– Ну, чего смотришь? Не поняла, что ли? Я сейчас тебя замуж позвал, Лизка!
И улыбнулся белозубо, словно приглашая ее к радостному восторгу. Словно и не сомневался, что она должна именно так и отреагировать – с восторгом. Чуть позже – отреагировать, когда в себя от счастья придет. А пока можно и помолчать в режиме понимающего снисходительного ожидания.
Когда молчание затянулось, Герман хмыкнул, произнес чуть обиженно:
– Ты что, Лиз, не рада, что ли?
– Я? Почему… Я не знаю, Герман… Рада, наверное. Просто это… несопоставимо для меня. Я думала, такое предложение как-то по-другому делают.
– А как? С цветами в руке и припав на одно колено? Да брось, Лизка. Книжек надо меньше читать, вот что я тебе скажу. Я, в отличие от тебя, парень конкретный, у меня все на твердую платформу поставлено. Есть жилье – есть семья. Нет жилья – бегай в холостяках до скончания века. Теперь есть у меня жилье, есть, есть, поняла? Будешь за мной, как за каменной стеной, Лизка! Надо же, а я думал, ты обрадуешься…
– Я… Я рада, Герман. Правда рада. Только скажи – ты меня любишь?
– Ах, вот оно, в чем дело… Все время забываю, что ты у меня девушка честная да шибко романтическая. Как говорится, на что поведешься, на том и лоб расшибешь… Да неужели ты думаешь, я бы тебя замуж позвал, если б не любил? Малость же соображать надо!
– Да я соображаю… Да. И я тебя тоже люблю, Герман.
Сказала последнюю фразу и почему-то поежилась. Наверное, это от стеснения – слишком уж катастрофически быстро и необычно все произошло. И добавила зачем-то:
– Да… Люблю, наверное…
– Ну, это само собой! Значит, как только бабку похороним, я тебя к своим знакомить веду. Как невесту тебя представлю. Мамаша у меня та еще привередница насчет этого дела, так что будь готова к ее подколкам.
– К чему?
– К подколкам… Ну, то есть спрашивать начнет, что да как, да какого ты роду-племени… Да ты не бойся, ее тоже понять можно. Она ж мать, она для сына хорошую жену хочет.
– Так нет у меня рода-племени, ты же знаешь…
– Ну и что? Это и хорошо даже! Как в том старом фильме, помнишь? Жениться надо на сироте…
Она ничего не успела ему ответить – он снова улыбнулся, сгреб ее в охапку, закружил по комнате, приговаривая:
– Не бойся ничего, Лизка, не бойся! Помни, за мной не пропадешь! Я твоя каменная стена, все твои беды теперь кончились! Теперь ты моя, поняла? Навек моя! Только моя! И ничья больше! Вместе со всеми твоими книжками – моя!
Объятие его стало вдруг крепким, судорожным, ей даже показалось – немного грубоватым. Уже в следующую секунду он ловко уложил ее на постель, принялся лихорадочно расстегивать пуговицы халатика, горячо обдавая ухо и шею свистящим шепотом:
– Лизка… Лизка… Теперь ты моя, Лизка…
– Нет! Не надо, Герман! Нет, что ты, пусти! – отчаянно пыталась она увернуться, билась, как птица, пойманная в силки.
И он вдруг послушался, отпустил. Вдохнул-выдохнул, упруго напрягся, ей даже показалось, слегка скрежетнул зубами. И уже через минуту произнес с привычной ноткой снисходительного одобрения:
– Ладно, понял… Ты права, пусть все будет, как положено. Чтоб после свадьбы… Ты ведь не огорчишь меня на этот счет, правда, Лизка?
Она и не сообразила сразу, что он имеет в виду. Лишь глянула обиженно, быстро оправляя на себе халатик. Руки дрожали, пуговицы никак не попадали в петельки, и отчего-то сильно хотелось плакать…
– Ладно, не обижайся. И молодец, что не поддалась. За то и ценю…
– А когда бабушкины похороны, Гер? Тебе моя помощь нужна?
Сказала, лишь бы как-то выйти из ситуации. Чтобы он больше вопросов не задавал. Он глянул на нее удивленно, пожал плечами:
– Нет, какая от тебя помощь… Или ты на похороны хочешь пойти?
– Не знаю. Как скажешь.
– Да ну… Нечего тебе там делать. Ладно, пошел я, Лиз. Сама понимаешь, хлопот по горло… Я приду денька через два, ты жди. Комендантша тебя еще не выгоняет?
– Нет. Сказала, до первого сентября могу жить.
– Ага. Это хорошо. До первого сентября в аккурат управимся.
Она не стала уточнять, с чем он собрался управиться до первого сентября. Почему-то очень хотелось, чтоб он ушел поскорее. Хотелось подумать, осмыслить все…
Он ушел, но подумать и осмыслить у нее все равно не получилось. То вялость внутри наступала, то беспокойство непонятное брало верх. И не было сил для анализа этого беспокойства. Она лишь успокаивала себя тем, что, наверное, всем девушкам так беспокойно бывает, когда их замуж зовут… Все-таки дело ответственное – замуж. Можно сказать, полная перемена жизни. А если ее окаянную жизнь за основу взять, так и вообще – лучшая перемена. Можно сказать, спасительная…
Через неделю состоялось знакомство с родителями. Жил Герман в сталинской пятиэтажке, без лифта, и она вся измаялась волнением, пока поднималась с ним на пятый этаж. Благо он крепко держал ее за руку, словно боялся, что невеста может вырваться и убежать от страха куда глаза глядят. Не дав ей отдышаться, позвонил в дверь, надев на лицо маску неколебимой решительности.
Дверь открыла дородная женщина в порванном под мышкой фланелевом халате, с мелкими кудельками химической завивки на голове.
– Мам, познакомься, это Лиза, моя невеста. Мы вчера заявление в загс подали.
Мама хмыкнула, как ей показалось, оскорбленно, оглядела ее с головы до ног, потом процедила сквозь зубы:
– Что ж… Проходите, девушка…
Вальяжно повернувшись, пошла в глубь квартиры, и Герман слегка подтолкнул ее в прихожую, шепнув на ухо:
– Да не дрожи так, никто тебя здесь не съест… Входи давай…
А как было не дрожать? И как входить, если видишь, что тебе здесь совсем не рады? Но не бежать же и впрямь вниз по лестнице, как перепуганный заяц!
– В залу проходите! – донесся в прихожую мамин зычный голос, пока она торопливо развязывала шнурки на своих неказистых китайских кроссовках. Хорошо, хоть носочки надела новенькие, белоснежные, приятно облегающие стопу.
В «зале» они с Германом сели на диван, покрытый жестким ковровым покрывалом – синие розы на темно-фиолетовом поле. И ковер в «зале» был покрывалу под стать – тоже каких-то жутко мрачных тонов. И полированная стенка отсвечивала недоброжелательным коричневым фоном. И мама в кресле напротив своим выражением лица общему фону соответствовала.
– А чего это тебе, Герка, вдруг жениться приспичило? Ты, девушка, в положении, что ль?
– Нет, мам, она не в положении, все у нас в этом смысле чин-чинарем, – торопливо, но довольно раздраженно отозвался Герман.
– Ну, и чего тогда торопиться? Что за спешка-то, я не понимаю? Иль хочешь поскорее освободившуюся жилплощадь занять? Еще дух мамин на небесах не преставился, а он, смотри-ка… И сорока дней не отметили…
– Мам, да при чем тут! Сколько мне можно в холостяках гулять, нагулялся уже, во! – чиркнул он ребром ладони по горлу. – Мне уже своей семьей жить охота, чего непонятно-то!
– А с матерью-отцом, значит, надоело жить? Эх ты, сынок… Ростишь детей, ростишь, а потом придет какая-нибудь, позарится на жилплощадь… Ты сколько ее знаешь, давно знаком? – небрежно повела жирным подбородком в ее сторону. – Откуда она вообще взялась, интересно?
Всхлипнув, она вдруг заголосила тоненьким визгливым голосом, неловко пытаясь утереть слезу воротником халата:
– Ума у тебя совсем нет, Герка! Что, покрасивше не мог себе найти? Да у тебя ж такие девки были…
Изловчившись, она таки утерла нос воротником, вытянула шею, заголосила того пуще:
– Отец, где ты там, иди сюда! Тут Герка невесту в дом привел! Не терпится ему, вишь, мамину жилплощадь занять, а, отец?
Что-то бухнуло в соседней комнате, послышался короткий смачный матерок, шаги в шлепанцах. В проеме двери появился «отец», приземистый, с голым круглым пузом, вывалившимся из трикотажных штанов. Глянул на «невесту» исподлобья, перевел взгляд на жену:
– А ну цыц! Чего разверещалась на весь дом! Тебе только волю дай, не переслушаешь! Нормальную девку Герка привел, не ори! Вишь, она от страха уже себя не чует! Глаза-то разуй, сама не видишь, что ли?
– Да чего там нормального, ни кожи, ни рожи!
– А ты хотела, чтоб он сисястую прошмандовку в дом привел, всеми общупанную? Цыц, я сказал! – И, обращаясь к Герману, спросил деловито: – Заявление-то в загс уже подали?
– Да, пап. Еще вчера.
– И когда свадьба?
– Регистрацию на двадцать восьмое августа назначили.
– Ну, значит, так тому и быть. Будет тебе свадьба, сынок.
– Оте-ец… – снова заголосила пискляво мама.
– Цыц, я сказал! Молчать мне!
Подойдя поближе к дивану, он выставил перед ее лицом толстый палец, произнес решительно:
– А ты, девушка, не тушуйся, здесь тебя никто не обидит. Звать-то тебя как?
– Ее Лизой зовут, пап, – сжал ее ладонь Герман, будто испугался, что она от страха даже имени своего произнести не сможет.
– Ага. Лиза, значит. Хорошее имечко. Лизавета, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета. Ты вот что, Лизавета, учти на будущее… С нашей мамой вот эдак-то помалкивать не следует. Ты побойчее с ней будь, Лизавета. Она тебе слово – а ты ей два. Она еще слово – а ты опять два. С ней по-другому нельзя, а то с потрохами сожрет и не подавится. Поняла, как надо?
Она улыбнулась жалко, кивнула, опустила глаза вниз. Герман снова сжал ее руку, произнес весело:
– Спасибо тебе, пап! Ничего, она научится со временем!
– Ну, а то… – осклабился папа, довольно почесав брюхо. – С бабами по-другому нельзя, сынок! Меж собой пусть себе лаются на здоровье, а мужиков должны уважать! Обедом-то будут сегодня кормить, нет?
– Ой, у меня ж там пирог… – засуетилась мама, с трудом вываливаясь из кресла. – Я и забыла…
– Ну ладно, пап, мы пойдем… – вставая с дивана, потянул ее за собой Герман.
– Куда? А пирог?
– Нет, пирог в другой раз. Лизе пора на дежурство в больницу, я ее провожу. Она медсестрой в больнице работает.
– Что ж, тоже дело… Медсестра – это хорошо. Будет кому укол в задницу воткнуть, если мы с матерью заболеем. Ну, ладно, идите, коли так. А насчет свадьбы мы потом уж с родителями обговорим… Кто у тебя родители, Лизавета?
– У нее нет родителей, она сирота.
– Ах, вот как, значит… То-то я гляжу, совсем девка примялась… Ни жива ни мертва сидит. Ничего, не тушуйся, девка. Справим свадьбу как полагается. Не люди мы, что ли?
Вышли из дома в солнечный день, и она вдохнула всей грудью, будто освободилась наконец от тяжкой обязанности. Герман обнял ее за плечо, с силой привлек к себе, произнес, усмехнувшись:
– Ну вот, а ты боялась, дурочка… Скажи, а классный у меня батя, да?
– Да… Хороший. Только твоей маме я совсем не понравилась.
– Да не бери в голову, вот еще! У нас в семье все вопросы отец решает. А мама… Что с нее возьмешь, она женщина… Да и вообще – в любой семье так положено, чтобы мать сына от себя не отпускала. Все матери сопротивляются до последнего, хоть королевну ей в дом приведи… А ты что, не знала?
– Нет…
– Ну, так теперь будешь знать. Вот родится у нас сынок, вырастет, приведет в дом невесту, тогда я еще посмотрю, какой ты скандал закатишь!
– Нет.
– Что – нет?
– Я не закачу скандала, Герман.
– Да ладно… Хочешь сказать, что ты другая, не такая, как все?
– Я такая, как все. Просто… Я же сына любить буду, а значит, буду уважать его выбор.
– А моя мама, по-твоему, меня не любит, что ли?
Голос его навис над ее плечом и, казалось, придавил обиженной тяжестью. Пришлось торопливо исправить свою оплошность:
– Ну что ты, я совсем не это хотела сказать… В каждой семье по-разному бывает…
– А тебе откуда знать, как там бывает? Ты ж сирота, сама говорила, что родителей не помнишь.
– Да… Не помню.
– Ну ладно, чего мы с тобой… Вроде как ссоримся. И все-таки ты на маму не обижайся, она поплачет, посердится, потом отойдет. Дело-то ведь не в тебе, по сути… Просто я своей женитьбой ее мечту ломаю…
– Мечту? Какую мечту? – испуганно повернула она к нему голову.
– Понимаешь, у мамы давно задумка была… Она хотела бабкину квартиру обменять на дом в деревне. Все высчитывала, прикидывала… Говорит, и на машину бы еще хватило… В общем, вымечтала себе рай с садом да огородом, с навозной грядой да с курятником. Она ж у нас не городская, отец ее из деревни взял… А я, выходит, все ее планы порушил! Да и правильно! Квартиру-то, как ни суди, бабка, отцова мать, мне завещала!
– Ну да… Только это… как-то нехорошо получается, Гера. Если она мечтала…
– Ну и что? Мало ли о чем кто мечтает? Да и вообще – кто ее спрашивает… Говорю же – у нас отец всему голова. Я считаю, это вполне правильно. И в нашей семье тоже я все буду решать, а ты меня будешь слушаться. Будешь, Лизка?
Он притянул ее к себе, по-хозяйски крепко ухватив за талию. И снова у нее внутри расплылась, покатилась по телу сладкая истома – конечно, конечно, она будет во всем на него полагаться… Как же это хорошо – верить и полагаться на заранее правильное решение, принятое мужем. А звучит-то как… Му-жем… Ее – мужем. А она будет женой. То есть будет за ним, как за каменной стеной, защищающей от всех бед сиротского одиночества. Да, все именно так… Надо просто постараться – и быть хорошей женой. А иначе зачем вообще замуж выходить?
Она потом и впрямь очень старалась. Слушала его во всем. Никогда не спорила. Да и не хотелось, в общем. О чем было спорить? Кому обед готовить? Кому рубашки стирать? Смешно, право слово.
Более того, она даже с мамой Германа старалась изо всех сил подружиться. На одно слово по два отвечать не научилась, зато научилась на это свекровкино «одно слово» не обижаться. В общем и целом та оказалась неплохой теткой, и душа у нее была добрая. И к Машке всем сердцем приросла, когда та родилась, с рук ее не спускала.
Да, все было хорошо, именно так, в общем и целом. Семья, муж – каменная стена. Защита. Защита – от слова «щит»… А только иногда вдруг начинало казаться, что щит вовсе не защищает, а разделяет их надвое… Она – с одной стороны, а Герман – с другой. Не получалось у них того единого целого, как она себе семью представляла. Оказалось, мало для этого самого старательного старания. А может, она в него не вросла, так и осталась в своем неприкаянном книжном сиротстве…
Кстати, он очень ревновал ее к книгам. Всегда сердился, когда видел ее читающей. Выхватывал из рук, спрашивал обиженно:
– А с мужем что, западло поговорить? Хочешь показать, какая умная, да? Умнее мужа, да?
– Ничего такого я не хочу, Гер…
– А зачем тогда это? – тряс над ее головой книгой.
– Да просто почитать захотелось, что ты!
– Нормальная баба своего мужика всю жизнь должна, как книгу, читать! Спрашивать его иногда, как рабочий день прошел, например! А от тебя порой и слова не дождешься! Сразу тырк – и в книжку сунулась! И о чем с тобой говорить после этого?
– Да хоть о чем, Гер… О чем ты хочешь поговорить?
– Опять из себя умную строишь, да? Хочешь сказать, что со мной об умном и поговорить нельзя? Тупой мужик, да? Баба умнее? Лучше бы спросила, почему я на работе сегодня задержался… А может, я загулял, а?
На это, как правило, она уж совсем ничего не могла ответить. Потому что это было правдой – ей действительно было неинтересно, отчего муж вовремя домой не пришел. Зато он ее опоздания отслеживал по минутам и учинял пристрастный допрос с каверзами и попытками изловить на лжи… Иногда ей казалось, что он развлекается так. И ее вовлекает в эту игру, дескать, смотри, как надо, учись…
Когда родилась Машка, все у них более-менее утряслось, утопилось в заботах и радостных усюсюканьях. Отцом Герман оказался сумасшедшим, возился с дочкой часами, и она радовалась и старалась не замечать, как в его нежном лепетании проскальзывают нехорошие нотки, вроде и незаметные на фоне умильного голоса:
– Ох, эта мамка, опять не успела нам пеленки погладить…
– Ну? Чего плачешь? У мамки молоко невкусное? Да ты не наелась, моя маленькая… Да, понимаю…
– А мамка-неумеха только думает, что она самая умная… Смотри, книжек со сказками тебе накупила… Зачем нам ее книжки, правда? Мы вырастем, мультики смотреть будем…
Машка росла спокойным ребенком, глядела на мир внимательными глазенками, впитывала его в себя, как губку. Читать научилась рано – еще и пяти не было. Герман только вздыхал грустно – а что делать, в мать пошла, – но умилялся при этом до невозможности, слушая, как дочь бегло трещит про Карандаша и Самоделкина, водя по строчкам пухлым указательным пальчиком.
Так и жили – то ли со щитом, то ли на щите, не поймешь. Она внутри – сама по себе, он со своими притязаниями – тоже сам по себе. Но снаружи-то вроде – не придерешься! Обед сварен, рубашки наглажены, с работы – бегом домой… По воскресеньям – к родителям в гости, на пироги. Дни рождения шумные, родственные, и Машку на стул, стихи читать, и вместе гордиться ее успехами. В общем и целом – семья как семья. Среднестатистическая, вполне состоявшаяся.
Это она так думала, что вполне состоявшаяся. Пока от Нади, старшей троюродной сестрицы, письмо не пришло. Бог его знает, как она ее адрес узнала… Но узнала, коли приспичило.
Писала Надя про тетку. Заболела, мол, мама, лежит в доме одна, ухаживать за ней некому. А ей, Наде, даже на минуту из круговорота дел вырваться нет никакой возможности. И Ритка, бессовестная такая, в своих семейных передрягах разобраться не может, хотя чего бы Ритке и не приехать к матери – три часа на электричке всего…
Нет, Надя ни на чем не настаивала, конечно, и к ее совести не взывала. Из письма выходило, что она просто горестной информацией делится. Но между строк все равно проскальзывало – маме постоянный медицинский уход требуется… Понимаешь, Лизочка, дорогая, именно медицинский… Чтобы укол вовремя сделать или капельницу… А ты ведь у нас какой-никакой, а медик, Лизочка!
От одного этого – Лизочка, – буковками на бумаге написанного, у нее сердце зашлось. Никогда ни Рита, ни Надя ее Лизочкой не называли. Так, с обморочным сердцем, и побежала утром в больницу – отпуск оформлять. Поначалу ей от ворот поворот дали, конечно, – что еще за отпуск незапланированный! Но потом в положение вошли, уж очень она просила, еще и письмо в руке доказательством необходимости трепыхалось.