Словарь их общения насчитывал всего несколько сотен слов, и пока девушка отдыхала после очередного болезненного глотка, они обменивались краткими фразами.
— Меня зовут Джуба, — прошептала нгуни, отвечая на вопрос Робин.
Звук этого имени на мгновение перенес Робин в далекое детство, напомнив уютное воркование сизых голубей в ветвях диких смоковниц, которые окружали миссию, где она родилась.
— Голубка, — повторила она. — Красивое имя.
Девушка застенчиво улыбнулась и продолжила рассказ сухим сдавленным шепотом. Робин не все разбирала, но слушала и соглашалась, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Джуба бредит и беседует с призраками прошлого. Лицо нгуни исказилось гневом и страхом, она отталкивала кружку, давясь крошечными глотками жидкости, что‑то неразборчиво бормотала и вскрикивала.
— Тебе надо отдохнуть, — убеждал сестру Зуга. — Сидишь с ней уже двое суток почти без сна. Ты себя убьешь.
— Я хорошо себя чувствую, — оправдывалась Робин, но осунувшееся и бледное лицо опровергало ее слова.
— По крайней мере перейди с ней в каюту. Я помогу.
К тому времени из всех невольниц в живых осталась одна Джуба, все остальные отправились за борт и стали пищей акул, не отстававших от корабля.
— Хорошо, — согласилась Робин.
Зуга взял нгуни на руки и спустился с юта, где она лежала под наспех сколоченным навесом. Стюард принес парусиновый матрас, набитый соломой, и положил на пол в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.
Робин мечтала растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но хорошо понимала, что если хоть на минуту расслабится, то сразу же забудется мертвым сном и оставленная без присмотра пациентка наверняка умрет.
Доктор села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и, посадив девушку к себе на колени, стала каплю за каплей вливать ей в рот питательную жидкость. Час проходил за часом, дневной свет в единственном иллюминаторе сменился алым заревом короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стемнело, и вдруг Робин ощутила, как ей на колени, пропитав юбки, полилась обильная теплая струя. По каюте разнесся резкий запах аммиака.
— Благодарю тебя, Господи! — прошептала она.
Работа почек восстановилась, смертельная опасность миновала. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости — промокшие юбки означали жизнь.
— Ты выкарабкалась, — радостно повторяла она. — Ты постаралась и смогла, моя Голубка.
У Робин едва хватило сил обтереть тело невольницы салфеткой, смоченной в морской воде. Доктор стащила запачканную одежду и лицом вниз рухнула на узкую жесткую койку.
Проснулась Робин от страшных судорог. Колени прижались к груди, мышцы живота окаменели, в пояснице стреляло, словно ее били дубинкой. Далеко не сразу доктор догадалась, что происходит, но когда поняла, испытала такой прилив радости и облегчения, что забыла о боли. Она с трудом выползла из койки и обмылась морской водой из ведра. Опустившись на колени возле Джубы, доктор потрогала ее лоб. Лихорадка определенно спадала, и у Робин совсем отлегло от сердца. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика с видом на Портсмутскую гавань больше не будет ее беспокоить. Несмотря на боль, Робин чувствовала себя легкой и свободной, словно птица, готовая взлететь.
Она налила в кружку воды и приподняла голову маленькой нгуни.
— У нас теперь все будет хорошо, — сказала она, и девушка открыла глаза. — У нас обеих все будет хорошо, — повторила Робин, глядя со счастливой улыбкой, как ее пациентка жадно припала к кружке.
Джуба быстро шла на поправку и вскоре ела со здоровым аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа вернула юный блеск, глаза искрились здоровьем. Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой — нет, не просто хороша! В ней была природная грация, а таких чувственных линий груди и бедер многие модные красотки безуспешно пытались достичь с помощью турнюров и корсетов. У нгуни было приятное лицо, круглое, как луна, и большие, широко расставленные глаза; полные, четко очерченные губы поражали странной экзотической красотой.
Джуба не понимала, почему доктор так настаивает, чтобы она прикрывала грудь и ноги, однако Робин видела, какими взглядами провожают девушку моряки. Джуба выходила на палубу, обернув куском парусины лишь самую соблазнительную часть тела, и ничуть не беспокоилась, если ветер приподнимал ткань, развевая ее, как призывный флаг. В конце концов Робин конфисковала одну из старых рубашек Зуги, доходившую малютке нгуни до колен, и подпоясала ее яркой лентой. От этого наряда Джуба пришла в дикий восторг — как любая женщина, она преклонялась перед красивыми вещами.
Бывшая рабыня бегала за своей спасительницей по пятам, как щенок, и Робин постепенно привыкала к ее щебетанию. Они стали лучше понимать друг друга и по вечерам вели долгие разговоры, сидя рядышком на соломенном тюфяке.
Клинтон Кодрингтон начал выказывать признаки ревности. Он привык больше общаться с Робин, а она использовала новую подругу как предлог, чтобы отдалиться, готовя капитана к неприятной новости, которую ему предстояло услышать до прибытия в Келимане.
Зуга также не одобрял растущей близости сестры с Джубой.
— Сестренка, не забывай, она туземка, — наставлял он. — Не стоит с ними фамильярничать, это до добра не доводит. Я это частенько наблюдал в Индии. Нужно соблюдать дистанцию, ты же, в конце концов, англичанка.
— А она матабеле из рода Занзи, — возразила Робин, — а значит, аристократка. Ее семья пришла с юга вместе с Мзиликази, а отец был знаменитым полководцем. Их род восходит к Сензангахоне, королю зулусов и отцу самого Чаки. Между прочим, наш прадед пас коров.
Лицо Зуги окаменело. Он избегал обсуждать происхождение семьи.
— Мы англичане, — процедил он. — Величайший и самый цивилизованный народ в истории.
— Дедушка Моффат знаком с Мзиликази, — напомнила Робин, — и считает его настоящим джентльменом.
— Не валяй дурака, — огрызнулся Зуга. — Как можно сравнивать британскую нацию с этими кровожадными дикарями!
Не желая продолжать разговор, он вышел из каюты. Как обычно, доводы Робин было трудно опровергнуть, а ее логика просто бесила.
Его дед, Роберт Моффат, и в самом деле познакомился с Мзиликази в 1829 году, и за долгие годы они стали добрыми друзьями. Король во многом полагался на Моффата, которому дал прозвище Тшеди, советуясь с ним по поводу сношений с внешним миром и обращаясь за помощью в лечении подагры, одолевавшей его в старости.
Путь на север, в земли матабеле, начинался с миссии Роберта Моффата в Курумане. Благоразумный путешественник непременно испрашивал у старика миссионера охранную грамоту, и вооруженные отряды матабеле, сторожившие границы Выжженных земель, всегда с почтением относились к этому документу. Легкость, с которой Фуллер Баллантайн в свое время прошел по Замбези до самого озера Нгами далеко на западе, в большой степени объяснялась его родством с Робертом «Тшеди» Моффатом. Покровительство, которое Мзиликази оказывал старому другу, относилось и к его близким родственников, а слово короля уважали все племена в пределах владычества длинной руки матабеле, сжимавшей ассегаи — страшные пронзающие копья, изобретенные зулусским королем Чакой, который с их помощью завоевал весь известный ему мир.
Взбешенный сравнением своего рода с семейством полуголой черной девчонки, Зуга поначалу не оценил значение сведений, сообщенных сестрой. Когда же смысл ее слов дошел до него, он поспешно вернулся в каюту Робин.
— Сестренка! — с порога воскликнул майор. — Значит, она из страны Мзиликази — это же почти в тысяче миль к западу от Келимане! По пути к побережью она наверняка проходила через земли Мономотапа. Ты уж постарайся разузнать поподробнее.
Зуга весьма сожалел, что в детстве не проявлял усердия, когда мать учила их туземному языку. Теперь майор старательно прислушивался к оживленной болтовне девушек и даже начал узнавать некоторые слова, но без перевода Робин не мог понять суть.
Отец Джубы был индуна, вождь и великий воин, сражавшийся с бурами при Мосеге и еще в сотне других битв. Его щит был густо покрыт кисточками из коровьих хвостов, черными и белыми, каждая из которых отмечала отдельный подвиг.
Не достигнув и тридцати лет, он был удостоен головного обруча индуны и стал одним из высочайших старейшин в совете племени. У него было пятьдесят жен, и в жилах многих из них текла чистейшая кровь Занзи, такая же, как у него самого. Они родили ему сто двенадцать сыновей и без счета дочерей. Хотя формально весь скот племени принадлежал королю, в распоряжение отца Джубы было передано пять тысяч коров — знак высочайшей милости.
Он был великим человеком — очень великим, а это всегда небезопасно. Кто‑то шепнул королю на ухо слово «измена», и однажды на заре королевские палачи окружили крааль и выкрикнули имя отца Джубы.
Пригнувшись, великий воин вышел через низкую дверь крытой соломой хижины, похожей на улей, обнаженный, прямо из объятий любимой жены.
— Кто меня звал? — крикнул он и увидел кольцо темных фигур в высоких головных уборах из перьев, неподвижных, молчаливых и грозных.
— Именем короля, — был ответ, и от строя отделился человек, которого отец Джубы сразу узнал.
Это был еще один королевский индуна, носивший имя Бопа, — могучий и коренастый, с мускулистой грудью и такой мощной головой, что широкое лицо его казалось высеченным из гранита, добываемого на холмах за рекой Ньяти.
Мольбы или попытки бежать исключались. Ни то ни другое старому индуне даже в голову не пришло. «Именем короля» — этого было достаточно.
Он медленно выпрямился в полный рост. Несмотря на шапку седых волос, отец Джубы оставался сильным воином: рослый, широкоплечий, с боевыми шрамами, которые извивались на его груди и боках, как живые змеи.
— Байете, Черный Слон! — начал он перечислять хвалебные титулы короля. — Гром Небес! Сотрясатель Земли! Байете!
Продолжая говорить, индуна опустился на одно колено. Королевский палач приблизился к нему и стал сзади.
Из хижин выползли жены и старшие дети. Они в страхе сбились в кучу, выглядывая из тени. Палач вонзил короткий ассегай между лопатками индуны, и широкое лезвие на две ладони вышло из груди. Голоса жен и детей слились в единый вопль ужаса и горя. Палач вытащил копье, окровавленная плоть чмокнула, отпуская сталь, и старый вождь повалился на землю лицом вниз. Теплая кровь ударила фонтаном высотой в человеческий рост.
Палач взмахнул окровавленным копьем, и его воины двинулись вперед. Смертный приговор распространялся на жен, на сыновей и дочерей, на домашних рабов и их детей, на всех жителей большой деревни — всего более трех сотен.
Воины делали свое дело быстро. Старые женщины и седые рабы умирали сразу, не удостаиваясь даже удара копья — им проламывали голову тяжелыми дубинками. Малышей и не отнятых от груди младенцев хватали за лодыжки и вышибали им мозги о ствол дерева, толстые столбы загона для коров или просто о камень. Работа шла споро, воины были послушны и хорошо обучены, а такие задания им доводилось выполнять часто.
Однако на этот раз кое‑что в древнем ритуале смерти изменилось. Молодых женщин и подростков отделяли от толпы и выгоняли вперед. Королевский палач окидывал их взглядом и указывал окровавленным копьем направо или налево.
По левую руку их ждала мгновенная смерть, а тех, кого отсылали направо, гнали к востоку, туда, где встает солнце…
Так рассказывала маленькая нгуни по имени Джуба.
— Мы шли много дней. — Голос ее дрогнул, в глазах стоял ужас пережитого. — Не знаю, как долго. Тех, кто падал, оставляли лежать, а мы шли дальше.
— Расспроси ее, что она помнит о местности, — вставил Зуга.
— Там были реки, — ответила девушка, — много рек и высокие горы.
Она плохо помнила путь, не могла оценить ни расстояний, ни времени. Пленники не встречали других людей, не видели ни деревень, ни городов, ни скота, ни возделанных полей. На расспросы Зуги Джуба лишь качала головой, а когда он показал ей карту Харкнесса в слабой надежде, что она сможет что‑то показать, девушка лишь смущенно захихикала. Нарисованные на пергаменте значки были выше ее понимания, она не соотносила их с деталями ландшафта.
— Пусть продолжает, — нетерпеливо бросил он.
— В конце мы шли через глубокие ущелья в высоких горах, где росли высокие деревья, а реки падают и покрыты белой пеной, и пришли туда, где ждали буну — белые люди.
— Белые люди? — переспросила Робин.
— Да, люди твоего народа, — кивнула девушка. — С бледной кожей и бледными глазами. Много мужчин, белые, коричневые, черные, но все одетые как белые люди и вооруженные исибаму — ружьями.
Народ матабеле знал силу огнестрельного оружия, они впервые столкнулись с ним еще три десятка лет назад. Даже некоторые индуны имели мушкеты, хотя всегда отдавали их оруженосцам, если предстоял серьезный бой.
— Эти люди построили краали, — продолжала Джуба, — такие, как мы строим для скота, но в них сидели люди, очень много людей. На нас надели инсимби — железные цепи, и приковали к остальным.
Девушка привычно потерла запястья. Мозоли от наручников еще не сошли.
— Пока мы были в том месте в горах, людей пригоняли все время. Иногда столько, сколько пальцев на двух руках, а иногда так много, что мы издалека слышали их плач. И всегда их охраняли воины. Однажды утром, до солнца, в час рогов, — Робин припомнила, что так называется время, когда первые лучи солнца освещают рога коров, — они вывели нас, закованных в инсимби, из краалей и сделали змею из людей, такую длинную, что ее голова уже была в лесу, а хвост — еще в облаках на горе. Так мы спускались по Дороге гиен.
Дорога гиен, ндлеле умфиси, — Робин впервые услышала это название. Чудилась темная лесная тропа, выбитая тысячами босых ног, вдоль которой с диким кровожадным хохотом и визгом крадутся отвратительные пожиратели падали.
— Тех, кто умер, и тех, кто упал и не мог подняться, освобождали от цепей и оттаскивали в сторону. Гиены у дороги так осмелели, что выскакивали из кустов и пожирали тела у всех на виду. Хуже всего было тем, кто еще не совсем умер.
Джуба замолчала и невидящим взглядом смотрела перед собой. Глаза девушки наполнились слезами. Робин взяла ее руку и положила себе на колени.
— Не знаю, как долго мы шли по Дороге гиен, — продолжила Джуба. — Каждый день был похож на предыдущий и на тот, что наступал потом, пока наконец не показалось море.
Брат с сестрой еще долго обсуждали рассказ бывшей невольницы.
— Она наверняка прошла королевство Мономотапа, но говорит, что не видела ни городов, ни поселений, — удивлялся Зуга.
— Может быть, работорговцы избегают людей из Мономотапы.
— Жаль, что она запомнила так мало.
— Она шла в невольничьем караване, — напомнила Робин, — и думала только о том, чтобы выжить.
— Если бы только эти чертовы туземцы умели читать карту.
— Это совсем другая культура, Зуга.
Ее глаза вспыхнули. Брат поспешно сменил тему:
— Наверное, легенда о Мономотапе — всего лишь миф, нет там никаких золотых шахт!
— В рассказе Джубы важнее то, что матабеле торгуют рабами — раньше они этим не занимались.
— Чушь! — прорычал Зуга. — Они величайшие хищники со времен Чингисхана! Вся родня зулусов — шангааны, ангони, матабеле! Война — их образ жизни, а главный источник дохода — грабеж. Все их государство основано на рабстве.
— Но раньше они невольников не продавали, — заметила Робин, — по крайней мере так написано у деда, у Гарриса и у всех остальных.
— Потому что не было рынка сбыта, — объяснил Зуга. — Теперь они наконец вступили в контакт с работорговцами, нашли путь к побережью. Это все, чего им прежде не хватало.
— Мы должны доказать это, Зуга, — с тихой решимостью произнесла Робин. — Надо собрать свидетельства их преступлений и привезти в Лондон.
— Лучше бы девчонка засвидетельствовала существование Мономотапы и золотых шахт, — буркнул Зуга. — Обязательно спроси ее, были ли там слоны. — Он сосредоточенно склонился над картой Харкнесса, проклиная ее белые пятна. — Не могу поверить, что Мономотапы не существует, уж слишком много слухов… Да, вот еще что — я совсем забыл язык, которому учила нас мама, в голове вертятся одни детские стишки да колыбельные. Мунья, мабили зинтхату, йолала умдаде уэтху — раз, два, три, засыпай, сестренка, — продекламировал он и со смехом покачал головой. — Придется снова учить, помогите мне с Джубой.
* * *
При впадении в море река Замбези делится на сотни мелких проток, переплетающихся между собой. Широкая болотистая дельта охватывает миль тридцать унылой и монотонной береговой линии.
От сплошной зелени, ковром устилающей воду, отрываются плавучие острова папируса, и грязный коричневый поток выносит их в океан. Некоторые из островов очень велики, и корни растений так переплелись, что травяной настил выдерживает вес крупных животных. Небольшие стада буйволов то и дело застревают на таких островах, и их несет в море миль на двадцать от берега, пока удары волн не разрушат островок. Живые горы мяса становятся добычей акул, вечно кружащих в мутных прибрежных водах в ожидании поживы.
Когда ветер дует с берега, илистый запах болот ощущается далеко в море. Тот же ветер приносит с собой странных насекомых. На заросших папирусом берегах дельты водятся крошечные паучки, не больше спичечной головки, которые плетут паутину и пускаются на ней в полет в таком множестве, что напоминают облака или дым от степного пожара. Поднимаясь на многие сотни футов, они клубятся туманными колоннами, окрашенными закатом в розовый и лиловый.