– Вот ты спрашиваешь меня, Тихотеп, почему я не с тобой. А где-то далеко. Мыслями своими.
– Да, спрашиваю.
– Вот мы лежим с тобою здесь, у тебя. На твоей земле. А если бы было не так?..
– Как так – не так?
– Мой это был бы дом! Моя земля!
Тихотеп удивился:
– Твоя земля?
– Да. Где-нибудь на оазисе арамейской пустыни.
– Я бы так же горячо обнимал тебя, – сказал он.
– А потом?
– Не понимаю.
– Обнял бы. А потом?
– Любил бы тебя. Думал бы о тебе.
– Не верю! У тебя в голове было бы другое.
– Что же, Сорру?
– Твоя страна! Признайся, что было бы так!
– Верно, я бы умер, – сказал молодой ваятель.
– От грусти?
– Да.
– Ты мечтал бы о своем Кеми?
– Да.
– Вот видишь?! – Сорру уставилась на потолок. Глаза у нее тоже были голубые. А там, где зрачки, краска чуть погуще. Он называл ее Синеглазкой. Он прижался щекой к ее щеке.
«…Вот так, с прекрасной женщиной, порхающей, как мотылек, лежишь и вдруг убеждаешься, что она мыслит и полна забот. И горя, горя полна!..»
– Послушай, Сорру, а ты не можешь не напускать грусти на себя? Или ты хочешь, чтобы и я вспомнил все невзгоды? Вспомнил для того, чтобы поплакаться, пожаловаться тебе. Я так жаждал этого часа – ты же смотришь куда-то вдаль. В самое небо.
– Ты должен знать, что я из мяса и костей.
– Знаю
– Что в голове у меня тоже бродят мысли.
– И это знаю.
– Что могу грустить. И даже заплакать.
– Заплакать, Сорру, можешь. Это даже к лицу тебе. Я не люблю хохотуний, которым все трын-трава. Но согласись: грусть не чисто женское дело.
– Мужское?
– Скорее всего!
Он наливает вина и подносит ей. Она не двигается. Тогда он ставит чашу меж грудей. Склоняется над нею и пьет вино. Она говорит:
– Налей и мне.
Он спешит исполнить ее желание. Чаша полна до краев. Ваятель едва держит ее в руках, чтобы не пролить. Сорру живо садится. Вот прильнула к прохладным краям горячими губами. Очень хорошо вино!
Она говорит:
– Еще!
Тихотеп снова наполняет чашу. Она:
– Еще!
Вино – красная кровь – из одного сосуда переходит в другой, более прекрасный. И губы ее точно приросли к чаше.
– Еще!
Тихотеп озадачен: наливать ли?
– Еще!
Надо подчиниться. Не часто же приходится угощать вином такую красавицу, как Сорру. Однако Тихотеп не перестает спрашивать себя: «Что же будет потом?» Пьяный мужчина вызывал в нем чувство брезгливости. А пьяная женщина? Пусть даже красивая? Нет, не мог он представить себе, как будет выглядеть пьяная Сорру. Она совершенно нагая, очаровательная в этой наготе – зачем же еще и вино?
Сорру показала глазами на пустую чашу. Он сказал: «Нет».
Женщина продолжала упрямо смотреть на чашу.
– Нет!
Ваятель был тверд в своем решении. Почти тверд. Сорру погладила его руку мягкой, как детская рука, ладонью, и он подчинился. Размяк. Нельзя не угодить такой красавице, как Сорру…
Она сделала глоток. Еще глоток. Великая сила таилась в этом вине, и зрачки ее делались все темнее и темнее, а в самой середине их разгорался огонь любви. Жаркий огонь!
Сорру не допила. Отстранила его руку:
– Нет. Вино не помогает.
Волосы распущены. Груди обращены в разные стороны. Губы полуоткрыты, и в них голубой луч луны. Зажатый меж гранатовых губ.
– Я не хочу вина. Я хочу говорить. Мужчины не любят лишних слов. Те, которые приходят в задние комнаты лавки Усерхета. Они платят и требуют ласки. Не желают слез. Вот подружке Май очень хорошо. У нее в голове – ветер. Ей все равно, где жить…
– А тебе, Сорру?
– Мне – нет.
– Разве прекрасный Ахяти – «все равно где»?
– Да.
– Тебе здесь не нравится?
– Нет!
– Весь мир мечтает жить в Ахяти.
– Это только кажется тебе. И вашему фараону. Я предпочитаю свой родной оазис в каменистой пустыне.
– И грязь?
– Может быть, и грязь. Родную.
– Накинь на себя платье, Сорру. Я не могу разговаривать. Я начну тебя целовать.
Она оделась. О, эта прозрачная, обтягивающая тело одежда, сотканная из лучей солнца, звезд и луны. Теперь уже все равно: одета она или нет…
Солнце садится за желтыми песками Западной пустыни. Тени ложатся на землю – длинные и мрачные. Здесь, среди тенистых деревьев, под высоким навесом простой, но удобной беседки, казалось, стынет высокая тишина. Такая предзакатная. Открывающая дорогу любви и бурным ласкам. И небо в одну масть с ее глазами. И небо высокое, как шатер над миром. Как сама тишина.
– Я ненавижу вас, – сказала Сорру твердо.
– И меня?
– Не знаю. Кеми – враг своих соседей. Ваш фараон жесток и не прощает обид. Я хочу умереть!
Она не плакала. На глазах ее – ни слезинки.
Он смущен. Не знает, куда девать руки. Всего себя. И краснеет. И бледнеет. Что он слышит? Какие слова?
– Ваш фараон превращает в рабов таких, как я. Он отрезает руки павшим врагам. Он принес горе нашему оазису.
Тихотеп слушает ее речи. Он терпелив. Сносит обиду, которую никогда не причинял другим. Его ругают за то, в чем неповинен. Она дышит ему в лицо. Бросает колкие слова. В ней просыпается азиатская тигрица…
Она говорила долго. Пока не зашло солнце. Не прикасаясь ни к вину, ни к фруктам. Говорила о доброте, о терпимости, о любви к маленьким оазисам и их обитателям. Призывала к пощаде и снисходительности. Но кого? Тихотепа, который не оскорбил ни одно каменное изваяние, не то что живую тварь.
Слова ее казались молитвой, обращенной к богу. Но какому? Богу Кеми или арамейскому? Какому богу? Она говорила о душах, широких, как морг, как Великая Зелень, как небо. О сердцах, гул которых краше звуков флейты, ибо они, эти сердца, очень добрые. Казалось, не замечала его. А может быть, позабыла о его существовании? Эта маленькая женщина из лавки Усерхета…
Прошло много времени. Слова ее текли, как в чистом роднике, – лаская слух, будоража сердце. Он время от времени присматривался к ней – маленькая Сорру превратилась в мудрую женщину. Неожиданно пришла кощунственная мысль сравнить ее с царицей. Он тут же отогнал от себя эту мысль, ибо сравнение не шло на пользу ее величеству.. Эта маленькая женщина из лавки Усерхета…
Она замолчала.
А он ждал.
Сорру сидела, обхватив руками колени. Которые больно давили на непокорные груди.
Тихотеп ждал. Кончила? Не кончила. Собирается с мыслями? Нет, она выговорилась. Сорру опустила глаза. Опустила голову. И волосы ее коснулись земли.
Он начал осторожно. Скорее всего неуверенно. Знал неплохо все, что относилось к ваянию, к искусству вообще. А тут волей-неволей пришлось говорить о войне и мире о людях различных стран. Тихотеп почувствовал скудость своего ума. Нет, он не имел представления об арамейцах, их земле и жизни. Никогда не видел в глаза страну Джахи. Остров Иси знаком ему только понаслышке. Та-Нетер – далеко. И он не подымался выше первого порога. Не воевал. Не был ранен. Что же он мог сказать? Ей, которая оторвана от родного очага, от матери и отца, от братьев и сестер? Которая познала унижение под чужим небом, голод и холод?
И он стал припоминать слова его величества, которые слышал, о которых рассказывали ему. Взял ее руку в свою, поглаживая запястье – нежное, как лепесток полевого цветка.
– Сорру, я хочу сказать тебе нечто, и у тебя откроются глаза. Это слово будет правдивым, ибо не раз слышал от его величества. Постараюсь отметить изъян в твоем рассуждении. Сделаю все, чтобы разумом поняла меня, поняв меня – стала снисходительной к той стране, где обрела кров.
– Какой кров? – едко спросила Сорру,
– Обыкновенный.
– Ты называешь кровом лавку Усерхета?
– А что?
Сорру усмехнулась:
– Что бы сказал ты, если бы на моем месте оказалась твоя сестра?
– Моя сестра?
– Да. Родная. Пусть даже дочь твоего дяди. Что бы ты сказал?
– Я не думал об этом.
– А если поразмыслишь?
Она была настойчивой. Обхватила руками его шею, привлекла к себе Тихотепа – совсем близко, заглядывала ему в глаза, как в щелочки, через которые ей будто мог открыться новый мир.
«…Как же я не сообразил, что люди есть люди во всей вселенной? Вот еще один пример: Сорру! А ведь казалась она беззаботной пташкой…»
– Сорру, я скажу сейчас то, что скажу: вот уж десять лет Кеми не ведет войны…
– Кто тебе сказал? – Она не разжимает рук, которые вокруг его шеи.
– Это знают все.
– А я?
– Что – ты?
– Ты говоришь «все», – значит, и я. Но я свидетельница другому: война не прекращается! Она кипит на границах Кеми…
– На нас нападают… Вот и война, значит…
– За что же ненавидят вас?
– Кто ненавидит?
– Все!
– Я могу сказать одно: ни один наш воин не перешел рубежи по приказу его величества. Кеми подает примеры благородства. Соседи наши уважаемы нами, словно это – народ Кеми. Имеется строжайший приказ о том, чтобы мир и дружба царили на границах Кеми с сопредельными странами. Это хорошо известно – можешь мне поверить!
– Так почему же гибнут люди и не прекращается звон мечей и ржание обезумевших коней?
– Это знают все.
– А я?
– Что – ты?
– Ты говоришь «все», – значит, и я. Но я свидетельница другому: война не прекращается! Она кипит на границах Кеми…
– На нас нападают… Вот и война, значит…
– За что же ненавидят вас?
– Кто ненавидит?
– Все!
– Я могу сказать одно: ни один наш воин не перешел рубежи по приказу его величества. Кеми подает примеры благородства. Соседи наши уважаемы нами, словно это – народ Кеми. Имеется строжайший приказ о том, чтобы мир и дружба царили на границах Кеми с сопредельными странами. Это хорошо известно – можешь мне поверить!
– Так почему же гибнут люди и не прекращается звон мечей и ржание обезумевших коней?
– На нас идут хетты, князья Ретену, ваши князья, царьки Джахи, князья Эфиопии. Это они теснят наших воинов. Поверь мне, Сорру! Вот мнение фараона: он не желает войны с соседями!..
– Тогда об этом должны быть уведомлены соседи.
– Это уже сделано!
– Когда?
– Десять лет тому назад. И пять лет назад. И три года назад. И три дня назад.
Она отпустила его. Даже отстранила от себя. Правда, не грубо, ибо он казался сущим младенцем. Который взирает на мир пустыми глазами. Она сказала ему об этом своем ощущении. Тихотеп, к удивлению Сорру, согласился. Ухмыльнулся. Эдак горько. Подумал и сказал:
– Наверно, ты права, Сорру. День и ночь я думаю о своем ваянии. Даже когда сплю, мне кажется, что в руках у меня глина и что мну ее пальцами. Только несколько дней тому назад, увидев тебя, стал думать и о тебе.
– Как о глиняном слепке?
– Почти! – Его ответ был искренен. И это понравилось ей.
– Мне по душе твоя откровенность. Я это почувствовала еще там, в лавке… Так что же ты думаешь обо мне?
– Ты у меня вот здесь! – Тихотеп ткнул пальцем свой лоб
– А Май?
– Что – Май?
– И она там тоже?
– Только ты у меня вот здесь.
– Только, только, только?
– Да.
– Нет, ты отвечай мне: только, только, только?
Он захохотал. Чтобы доставить ей удовольствие, воскликнул:
– Только, только, только, только!
– Вот это в моем вкусе!
Ваятель обнял ее. Потом, скользя по ней, опускался все ниже и ниже и припал губами к ногам. И он пил их, будто воду в Западной пустыне. Жадно, жадно! И он лежал у ее ног, как человек, напуганный воем песчаной бури и ищущий защиты на сухой земле. И, в приливе чувств, прошептал:
– Сорру, я очень люблю тебя. Ты оказалась умнее меня. Глаза твои видят дальше меня. Уж я, уж, живущий в земле!
Она умна, но она – женщина. Сорру говорит:
– Ты правду сказал о Май?
– Сущую!
– Май красива. Она умеет приворожить. Никто не избегнет ее чар, если она того захочет. Девять заклинаний ее способны поразить в самое сердце.
– Не верь этому, Сорру.
– Готова не верить. Всем сердцем. Но я видела все сама. Хочешь, она и тебя приворожит?
– У нее сил недостанет.
– Май училась у одной вавилонянки. Старой такой. Беззубой. Она полюбила Май, как дочь, Ты должен дать слово, что будешь остерегаться ее.
– Даю!
– А клятва? Где же клятва?
Тихотеп поклялся. Хорошее настроение вернулось к нему. Он взял ее за подбородок, повернул голову «в три четверти» и залюбовался. Как ваятель. И как мужчина.
– Вот лицо, которое я хотел бы высечь в камне. И ты будешь стоять рядом с царицей. Я это могу сделать…
– Чтобы я стояла рядом с нею? – перебила Сорру.
– Да.
– С живою?
Ваятель как бы пришел в себя. Прищурил глаза, получше разглядывая Сорру.
– А ты хотела бы стоять рядом с живою?
– Да. Это моя мечта.
– Зачем?
Он поворачивает ее голову чуть вправо, потом – чуть влево.
– Ты создана, чтобы жить в камне… В розовом камне, Сорру… Если свет будет падать с этой стороны, освещая твою левую щеку, красота твоя утроится. И камень будет равен слитку серебра. А может быть, еще дороже.
– Что же может быть дороже серебра?
– Ты! Ты дороже!.. А ты любишь?
– Не поняла – кого?
– Кого-нибудь еще?
– Не знаю..
– Я все вижу… Нет, пожалуй, лучше, если свет будет справа… Слышишь? – я все вижу…
– Я только с тобою могла поговорить о своем горе.
– Правда?
– Да, правда.
– И нос у тебя изумительный. Я такого еще не встречал… Почему со мной? Я внушаю доверие?
– Да.
– Но я же такой, как все…
– Я хотела загрызть тебя, когда ты лежал на мне. Так, как это делают волки.
– Значит, я такой, как все.
– Однако же ты жив. Не загрызла. Ты мужчина, но чуточку не такой. У тебя – душа! И не говори мне больше ни слова. Слышишь? Ни слова! Дай вина… Раздень меня. Можешь порвать одежду. Она как трава. А может, еще дешевле. Я могу ходить нагой. По городу. Если ты прикажешь… Ну, поцелуй…
Соправительница
Маху и Пенту явились к его величеству без промедления. На фараоне была парадная одежда, которая служила ему в особо торжественных случаях. Под бело-красной короной Верхнего и Нижнего Кеми и с золотым уреем на лбу царь казался выше и статней. Как говорили царедворцы, она очень ему шла.
По левую руку от него стояла Кийа – наложница (так называли ее злые языки, правда, втихомолку, шепча на ухо друзьям, весьма доверительно). Взгляд ее больших и чуть раскосых глаз, казалось, застыл в изумлении. Она словно ждала какой-то опасности, но не знала точно, откуда придет эта опасность.
Увидела Кийа царедворцев, и ноздри у нее раздулись то ли от гнева, то ли от внутреннего напряжения, усилившегося оттого, что вошли эти двое – Пенту и Маху
Нет, ничего хорошего не ждала от них. Если бы это зависело от Пенту и Маху – Кийю давным-давно сгноили бы где-нибудь в Синайской пустыне (там, говорят, целые поселения прокаженных). Пенту и Маху в глубине души своей – за царицу, против Кийи и, – кто знает! – может, и против самого фараона. Никто этого не может знать доподлинно, пока пальма здорова и цветет – все с благоговением взирают на нее, но достаточно… Вот именно: что будет потом, когда пальма рухнет в один из несчастнейших, черных дней?
Фараон скрестил руки на груди. Выражение лица его сосредоточенно, словно никого и не замечает в этой комнате.
Маху и Пенту согнулись в глубоком, почтительнейшем поклоне На миг закрыли лица ладонями в знак того, что перед ними – истинное божество, излучающее ослепительный, хотя и невидимый свет.
Его величество выдержал паузу. Она получилась дольше обычной. (Это значит, что дело – нешуточное.) Что же он задумал?
«…Неужели Маху ничего не смыслит? Он сопит, точно гиппопотам в болоте. Затея его величества ясна и не требует лишних объяснений: полная отставка царице! Ее место займет вон та, нахохлившаяся, как воробей в непогоду…»
«.. Пенту или с ума спятил, или притворяется полоумным В самые крутые времена Пенту прикидывается немощным или не сведущим в делах человеком. Однажды прикинулся даже глухим. Это очень выгодно, когда человек все может, когда притворство его не вызывает особых подозрений. Сбылось то самое, что шепотом разносилось по дворцовым коридорам. Фараон только подумал, а уж языки разносят его мысли. Такова премудрость жизни. Пробил час. на смену ее величеству идет другая – ее величество Кийа..»
Фараон поглаживает бороду, которая приклеивается к подбородку в торжественных случаях. Приклеивается или подвязывается – это зависит от прихоти его величества.
«…Вот они прибежали на мой зов, словно собаки. И ни одна из них не уступит другой кости, которую брошу им. Брошу, если на то будет моя воля. Догадались ли они о том, что от них требуется, или придется растолковывать им совершенно очевидное, понятное даже слепцу?»
Только Кийа, казалось, ни о чем не думала Глаза ее были устремлены на двух стариков – толстого и тощего. О боже! – неужели подобные развалины могут приносить пользу такому огромному государству, как Кеми? Зачем его величество держит их возле себя, вместо того, чтобы поставить под свое начало молодых – полных сил и решимости, отчаянных в своем упорстве и трудолюбии?..
Фараон спросил:
– Что слышно на Севере, Маху?
Север – это хетты… Это – Митанни. Это – Ретену. Это – Джахи. Север – это непрерывная война – от сотворения Кеми до этих дней, от фараона Нармера до его величества – жизнь, здоровье, сила! Север нынче – это позор для войск Кеми, отступающих, подобно льву, который на брюхе, с рычаньем, лязганьем зубов. Поэтому разговор о Севере – сугубо конфиденциальный…
– Я спрашиваю, Маху, что на Севере?
Его величество грозно приказывает. Его величество может выйти из себя. Через мгновение. И даже не заметишь этого мгновения. Тогда пеняй на себя!
Маху посматривает на Кийю, эдак многозначительно, – дескать, можно ли при ней?..
– Ты слышал, Маху?
– Да, твое величество.
Кийа скашивает взгляд на него – этого тучного человека, из которого – дай срок! – выпустят лишнее. Вот так: перетопят, словно рыбу на жир, и – все!..
Пенту приходит на выручку неуклюжему Маху:
– Твое величество, в арамейской стороне было совершено нападение на наши крепости…