— Всем известно, что холодный воздух вреден для огнестрельных ран!
— Да, конечно, надо было пустить вам кровь, а потом запереть в тесной адской дыре, которую вы называете каютой, — парировала Робин.
— Флотский хирург так бы и сделал, — пробормотал он.
— Тогда благодарите Создателя, что я не флотский хирург.
На следующий день капитан садился без посторонней помощи и ел с аппетитом, а на третий, сидя на носилках, командовал кораблем. На четвертый день Клинтон поднялся на ют и, хотя рука висела на перевязи, а лицо после лихорадки побледнело и осунулось, простоял на ногах целый час, прежде чем опустился отдохнуть в сидячий гамак, который плотник приладил к планширу. В тот день Робин удалила из раны катетер, с облегчением обнаружив лишь немного гноя, причем не злокачественного.
Впереди по курсу показался городок Порт‑Наталь. Незамысловатые домики, словно цыплята под крылом курицы, сбились в кучку у подножия горбатой горы, похожей на спину кита, которую здесь называли просто Утесом. «Черная шутка» не зашла в этот порт, хоть он и был самым дальним аванпостом Британской империи на побережье, и продолжала упорно продвигаться на север. С каждым днем становилось заметно теплее, полуденное солнце поднималось все выше. Океанские волны за бортом приобретали лазурный оттенок, характерный для тропических вод, а перед носом корабля проносились летучие рыбы с тонкими серебристыми крыльями.
Вечером накануне прибытия в португальское поселение Лоренсу‑Маркиш на берегу глубокой бухты Делагоа Робин сделала Клинтону очередную перевязку. Она радостно ворковала над ним, донельзя довольная тем, как заживают швы.
Когда она надела на него рубашку и застегивала ее, словно кутала ребенка, Кодрингтон торжественно произнес:
— Я знаю, вы спасли мне жизнь.
— Хотя вы и не одобряете моих методов? — усмехнулась Робин.
— Простите мне мою дерзость. — Он опустил глаза. — Вы показали себя блестящим врачом.
Робин принялась скромно отнекиваться, но Клинтон настаивал:
— Нет, я в самом деле так считаю. У вас настоящий дар.
Она не стала больше возражать и подвинулась ближе, чтобы капитану было удобнее обнять ее здоровой рукой, но последние слова, видимо, исчерпали всю его храбрость.
В тот вечер она дала выход своему разочарованию, отметив в дневнике, что «капитан Кодрингтон, несомненно, человек, которому женщина может доверять при любых обстоятельствах, однако чуть больше смелости сделало бы его куда привлекательнее».
Она уже собиралась запереть дневник в сундук, когда в голову пришла другая мысль. Робин быстро перелистала назад страницы, исписанные мелким ровным почерком, и нашла место, ставшее поворотным пунктом в ее жизни. За день до того, как «Гурон» прибыл в Кейптаун, запись отсутствовала, в дневнике остался чистый лист. Робин задумалась. Какими словами описать то, что произошло? Каждый миг той ночи навеки врезался в память. Она долго вглядывалась в пустой лист, потом что‑то подсчитала в уме, вычитая одну дату из другой. Получив ответ, она ощутила холодок дурного предчувствия. Подсчитала еще раз… и получила тот же ответ.
Робин медленно закрыла дневник и невидящим взглядом уставилась в огонь фонаря.
Месячный цикл запаздывал почти на неделю. Робин обуял ужас, и она прикоснулась к животу, словно там можно было что‑то нащупать, как пистолетную пулю в теле Клинтона.
* * *
Лоренсу‑Маркиш был печально известен своей лихорадкой, однако Кодрингтон решил зайти туда, чтобы пополнить запасы угля. Болота и мангровые заросли, полукольцом окружавшие город с юга, отравляли территорию порта ядовитыми испарениями.
Робин редко имела дело со африканскими тропическими болезнями, и заранее проштудировала все, что было опубликовано на эту тему, в основном ее отцом.
Фуллер Баллантайн написал длинную статью для Британского медицинского общества, в которой выделил три вида малярии с фиксированным циклом: непрерывная с ежедневными приступами, трехдневная и четырехдневная, и четвертый вид — черная рвота, или желтая лихорадка. Он доказал, что ни одна из них не передается от человека к человеку — доказал, как всегда, в своем неподражаемом стиле. Собрав группу скептически настроенных врачей в военном госпитале в Альгоа, Баллантайн набрал кружку свежих рвотных масс больного желтой лихорадкой и залпом выпил. Свидетели отчаянного поступка со жгучим нетерпением ждали кончины безумца и с трудом скрыли разочарование, когда у него не проявилось никаких болезненных симптомов. Через неделю ученый преспокойно отправился путешествовать по Африке. Этот эпизод, как и многие другие, вошел в легенды. Такие, как Фуллер Баллантайн, чаще вызывают восхищение, чем любовь.
В своих книгах отец Робин утверждал, что лихорадкой можно заразиться лишь при вдыхании ночного воздуха в тропической местности, особенно вблизи болот и других обширных водоемов со стоячей водой. Некоторые люди, впрочем, от природы устойчивы к болезни, и эта невосприимчивость, возможно, передается по наследству. Баллантайн приводил в пример африканские племена, живущие в малярийных зонах, а также свою семью и родственников жены, которые проработали в Африке шестьдесят лет и почти не болели.
Он утверждал также, что выжившие приобретали частичный иммунитет, а умирали в большинстве своем только что приехавшие. В 1832‑м некий Натаниэль Айзекс вышел из Порт‑Наталя с отрядом из двадцати человек. Недавно прибывшие в Африку белые направлялись охотиться на гиппопотамов в болотистом устье реки Сент‑Люсии. В течение четырех недель девятнадцать человек умерли, а сам Айзекс и еще один оставшийся в живых охотник оправились от болезни лишь через год.
Баллантайн доказывал, что таких потерь можно избежать. Профилактическое и лечебное средство известно уже сотни лет под разными названиями: перуанская кора, кора чингоны, а в новое время — хинный экстракт, как назвали его братья‑квакеры Люк и Джон Говарды, изготовившие это лекарство в виде порошка. Принимаемое внутрь по пять гран в день, оно надежно предохраняет от недуга, а если впоследствии заражение и происходит, то лихорадка выражается в легкой форме, не более опасной, чем обычная простуда, и быстро излечивается дозой в двадцать пять гран хинина.
Конечно же, выдвигались и обвинения в том, что Фуллер Баллантайн, стремясь осуществить свои грандиозные замыслы, нарочно преуменьшал опасность болезни. Исследователь мечтал об Африке, заселенной британскими колонистами, несущими на дикий континент истинную веру и все блага просвещения и цивилизации. Злосчастная экспедиция на Замбези имела целью осуществление этой мечты: великая река должна была служить прямым широким путем к высоким плоскогорьям со здоровым климатом во внутренней части страны, где и будут селиться англичане, изгоняя работорговцев, склоняя к миру и порядку воинственные племена, возделывая нетронутые земли. Однако благородные стремления ученого погибли на непроходимых порогах и стремнинах ущелья Кабора‑Басса.
Ощущая себя в какой‑то степени предательницей, Робин вынуждена была признать, что в нападках на отца, возможно, содержалась доля правды. В детстве она наблюдала приступ малярийной лихорадки, прихватившей отца в середине английской зимы. Это было совсем не похоже на обычную простуду. Как бы то ни было, никто из медиков не подвергал сомнению авторитет Фуллера Баллантайна как одного из ведущих мировых авторитетов в области диагностики и лечения тропической лихорадки. Робин, свято выполняя его рекомендации, прописала ежедневную дозу в пять гран хинина себе, Зуге, а также, невзирая на протесты, и капитану Кодрингтону. С готтентотскими мушкетерами, однако, у нее ничего не вышло. После первой же дозы Ян Черут зашатался, схватился за горло и, закатив глаза, стал клясться всеми готтентотскими богами, что его отравили. Сержанта спасла лишь стопка корабельного рома, однако после этого ни один из готтентотов не желал притрагиваться к белому порошку даже в обмен на выпивку. Робин оставалось лишь надеяться, что они уже обладают иммунитетом, о котором говорил отец.
Запаса хинина должно было хватить до конца экспедиции, года на два, и Робин не стала навязывать его матросам, успокаивая свою совесть тем, что команде не придется проводить ночи на берегу и подвергаться воздействию малярийных испарений. Она убедила Клинтона Кодрингтона бросить якорь на дальнем рейде, где морской бриз освежал воздух и куда не долетали тучи москитов и других насекомых.
Ночью с берега донеслись звуки музыки, пьяный смех и визг женщин. Огни портовых кабачков и борделей были так же неотразимы для готтентотских воинов, как свеча для мотылька. Вес и тепло припрятанного золотого соверена — щедрого аванса, выданного майором каждому, — делали соблазн еще невыносимее.
Незадолго до полуночи Зугу разбудил сержант Черут с искаженным от ярости лицом.
— Они ушли!
— Кто? — поморщился Зуга спросонья.
— Они плавают, как крысы! — бушевал Черут. — Все ушли пьянствовать и шляться по бабам. — Мысль об этом была для него нестерпимой. — Их надо вернуть, иначе они пропьют последние мозги и подцепят дурную болезнь!
К ярости сержанта явно примешивалась зависть. Едва они с майором оказались на берегу, в глазах готтентота вспыхнуло безумие. Безошибочный инстинкт вел Черута в портовые притоны самого низкого пошиба.
— Входите вы, хозяин, — сказал он Зуге. — Я подожду у черного хода.
Со зловещей ухмылкой готтентот взвесил в руке короткую крепкую дубинку.
Табачный дым и алкогольные пары стояли стеной. Четверо дезертиров заметили майора, едва он появился в желтом свете фонаря, и кинулись к выходу, переворачивая столы. Сбившись в кучу у задней двери, они гурьбой вывалились в ночную тьму.
Зуге потребовалось немало времени, чтобы пробиться сквозь толпу. Женщины самых разных оттенков — от золотистого до угольно‑черного — протягивали руки, бесстыдно щипая его за интимные места, мужчины нарочно преграждали дорогу, и лишь когда майор выхватил из‑за пояса «кольт», угрюмо расступились. За дверью черного хода стоял сержант, рядом в пыли и грязи лежали в ряд четверо готтентотов.
— Ты их не убил? — встревожился Зуга.
— Nee wat! Их головы — сплошная кость. — Черут сунул дубинку за пояс и нагнулся, чтобы поднять первого.
Сила его была невероятна для такого маленького роста. По одному, закинув за плечо, словно соломенные матрацы, он перенес бесчувственных воинов на берег и свалил в поджидавший вельбот.
— Теперь поищем остальных.
Они выследили всех, поодиночке или парами, выловили их в игорных притонах и кабаках, а последнего, девятого, вытащили из объятий огромной голой сомалийки в глинобитной лачуге, крытой рифленым железом, на самом краю порта.
На рассвете Зуга устало выбрался из вельбота на палубу «Черной шутки» и пинками загнал девятерых готтентотов в носовой кубрик. Озлобленный, с покрасневшими глазами и ломотой в теле, майор направился было к себе в каюту, как вдруг понял, что давно не слышал громкого голоса и язвительных шуток старого сержанта. На обратном пути Яна Черута в шлюпке не было.
В самом решительном настроении Зуга переправился на берег и по утопающим в грязи узким переулкам побрел к глинобитной хижине под железной крышей. Тела ее обитательницы хватило бы на четырех Янов Черутов: настоящая гора черной плоти, блестящая от масла, — каждое из широко расставленных бедер толще мужской талии, груди величиной с голову. Маленький сержант зарылся между ними, словно решил утонуть в этих жарких изобильных телесах, поглощавших его экстатические крики.
Женщина нежно смотрела на него сверху вниз, со снисходительной улыбкой разглядывая мужские ягодицы. Тощие, бледно‑желтые, они двигались туда‑сюда с невероятной скоростью, заставляя колыхаться пышную плоть великанши и распространяя волны возбуждения от слоновьих бедер и висячих складок живота вверх к гигантским грушеобразным грудям.
На обратном пути маленькая фигурка сержанта, скорчившаяся на носу вельбота, внушала жалость. Печаль и упадок сил после успешной случки усугублялись головной болью и звоном в ушах. Только у англичан есть обычай неожиданно сжимать кулак и бить им сильнее дубинки или брошенного камня. Уважение Яна Черута к новому хозяину росло день ото дня.
— Ты должен быть примером для солдат! — рычал Зуга, втаскивая его по трапу за шиворот.
— Знаю, хозяин, — горестно согласился маленький сержант. — Просто я влюбился.
— И до сих пор влюблен? — угрюмо поинтересовался Зуга.
— Нет, хозяин, любовь со мной надолго не задерживается, — поспешно заверил Черут.
— У меня есть средства, — серьезно произнес Клинтон Кодрингтон. — Еще будучи гардемарином, я всегда откладывал часть жалованья, а в последние годы мне везло с призовыми деньгами. Вместе с наследством, полученным от матери, это позволит мне достойно содержать жену.
Они присутствовали на званом обеде в резиденции португальского губернатора, и знаменитое «Винью верде», молодое вино, сопровождавшее трапезу из сочных даров моря и безвкусной жилистой говядины, придало Клинтону храбрости. Он предложил Робин перед возвращением на корабль осмотреть столицу португальских владений на восточном побережье африканского континента. Изрядно потертый экипаж губернатора громыхал по разбитым дорогам, покрытым помоями, льющимися из переполненных сточных канав. Следом увязалась шумная стайка оборванных детишек: они бежали, пританцовывая, стараясь угнаться за костлявым мулом, тащившим экипаж, и протягивали за милостыней грязные ручонки с розовыми ладонями. Солнце жгло невыносимо, но еще невыносимее была вонь.
В конце пути Кодрингтон с облегчением помог Робин выйти из коляски, бросил в грязь пригоршню медных монет, чтобы отвлечь попрошаек, и поспешно укрылся со своей спутницей в прохладном сумраке католического собора. Это было самое величественное здание в городе — стройные башни и шпили торжественно возвышались над окружающим скоплением лачуг.
Впрочем, и здесь Робин оказалось непросто сосредоточиться на признаниях Клинтона. Вокруг пестрели всевозможные папистские атрибуты: грубо размалеванные идолы, святые и непорочные девы, аляповатые краски, пышная позолота. Всепроникающий запах ладана и мерцание множества свечей отвлекали, хотя капитан говорил как раз то, что ей хотелось.
В то утро у нее случился внезапный приступ рвоты, и легкая тошнота давала о себе знать даже теперь. Как врач, Робин хорошо понимала, что это значит, и, готовясь к визиту в замшелый губернаторский дворец, решила, что пора брать инициативу в свои руки. Время поджимало.
Когда Зуга еще жил у дяди Уильяма в Кингс‑Линне, она как‑то нашла на письменном столе среди военных трактатов дешевый бульварный роман весьма сомнительного содержания. Украдкой пролистав его, Робин узнала, что женщины часто соблазняют мужчин, и наоборот. К сожалению, автор не дал подробного описания самого процесса. Она не была уверена, можно ли делать это в экипаже и нужно ли по ходу дела что‑нибудь говорить, но Клинтон решительным объяснением избавил ее от необходимости экспериментировать. Однако радость была несколько омрачена, поскольку перспектива соблазнения успела приобрести немалую привлекательность.
Кодрингтон заговорил снова, и Робин с внимательным выражением на лице приготовилась подбадривать кавалера кивком или жестом.
— Хоть я и не имею влиятельных друзей, мой послужной список позволяет надеяться, что жалованье останется высоким. Пускай это прозвучит нескромно, однако я уверен, что к пятидесяти годам, а то и раньше, подниму над своим кораблем вымпел командующего эскадрой.
Так похоже на него: строить планы на двадцать пять лет вперед. Робин с трудом подавила раздражение — она предпочитала жить настоящим или по крайней мере ближайшим обозримым будущим.
— Хочу отметить, что супруга адмирала занимает высокое общественное положение, — самодовольно продолжал Кодрингтон.
Раздражение в душе Робин разгоралось сильнее. Она сама стремилась завоевать положение в обществе — как борец с работорговлей, специалист по тропической медицине, знаменитый автор книг об Африке!
Не сдержавшись, она заметила мягко и кротко:
— Женщина может и сама делать карьеру, не только быть женой.
Клинтон чопорно выпрямился.
— Место жены — дома, — заученно произнес он.
Робин хотела было возразить, но удержалась. В ее положении лучше не спорить.
Клинтон продолжал, ободренный ее молчанием:
— Для начала обзаведемся маленьким уютным домиком — в Портсмуте, рядом с гаванью. Конечно, когда появятся дети, подыщем более подходящее жилище…
— Вы хотите детей? — все так же кротко спросила она, но щеки ее вспыхнули.
— О да, конечно. По одному в год.
Робин вспомнила свою работу в кварталах бедноты и бледных неряшливых женщин в окружении бесчисленного потомства: на руках, у ног и следующий непременно на подходе. Она невольно содрогнулась.
— Вам холодно? — забеспокоился Клинтон.
— Нет‑нет, пожалуйста, продолжайте.
Робин почувствовала себя в ловушке и уже в который раз прокляла жалкую роль, навязываемую обществом женскому полу.
— Мисс Баллантайн… доктор Баллантайн… я вот что хочу сказать… вы окажете мне великую честь, если согласитесь стать моей женой.
Теперь, когда главные слова были наконец произнесены, она вдруг почувствовала растерянность и смутилась вполне искренне.
— Капитан Кодрингтон, это так неожиданно…
— Не вижу причин. Мое восхищение вами очевидно, а в тот день вы дали мне надежду… — Он запнулся, потом торопливо закончил: — Вы даже позволили вас обнять!