– Не помню. Может быть.
– Не произносил, так произнесет! Ведь осмелился же изложить твоему величеству нечто, что, по моему глубокому убеждению, идет во вред Кеми.
Фараон опустил голову и вскинул ее, выпрямляя спину.
– А теперь – ты, Эйе.
Эйе кивнул. Почесал кончик носа. Почесал затылок. Почесал лоб. Точнее, слегка потер его двумя пальцами, точно хотел разгладить морщины.
– Что еще сказал этот Бакурро?
– Разное. Но меня заинтересовала притча о митаннийской бочке, – сказал фараон.
– Потому, что это самое важное?
– Да, важное.
– Потому, что именно в этом увидел твое величество нечто?
– Да.
Эйе продолжал, как бы рассуждая сам с собою:
– Царский писец, лицезреющий великого владыку, слышащий его слово и записывающий его слово на папирусе, вдруг обращает твое внимание на некую сказку. Или притчу. Это не меняет дела. Неизвестно: придумана притча где-то далеко или сочинил ее сам писец? Ибо, как известно, писцы всех времен были мастаками на этот счет. Ум их постоянно бдит. Глаза как бы шарят в поисках чего-то. Им даже не спится по ночам. Писцы всех времен были источниками неких мыслей, которые шли не на пользу.
– Ты имеешь в виду всех писцов?
Эйе не торопился с ответом. Как это понимать: всех писцов? Поголовно всех? Каждого, кто выучился грамоте?..
– Твое величество, грамота во все времена была источником… Как бы это сказать?.. Грамотные всегда о себе много воображают. Это надо иметь в виду. Если этого они не говорят прямо, то это вовсе не значит, что они думают о себе иначе. Я хочу сказать следующее: ухо всегда надо держать востро по отношению к скрибам. Скриб с чернильным прибором и папирусом в руках – опасный человек. Он может покорно записывать все твои слова. Но при этом он может в душе, втихомолку поиздеваться над тобой, если почему-либо твои слова не по нраву ему.
– Вот как! – воскликнул фараен, будто только что ему открыли глаза на дерзновенное поведение скрибов. Будто сам не знал этого.
– Твое величество, можешь поверить мне: писцы – народ не совсем надежный. Я хочу сказать: следует почаще заглядывать в их душу. Очень и очень глубоко. Для чего? Для того, чтобы распознать нечто, что может быть обращено во вред самодержавным владыкам. Есть один путь, чтобы вернее держать их в руках.
– Какой же это путь? – нетерпеливо спросил фараон. Пенту кивнул: дескать, это очень важно знать.
Эйе загнул большой палец левой руки;
– Один путь: душить…
– Как? Как?
– Душить, – невозмутимо повторил Эйе.
– Кого душить? – Фараон аж приподнялся со скамьи. Это для него было неожиданно.
Эйе улыбнулся:
– Ну, не в прямом смысле. Но – почти. Чтобы не оставалось у них времени на разные там дурацкие размышления…
– … Дурацкие размышления, – произнес фараон. Повторил, как эхо.
– Дело, дело и еще раз дело – вот удел скриба! Слова влетают ему в ухо, и он их записывает на папирусе. Надо, чтобы гнул он спину. Над письмом. И не разгибал спины. Над письмом. Был послушателем великих слов. Вот участь, справедливая участь скриба!.. Такую участь готовили им дальновидные самодержцы, наиболее рукастые правители. И трон бывал непоколебим!
– Есть и другой путь, – сказал Пенту.
– Какой же?
– Тоже очень ясный путь, – ответил Пенту. – Но в нем имеется большой изъян.
– Любопытно…
– Человек – существо думающее. А скриб – тем более! Тут нужна мера.
Эйе заметил, что мера необходима во всем. Даже животворный разлив Хапи не должен переходить предначертанных богом границ.
– А как установить пределы? – спросил Пенту.
– Какие пределы?
– Мышления.
– Их устанавливает его величество, – торжественно провозгласил Эйе.
– Каким образом?
– Своим волеизъявлением. Своим приказом.
Пенту не удовлетворил этот ответ. Он сказал:
– Когда цыпленок зародился в яйце – его нетрудно заметить: достаточно просмотреть на свет. Или чуточку потрясти возле уха. Или разбить яйцо… Но как быть с мыслями?
– С какими?
– Которые в голове скрибов.
Фараон с интересом следил за спором семеров. «… И этот и тот, несомненно, люди умные. Больше того, хитрые! Особенно Эйе. Многомудрые и многоопытные они. Говорят дело. Хотя вроде бы и расходятся во мнениях, но в конце концов сойдутся на главном. Не могут не сойтись! Ибо они живут на одной ладье, плывущей в мировом океане, и деваться им некуда…»
Пенту пояснил.
– Узнать, что творится в голове скриба, так же трудно, как угадать намерения сытого льва. Голову скриба не просветишь, подобно куриному яйцу. Не разобьешь ему голову, чтобы выяснить, какие там копошатся мысли. Чем больше станешь запугивать его, тем глубже уйдет в свою нору. Подобно мыши. Ругая тебя в душе, станет скалить зубы в неискренней улыбке. Глядя на тебя нарочито грустными глазами, будет издеваться над тобой под сурдинку. Разве не так?
Эйе ответил:
– И так, и не так.
– А как же?
– Пенту, ты хотел сказать о другом пути. Каков же он?
– Очень прост, Эйе! Корми скриба получше, пои вином самым отборным, плати побольше золота, создай ему жизнь лучистую, как звезда Сотис…
– И тогда?..
– И тогда – он твой раб. Душой и телом. Он будет верно служить тебе. И никакая митаннийская бочка не придет ему в голову. Ты вправе спросить: откуда ты это взял. Скажу: премудрость сию открыл не я. Она была известна – притом очень хорошо – и во времена Пиопи.
– Я не понимаю, – вмешался фараон. – Я не понимаю: разве жизнь не меняется? Разве Пиопи тоже ломал себе голову над угадыванием мыслей каких-то писцов?
– Да, твое величество, – ответил Пенту. – Даже такой великий и старый фараон, как Пиопи Второй, не мог точно решить, какой путь лучше: первый или второй?
– А нет ли третьего пути? – Фараон показал три пальца, словно Пенту был глух. – Нет ли третьего?
– Третьего? – Царедворец обхватил голову руками так, как если бы она трещала от боли, раскалывалась на части. – А зачем третий, твое величество? Разве что совместишь эти два пути! Правда, можно и так: дать отменного пирожного, а затем закатить здоровенную затрещину. Это, говорят, тоже помогает.
Фараон кивнул. Этот кивок поощрил мудрого царедворца к дальнейшей импровизации. Пенту картинно развел руками:
– О бог, великий и милосердный! Что может быть более поучительным, чем затрещина после пирожного? Как бы плохо ни было оно выпечено – все-таки покажется искуснейшим произведением кулинара! А почему? Потому, что затрещина – хуже. Рассказывают, что однажды нечто подобное применил его величество Дедкара-Асеса. В незапамятные времена. Об этом я читал на скале за третьим порогом. Так он учил уму-разуму своего писца. И он благополучно царствовал двадцать восемь лет.
Эйе молча улыбался. Так, чтобы не выдать улыбку. Эдак таинственно. Многозначительно.
– Ты хочешь что-то сказать? – спросил его фараон.
– Я?
– Да, ты!
– Нет, ничего… Ничего особенного…
– А все-таки? Поведай нам…
– Право, ничего…
Его величество ударил ладонями себя по коленям, давая понять, что достаточно наслушался всякой всячины и что теперь будет говорить сам. Он прошелся несколько раз взад и вперед. Тут же. Недалеко: пять шагов вперед и пять – назад. А потом внезапно стал у колонны и прислонил к ней голову.
– Я внимательно слушал вас. Скажу правду. Хотя знаю, что не всем она нравится. Отец мой всевышний свидетель тому, что я не раз проигрывал от своей прямоты. И тем не менее…
Фараон смотрел наверх. Словно бы испрашивая совета у бога, который в голубых сферах. На челе его и в глазах его обозначилась сыновняя покорность и послушание В самом деле: он прислушивался. И только ему ведомые слова доносились сверху, и губы его величества, казалось, покорно повторяли их. Фараон стоял, не шевелясь и не глядя на собеседников…
– Да, я размышлял над словами этого писца Бакурро. Взвешивал их. Я не мог поступить иначе. Ибо запали они глубоко в мою душу. Имеющий уши не должен пропускать слова, обращенные со стороны. В противном случае для чего уши? Я спрашиваю: для чего? Если уши нужны любому – они стократ требуются правителю. Ибо в руках его судьба всего мира. Поэтому я и слушал Бакурро. Поэтому, но не только…
Его величество внимательно прислушивался к звукам, которых не слышит никто, кроме верного и почтительного сына его величества Атона. Царедворцы сидели словно бы каменные…
– Я слушал этого Бакурро еще и потому, что говорил он вещи необычные Которые не доводилось мне слышать. Возможно, что нечто подобное и случалось прежде в Кеми. В давно прошедшие времена. Возможно, говорю. Если это так, то необходимо признать некую неизменность времени. Между тем известно, что мир не видел еще города, подобного Ахяти, и той молниеносной быстроты, с какой он был возведен. Нет, мир не знал этого!..
Постепенно голос его величества становился все более твердым. Взоры фараона были обращены на семеров, сидящих в почтительных позах. Взгляд его величества стал подобен взгляду птицы нехебт – беспощадным и всевидящим…
– А гимны, сложенные в этом великом городе? Разве в Кеми слышали прежде что-либо подобное?
– Нет, – сказал Эйе.
– Нет, – подтвердил Пенту.
И это была правда. Его величество хорошо это знал. Так же как его враги – явные и тайные. Причем и те и другие отдавали ему должное. В самом деле, когда и кто складывал гимны благозвучнее? А музыка, которой сопровождались они? Кто вдохнул жизнь в эти арфы и флейты, в эти лиры и барабаны? Верные слуги его величества, которые чутко слушали советы фараона и в точности исполняли их. Или изваяния Джехутимеса, Юти, Бека?.. Разве не свидетельствуют они о том, что Кеми ушел вперед от седых времен, когда строились пирамиды вблизи Мен-Нофера? Нет, нельзя согласиться, что в Кеми ничто не меняется. Значит, не мог и двойник Бакурро произнести в точности те слова, которые говорил в ту ночь этот писец Бакурро…
«…Его величество во что бы то ни стало хочет чем-то отличаться от фараона Нармера, фараона Джосера и их потомков. Если Пенту посмеет разуверить его в этом, то навлечет на себя великий гнев. Фараон сам скажет, что отличает его от великих предшественников и что сближает. Он сам обо всем скажет…»
Эйе смотрел в одну точку: на небольшую щербинку на гладко отполированном каменном полу Смотрел, думал и слушал. А Пенту от усталости прикрыл глаза. Но он не спал. Он никогда не засыпал в присутствии его величества. Ему удобнее было слушать с закрытыми глазами. Фараон знал эту его привычку.
– Я размышлял над словами Бакурро. Не мог я иначе. Выслушав вас и внемля советам моего отца Атона светозарного, я решил обнародовать указ…
Где-то меж колонн, в конце зала, мелькнула фигура начальника царских покоев Ипи. Царь приказал ему прислать двух писцов. И тот бросился выполнять приказание.
Его величество уперся рукою в колонну, точно намеревался сдвинуть ее с места. И сердито сказал:
– Вот прикажу я, вот прикажу я нечто. И весь Кеми – от Порогов и до Дельты, от Азиатских пустынь и до Ливии – превратится в базальт. И сейчас мы крепки, и сильны, и непобедимы. Но я сделаю Кеми подобием единого лагеря воинов. Это будет базальтовый бивуак. Даже дыхание у всех должно быть одинаково равномерным. Не говоря о шагах. По сравнению с которыми шаги лучшего полка покажутся расхлябанными. Вот прикажу я это и сделаю!.. Я обнародую этот указ!
Царь сжимал кулаки. Он казался кулачным бойцом. Каких обожают в азиатской Ниневии.
Это было поразительно: грозный тщедушный царь! Но главное в другом: что это будет за указ? О чем?
Этой ночью
– Кийа.
– Я слушаю тебя.
– Кийа.
– Твое величество, я здесь…
– Кийа.., Ты не так меня называешь…
– А как же называть тебя, мой любимый?
– Вот так, как назвала.
– Хорошо, мой любимый.
– Это твои груди?
– Нет, твои. Они принадлежат тебе.
– Потому, что люблю их?
– Потому, что ты – господин мой.
– Они тверды, как яблоки.
– Это плохо?
– Я люблю их.
– Яблоки?
– Нет, твои груди…
– Эти груди – твои, мой любимый…
Эхнатон ищет глаза. Ее глаза. А вместо них – глубокая глубина. Он ищет ее губы. А вместо них – прохладные гранаты: такие большие, такие гладкие, такие притягательные. Он жаждет взять ее всю. В свои руки. В свои объятия. А вместо нее – обжигающее, невесомое пламя. О Кийа, кто родил тебя? Неужели же женщина во плоти? Или ты рождена там, на небе, возле отца великого Атона?..
– Послушай, Кийа, порою ты кажешься существом сказочным.
– Что же во мне сказочного?
– Или святою…
– Это еще что?!
– Я боюсь притрагиваться к тебе.
– Обними меня.
– Мне кажется, что проснусь однажды и не увижу тебя. Все окажется сном.
– Крепче обними!
– А может быть, я – это сон?
– Сжимай же посильнее… Я люблю, когда ты причиняешь боль…
– Вдруг ты проснешься и – не будет меня…
– Молчи…
– Ты будешь плакать?
– Прошу тебя, замолчи.
– Кийа, ты будешь плакать по мне?
– Вот я зажимаю тебе рот…
Его величество с каждым днем все сильнее ощущает одно: не может без нее! Она – в сердце его. Она – жизнь его. Как он мог без нее до сих пор?.. Он прижимается губами к ее уху и шепчет едва слышно:
– А ты сына родишь?
– Я рожу много сыновей. Я молода. У нас должно быть их много. Очень много.
– Именно сына?
– Только сына. Потому что люблю тебя… А когда любишь, говорят, желания сбываются.
– Да, это правда.
– Может, я уже зачала сына?
– Может быть. У меня не было сына. Одни дочери. Я не знаю, что с ним делать-то?
– С сыном?
– Да.
– Надо сделать ему обрезание…
– Это я знаю…
– А потом растить богатыря.
– Каким образом?
– Доверь это мне, возлюбленный мой.
– Доверяю…
Он целует мочку ее уха… Упругую, как бобовое зерно…
– Откуда у тебя такая мочка?
– Она вкусная?
– Вкуснее меда.
– Она тоже твоя, любимый.
– А это?
Он мизинцем – едва-едва мизинцем, кончиком его – касается углубления в животе. Крошечного углубления на белой чаше…
– Он тоже мой, Кийа?
– Конечно.
– Совсем?
– Совсем, совсем…
– Совсем, совсем, совсем?
Его величество дурачится от счастья. От избытка чувств… Горячей щекой припадает к животу. Он словно пчела на цветке.
Она смеется. Ей приятно. Эхнатон на вершине счастья – она-то хорошо понимает!
Он спрашивает не без лукавства!
– А если я умру?
– Сначала – я.
– Если – я?
– Но ты же повелел строить гробницу для меня?
– Так что же?
– Значит, раньше умру я!
– Неправда!
И он снова припадает к ней. И снова и снова спрашивает себя: «Кто же изваял ее? Где этот величайший ваятель?» Спрашивает себя, а сам знает – кто. Не может не знать. Это он! Это он, сияющий на небе!..
Он замирает. Обнимая ее. Слившись с ней… Нет откуда она? Кто изваял ее? И почему приблизил ее к себе так поздно?!
Кийа запрокинула руки. (Подмышки у нее гладкие, словно галька морская. Они тщательно выбриты цирюльниками.) И соски тоже рвутся вслед за руками. Куда-то кверху. Или в сторону. Такие розовые. Бледно-розовые.
Глаза ее полузакрыты. Она обессилела от любви. Ибо он – сильный. Ибо он – любимый. Она родит ему сына. Еще сына. Сыновей. Сколько захочет – столько и родит…
Ночь. Глухая ночь. Спит земля. Не спит только стража. И не спит Кийа. Не спит его величество.
– Ты устал?
– И не бывало!
– Ты жаден до любви.
– До твоей любви. До твоей!
Они смотрят вверх. При свете одного-единственного светильника потолок кажется небесным шатром. Под которым летают птицы. Написанные рукою Юти…
Может быть, проходит час… Он говорит:
– Я не говорю: буду любить вечно. Однажды уже говорил. Правда, не тебе. Но мне хочется доказать это…
И снова лежат. Безмолвные. Счастливые.
Ему захотелось вина. Ей тоже. Они садятся. Полунагие. И пьют глотками. Глоточками. Порою каплями. Наслаждаясь. Как любовью. Такое хорошее вино. «Лучшее вино Атона в Ахетатоне…»
– Послушай, – говорит он, – я сочиняю указ. Я разошлю его всем хаке-хесепам. Во все провинции. Я повелю высечь слова указа на гранитных столбах. И поставить те столбы во всех провинциях. И пока будут стоять те столбы с теми текстами – будет цел и неприступен Кеми. Во веки веков!
Вспомнив об указе, его величество на радостях поднимает чару. Выше головы. На всю вытянутую руку. А потом пьет ее залпом. Единым духом…
– Если мы были вот такими, – говорит фараон и крепко сжимает кулак, – то теперь, после указа, будем такими. Это указ о том, как нам дальше жить. Он превратит Кеми в единый военный лагерь. Несокрушимый кулак! Власть провинций обратится в ничто! Власть фараона усилится неимоверно!
Его величество сжал кулак изо всей мочи. Даже косточки на тыльной стороне побелели. Хрустнули суставы. Небольшой, но внушительный кулак получился. Кийа тронула, погладила его. Одобрила:
– Хорош кулак!
Фараон доволен. Очень доволен. Посмотрим, что скажут брат Суппилулиуме, брат Душратта, брат Узиру и прочие братья-враги, чтоб им пусто было! Кеми крепок, един, как никогда. Но этого мало: он будет словно базальт! Ни единого ворчанья не услышит его величество. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Как в войсках. Да еще похлеще! Это единственный путь. Для Кеми. Иного нет и быть не может!..
Фараон продолжал любоваться кулаком. Вместе с Кийей. Она согласилась с его мнением. Да, голова в государстве должна быть одна. Как сказал некий мудрец в старину: «Остальные головы должны или повиноваться, или преспокойно уходить в могилу». Одна голова – одна мысль, одна воля! И тогда можно спокойно спать. Благоденствие Кеми будет обеспечено. А Хапи будет течь при всех обстоятельствах, пока сияет на небе его величество великий Атон…
– Это так! Это так! – подтверждает фараон.
А знает ли Кийа, кем был навеян этот указ? Ну конечно, не знает! Откуда ей знать, если он ничего не говорил – ни единого слова – об этом самом писце Бакурро? Иногда бывает так: хороший совет получаешь от того, который мыслит совершенно противоположно. То есть твой советчик убежден в одном, а подсказывает тебе нечто другое. Правильное, по твоему убеждению. Неправильное, по его мнению…