его стороны было, наверное, очень глупо воспринимать смерть брата так, как это делал он. Смерть - это, конечно, трагедия, но ведь каждое горе теряет с течением времени свою остроту, и уж во всяком случае Генри не стал бы ему завидовать и возражать против того, чтобы он сделался хозяином Клонмиэра.
Итак, с настпулением мая Джон распрощался с папками, документами, чернильницами и пылью Линкольнс-Инна и с непривычным для него чувством свободы погрузился в пакетбот, следующий в Слейн, а потом покатил по дороге в Дунхейвен, вместе с борзыми и псарем, который за ними ходил. Когда дорога поднялась на холм возле Голодной Горы, и Джон оглядел лежащий внизу Дунхейвен, задержавшись взглядом на Клонмиэре, расположившемся у края бухты, сердце его наполнилось восторгом и гордостью, которых он никогда не испытывал раньше. Клонмиэр вдруг стал для него интимным и значительным, драгоценностью изумительной красоты, которая со временем будет принадлежать ему.
Возвращение домой оказалось радостным событием. Отец и сестры вышли на подъездную аллею, чтобы его встретить, в их отношении к нему не было и тени сдержанности или холодка. Отец пожал ему руку, сказал, что он хорошо выглядит, и тут же стал расспрашивать о собаках. Борзые были выпущены из ящика, с гордостью продемонстрированы, и все семейство, весело смеясь и болтая, направилось вдоль бухты к замку - сестры вели Джона под руки. Хвоя, устилавшая тропинку, пружинила под ногами, в воздухе носился смешанный аромат сосновой смолы и рододендронов, к которому примешивался острый запах, источаемый мокрой землей после отлива.
Они вышли из леса возле садика Джейн, который она разбила на берегу бухты, и нужно было похвалить новые посадки и побранить вымощенную каменными плитками дорожку, а Джейн краснела и волновалась, не выпуская руки брата; потом пошли дальше, к лодочному сараю, где один из слуг был занят тем, что красил джонову яхту, тогда как ялик был уже спущен на воду. Все счастливо улыбались, а сердце Джона было наполнено каким-то новым чувством, которому он не мог найти названия. Он побежал наверх, в свою комнату в башне. Там были его ружья и удочки, старые школьные учебники, растрепанные и знакомые, рисунок, изображающий часовню в Итоне, и другой, на котором был запечатлен квадратный дворик его колледжа в Оксфорде. Был там и ящичек с коллекцией бабочек - плод страстного увлечения одного каникулярного лета; и другой, с птичьими яйцами; а на каминной полке - всякая всячина, предметы, которые ему случилось подобрать в разное время: кусочек кремня с Голодной Горы, камешек странной формы, похожий на яйцо, который он нашел на острове Дун; комок сухого мха с килинских болот.
- Завтра, - сказал он Джейн, - поедем ловить рыбу. В заливе полно килиги. - И, отстранив ее на расстояние вытянутой руки и наклонив набок голову, он заметил: - Знаешь, ты стала очень хорошенькой.
Джейн вспыхнула и сказала ему, чтобы он не глупил.
- Тут один художник пишет ее портрет, - сказала Барбара. - Мы все считаем, что сходство просто поразительное, хотя Вилли Армстронг уверяет, что художник не сумел отдать ей должное, и что на самом деле она лучше.