Горноспасателей-кладчиков было двое. Нас, подсобников, было пятеро, в том числе вольный начальник участка немец Фрей, очень старательный и заботливый, но худющий — «в чем душа держится» (не зря его кличка была Цыпленок). Был еще Розенберг — молоденький немец из военнопленных. Очень трусливый парень, который больше мешал, чем помогал, за что не раз выслушивал: «Жаль, что не тебя в Нюрнберге повесили!»
Настоящих работников было трое: механик Штамп, бурильщик Йордан и я.
«Сделай дело, потом гуляй смело» — с этим мудрым правилом, однако, не соглашаются лодыри всех времен.
Работа подвигалась слишком быстро, с точки зрения горноспасателей, которые опасались, что если они закончат кладку перемычки заблаговременно, то их могут, не ровен час, послать на помощь другим кладчикам. Поэтому они «тянули резину», усаживаясь отдыхать, чтобы дотянуть до конца смены (горноспасатели работали по шесть часов, мы — по восемь).
Меня всегда выводило из себя недобросовестное отношение к работе. Но если особого рвения трудно требовать от заключенных, голодных и обездоленных, то ведь горноспасатели — вольные, притом они хорошо получали. Самое возмутительное — это нежелание учесть, что работа опасная, ведь в каких-нибудь трех-четырех метрах под нами проходят клубы ядовитого дыма и газов. Осталось несколько рядов положить, и — отдыхай, черт возьми! Так нет, уселись.
— Заведем хоть брезент! — говорю.
— Вот еще!
Меня так и тянуло взглянуть еще и еще раз на это ядовитое облако, ползущее под нами. Освещенное моим аккумулятором, оно казалось белым как снег.
Оба горноспасателя примостились возле своих кислородных аппаратов и мирно посапывали.
Вдруг бег клубящегося облака как будто замедлился. Нет, я не ошиблась: движение не только замедлилось, но даже остановилось. Происходило что-то непонятное. Облако закипело, вспучилось и ринулось через незаконченную перемычку в бункерную камеру.
Что тут произошло!
Освещенный сверху, дым казался белым. Теперь же он заволок все густой, черной, удушливой тучей.
Горноспасатели, вместо того чтобы надеть свои кислородные аппараты и дымозащитные очки и помочь нам выбраться из дыма, подхватили свои аппараты и, сбивая нас с ног, ринулись одновременно с размаху на лестницу. Треск, звук падения и ругань…
Мы очутились в ловушке: лестница сломана и под нами — шесть метров высоты. В ту пору у нас еще не было респираторов. Дым, газ, темнота. Дышать нечем. Дым ест глаза. Положение создалось отчаянное.
— Спускайся по веревке! — кашляя, командовал Фрей. — Розенберг — первый!
Но Розенберг не то испугался, не то растерялся. Вперед скользнул Йордан, вслед за ним — Штамп. Розенберг свалился без сил: он терял сознание. На ощупь я продела под него веревку, и вдвоем с Фреем мы спустили его вниз. Судя по тому, что груз становился все тяжелее, я поняла, что Фрей теряет силы.
«Свалится!» — подумала я. Несмотря на его сопротивление — он хотел пропустить меня вперед, — я обмотала его веревкой и спихнула в люк. Ролик загрохотал, и веревка, обжигая мне ладони, понеслась…
— Есть! — крикнул снизу Штамп. — Я держу веревку! Спускайся, Фрося!
И вовремя. Я уже задыхалась. Помню, что Йордан и Штамп меня подхватили и я больно ударилась обо что-то.
Что же произошло?
Об этом мы узнали, выйдя из шахты.
Кто-то (это так и осталось невыясненным) позвонил дежурной на центральном вентиляторе Шуре Суворовой и распорядился немедленно дать реверс[20], и девчонка опрокинула струю, отчего дым и газы поползли по шахте. К счастью, жертв не было, но пострадали многие. Бедную девчонку чуть не засудили, хотя вся ее вина была в том, что она немедленно выполнила полученный ею приказ, не допытываясь, кто его дает. А вот позорное поведение горноспасателей никакого наказания за собой не повлекло!
Я вытаскиваю инженера Пожевилова из забоя
Теперь уже и нам, заключенным, выдали «самоспасатели» — противогазы с угольным фильтром, а если приходилось длительное время работать в загазированном забое, то и респираторы — кислородные аппараты. Правда, устаревшего образца — ужасно тяжелые. Работать с такой тяжестью за спиной было очень неудобно, и мы норовили, сбросив респиратор, таскать кирпичи и прочие стройматериалы налегке, зная, что за это придется расплачиваться головной болью и всем, что положено при отравлении. Одно правило, однако, соблюдалось свято: держались мы в куче, никто не работал в одиночку.
Наша группа работала на пятом участке в ночную смену. Задание — поднести как можно больше кирпича к тому месту, где в дневную смену горноспасатели будут выкладывать перемычку. Забой был сильно загазирован, и работать приходилось не снимая респираторов. Каждый час мы, сбросив респираторы минут на десять, выходили на штольню, то есть на свежую струю, продышаться.
Забой старый: кровля просела, почву «поддуло», так что ходишь, согнувшись в три погибели, и кирпичи приходится нести в руках перед собой. Какая досада, что нет «козочек», — с ними куда легче носить кирпичи на спине.
А ведь совсем неподалеку, на втором участке, на аварийном, имеются в избытке эти самые «козочки»! Там самый опасный район: в глубине забоя горит уголь. Продукты сгорания отсасывает по вентиляционной штольне центральный вентилятор. Когда надежно перекроют и этот забой, тогда перекроют и вентиляционную штольню. Кислород перестанет поступать — и амба! Огонь, лишенный кислорода, мало-помалу погаснет. А для проверки в перемычку вделывают железные трубы с герметическими заглушками: время от времени оттуда будут брать пробы воздуха и по ним судить о том, как протекает затухание пожара. Однако в этом забое установить перемычку с первого раза не удалось: температура воздуха поднялась до 70 градусов и концы труб раскалились докрасна. Тогда, отступив на несколько метров, установили временную перемычку из досок, обшитых асбестом, засыпали промежуток инертной пылью (молотым камнем) и за этим щитом стали вновь возводить перемычку.
Эту самую ответственную работу выполняли лишь в присутствии начальства, днем. Начальство, как известно, ночью предпочитает спать, а никто не хочет нести всю ответственность, то есть работать в отсутствие начальства.
В ночную смену работы на втором участке не проводятся. Если бегом, то минут за пять-десять можно обернуться. Как раз то самое время, что мне положено для продышки. Пусть думают, что я — «по нужде». Я обернусь быстро, а победителей, как известно, не судят.
Дождавшись очередной продышки, сбрасываю для легкости телогрейку и бегу во всю прыть. На штольне пусто, тихо. Здесь, где обычно все грохочет и движутся партии вагонеток, все замерло. Дует холодный, морозный ветер, та самая «свежая струя». Здесь безопасно… пока. Но вот поворот на второй участок. Подбежав к забою, я остановилась, чтобы «запастись» кислородом и оглядеться. Да, здесь уже чувствовалась близость огня: веяло теплом, кругом лужи. В воздухе витал уже знакомый мне запах, какой-то аптечный — запах бензола.
Вдохнув несколько раз поглубже, всей грудью, я мчусь в забой, как ловцы жемчуга — в морскую пучину. Метров 20 туда и столько же обратно. «Козочки» лежат кучей у борта. Хватаю штук пять и без оглядки бегу обратно. Уф! Вдыхаю полной грудью. Все в порядке! Но все ли? Теперь, когда я в полной безопасности стою на свежей струе в штольне, мне вспоминается, что в забое было что-то необычное. Как будто там светился шахтерский аккумулятор…
В шахте постоянно видишь эти лампочки. Самого человека не видно, но о его присутствии говорит этот слабый огонек.
Но ведь в этом забое никого нет! Так откуда там быть аккумулятору? Наверное, мне померещилось. А вдруг?.. Ведь это смерть! Нужно принять решение. Сейчас же. И это решение должно быть правильным. Я не колеблюсь: надо выяснить и помочь, если надо. Бросив «козочки», я набираю воздух и опять ныряю в забой.
Да, мне не померещилось: огонек светится. Еще несколько скачков, и передо мной, верхом на неоконченной перемычке, человек! Жив? Мертв? Сомнения нет: это Пожевилов — специалист по тушению подземных пожаров, переведенный к нам с 11-й шахты. Но ведь он только что, каких-нибудь десять минут тому назад был у нас в забое, где мы складывали кирпичи. Он с нами говорил, предупреждал быть особенно осторожными из-за присутствия коварного угарного газа в забое. Он был этой ночью дежурным по аварийной шахте и от нас пошел дальше — в обход. Сразу после этого я побежала за «козочками». И вот он передо мной. И — мертв… Нет, не может быть! Он угорел. Его надо спасать. Но как? Он крупный, плотный мужчина. До «свежей струи» больше двадцати метров… И я без респиратора. Знаю из собственного опыта, что до самого того момента, когда уже поздно спасаться, не чувствуешь приближения опасности.
Но это я теперь рассуждаю — тогда я действовала. Схватив его за плечо, я его сильно тряхнула:
— Алексей Николаевич, очнитесь!
Голова его бессильно мотнулась, и он еще больше осел. Я его рванула изо всех сил на себя, и он грохнулся с перемычки на кучу битого кирпича. И я услышала не то вздох, не то стон.
— Жив! — обрадовалась я и, не теряя времени, ухватилась за лямки респиратора и сдернула Пожевилова с кирпичей на «подошву» — гладкую почву. Мне не приходило в голову бежать за помощью. Я знала: в моем распоряжении считанные минуты. Если замешкаюсь — смерть. Hе только ему, но и мне.
Чтобы вытащить Пожевилова, надо сначала глотнуть воздуха, и я мчусь на свежую струю, жадно, до головокружения, вдыхаю воздух и ныряю, как в воду, в ядовитую атмосферу забоя. Теперь я действую без колебаний: вцепившись в лямку, пячусь задом, упираясь каблуками в угольную крошку. Продвигаемся мы довольно быстро, но еще быстрее покидают меня силы. Воздуха не хватает, в ушах шумит, сердце колотится где-то в самом горле. Глотнуть бы еще воздуха, но нельзя. Тяни! Тяни изо всех сил! Осталось немного: штольня рядом! Откровенно говоря, последние два-три метра я уже не могу восстановить в памяти. Смутно помню, как хрустел лед на лужах. Значит, я уже на штольне.
Когда в голове прояснилось, я обнаружила, что лежу рядом с Пожевиловым на льду ничком и лед холодит мне лицо.
Я довольно легко встала и только собралась делать Пожевилову искусственное дыхание, как увидела, что глаза его открыты и взгляд довольно осмысленный. Уф! Слава Богу, он жив. И жить будет! Тогда я его подтащила к борту, посадила, прислонив поудобнее к стене, всунула в рот загубник и приоткрыла посильнее кнопку Байпаса, подающую кислород.
— Алексей Николаевич, вам лучше? Вы отдохните— и на-гора. Здесь свежая струя, вы дойдете. А мне надо торопиться: меня хватятся.
С этими словами я подхватила свои «козочки» и побежала на слегка заплетающихся ногах.
Правильно ли я поступила, бросив его, мягко говоря, не совсем в форме? Пожалуй, да. Может, оно и лестно было для меня, если бы все на шахте узнали, что я с опасностью для жизни спасла человека, но рыльце у меня было в пушку, ведь я грубо нарушила жесткий закон — на тушении подземного пожара категорически запрещается всякая самодеятельность, вроде моей экспедиции за «козочками». Впрочем, моего отсутствия никто не заметил, а «козочки» нам еще как пригодились!
И главное, я думала, что для самого Пожевилова это был бы большой конфуз: он, специалист по ядовитым газам, образующимся при пожаре, которому доверена забота о нашей безопасности, — и вдруг так обмишуpился! Его, как куль картошки, из забоя вытащила девка! Авторитет Пожевилова был бы подорван. А это вред для самой шахты.
Тайное становится явным
После этого прошло четыре года. Я, уже вольная, училась по программе горно-металлургического техникума на курсах горных мастеров. Шахтную вентиляцию читал Пожевилов (Сталин уже умер, и свои пушистые сталинские усы он сбрил). Никогда не забуду того дня, когда он нас знакомил с газом СО, хотя практически все мы — увы! — были с ним очень даже знакомы.
— Угарный газ — коварный газ, — сказал он. — Метан легче воздуха, его мы обнаруживаем у кровли; углекислота тяжелее, она стелется по почве, по «подошве»; присутствие сероводорода выдает его запах; окислы азота — цвет. СО не имеет ни запаха, ни цвета, и удельный вес его равен удельному весу воздуха. И вот что я вам скажу: я — опытный, старый шахтер, специалист по шахтным газам, но если бы не присутствующая здесь Керсновская, то лекции о шахтных газах читал бы вам кто-нибудь другой!
И он, не хитря и не лукавя, рассказал, как при всей своей опытности чуть не погиб.
— В ту ночь я был дежурным по шахте и делал обход. Ответственность — очень тяжелая штука. Я дотошно осматривал все забои. Дойдя до выработки второго участка, где была незаконченная перемычка, я хотел осмотреть, как ведет себя эта перемычка, под прикрытием которой велись работы. В выработке было тихо и тепло. Перешагивая через перемычку, я на мгновение задержался, прислонясь спиной к борту. Мгновение! Всего одно мгновение, но его оказалось достаточно: усталость взяла верх, и сон сморил меня. Загубник выскользнул изо рта, и я хлебнул газа. Я сразу же очнулся, но был уже словно парализован: я не мог пошевельнуться, но понимал, что это смерть. Как там очутилась Керсновская, не знаю. Это было грубое нарушение! Одна в загазиpованном забое без респиратора… Тройное нарушение! Но меня она вытащила на свежую струю. Каким-то чудом ей это удалось. И каким-то чудом не осталась она сама в этом забое…
Моя «лебединая песня» на шахте «Заполярная»
Свершилось то, о чем так долго упорно поговаривали, к чему готовились: шахта 13/15 распалась на две шахты. И это случилось в результате пожара, преждевременно. У 15-й шахты, «Заполярной», еще не было ни устья, ни подъемника, ни раскомандировки, ни даже бани!
Самое неожиданное, и к тому же неприятное, что начальниками этих шахт не стали ни Коваленко, ни Гордиенко. Коваленко пошел на повышение, а Гордиенко на понижение.
Коваленко получил чин майора НКВД (кстати, во время полета в Красноярск, где ему был присвоен этот чин, самолет потерпел аварию, хотя сам Андрей Михайлович отделался лишь контузией) и место в горнорудном управлении, его назначили начальником управления угольных шахт. А Гордиенко, опытнейший и знающий руководитель, лучше которого и представить себе немыслимо, оказался опять лишенцем: у него отняли паспорт и стоял вопрос о его высылке в места еще более отдаленные. Это очень характерно. Тогда, в 1950–1951 годах, именно так поступали со всеми политическими, уже отбывшими срок. Гордиенко перевели в вентиляцию и поручили ему окончательную ликвидацию последствий пожара — заливку аварийных забоев. А ведь 15-я шахта была поистине детищем Ефима Васильевича! Наперекор начальству, которое требовало, чтобы шахта проходилась «прямым ходом», Гордиенко сумел настоять, чтобы шахта отрабатывалась «обратным ходом».
Разница огромная! Работая «прямым ходом», наравне с прокладкой основных, капитальных выработок, вели и очистные работы. Шахта сразу давала уголь, но какой ценой? Рядом с выработками, которым предстояло стоять годы и годы, находились завалы, из-за чего горное давление до того увеличивалось, что приходилось с ним непрерывно бороться.
При «обратном ходе» этого нет. Пройдя до намеченной границы шахтного поля, начинают очистные работы и, постепенно отступая, оставляют завалы, к которым уже больше не возвращаются. Надо было иметь немало мужества, чтобы противиться этому «давай-давай» партийных хапуг, живущих сегодняшним успехом, без заботы о завтрашнем дне.
Гордиенко же настоял на том, чтобы по штольне был пущен полукрупный электровоз, а не маленький, способный тащить лишь однотонные вагонетки. Этот расход с лихвой окупился. И появилась возможность развернуться. И все же Гордиенко был признан не заслуживающим доверия и отстранен от ответственных работ!
Слухи ползли все настойчивее: скоро всех женщин из шахт и рудников уберут и лагпункт «Нагорный» — «ласточкино гнездо» на груди Шмитихи— ликвидируют.
Много рождалось разных лагерных «уток». Чаще всего — предполагаемая амнистия, приуроченная к какому-нибудь юбилею. Например, к тридцатилетнему юбилею революции, в 1947 году, или в 1950-м, к пятилетию Победы. Сколько было разговоров, надежд! А обернулось все усилением режима и спецлагерями.
Но в данном случае «утка» была зловещей и поэтому могла быть правдой.
Хоть и нелегкая эта штука — шахта, но девчата к ней уже притерлись, притерпелись. Когда над твоей душой не торчит «попка» с винтовкой — это уже счастье.
А я за четыре года стала настоящим шахтером, полюбила свою трудную и опасную работу и была благодарна шахте: меня там ценили и уважали. Работая так, как я работала, там можно было сократить срок неволи — заработать зачеты. За один отработанный день — три дня зачета.
Итак, наш участок отошел к 15-й шахте. Ходить на работу было очень далеко. Нас водили, как и прежде, до Оцепления. Затем мы шли до 13-й шахты, а оттуда, уже под землей, до 15-й шахты спускались вниз. Это 1575 ступенек! Получали наряд и опять поднимались по тем же ступенькам в шахту, а после работы опять спускались, чтобы выкупаться в бане ЦУСа. Баню не достроили, и вода почти всегда была холодная. Назад нас вели с девчонками угольной сортировки. Целое кругосветное путешествие! Больше двух часов ходьбы! Но мы были и этому рады, лишь бы не седьмое лаготделение, где находилось тысяч пять заключенных, из которых добрая половина — бытовички.
Работала я на смешанном участке № 8 у горного мастера Васи Сидоркина. Смешанным участок был, потому, что давал он одновременно и добычу, и проходку. На первом пласту он давал коксующийся уголь из лав и камер; на втором пласту — нарезал для себя «столб». Главное — добыча из забоев первого пласта; по ней надо было выполнять план. Проходка же — это будущее. Она очень нужна, но за нее не платят. Значит, тот, кто работает на проходке, всегда будет получать минимальный паек — «гарантию».