Вот так и я однажды попала в роль Васьки Шибанова. Только рублей мне никто не сулил.
«Консультация»
Хотя ЦБЛ утратила свою былую славу, но другого «медицинского центра» не было, и туда продолжали приводить на консультацию больных из разных лагерей. Кому — поставить диагноз, кого — госпитализировать, предписать лечение, обследовать, положить на операцию… Для многих заключенных это была последняя надежда на спасение.
И вот на консультацию зачастила Масяева из седьмого лаготделения. Здорова она была, как кобыла, и никакой консультации ей не было нужно. Но в ЦБЛ в хирургии лежал в глазном отделении один из ее любовников, засыпавший себе глаза химическим карандашом.
Кто не слыхал о Масяевой?
Масяиха — урка, уголовница-рецидивистка, некоронованная королева преступного мира.
Всякий король, равно как и королева, должен быть символом, иметь неограниченную власть и опираться на силу. Все это у Масяихи имелось. Символом она была, безусловно. Символом преступности. В ее неограниченной власти было что-то мистическое, словно существовал какой-то гипноз, который побуждал всех уркачек к фанатичному повиновению и мистическому обожанию. Что же касается силы… Ну, сила была вполне реальной: это были поддержка и благословение со стороны лагерных властей на основе давно испытанного и проверенного принципа: «Я — тебе, а ты — мне». Для полной картины остается добавить, что была она уже далеко не первой молодости, но по-своему красива — красотой раскормленного, никогда не работавшего животного. Ну а темперамент… Нет, не буду обижать сравнением животных! Официально она числилась комендантом какого-то барака. Фактически никакой работы не выполняла. У нее была своя «квартира»: комната с кухней в бараке «лордов»— лучшем бараке зоны. Там она жила со своим сыном Иваном-богатырем — здоровым, раскормленным бутузом, шестым по счету лагерным байстрюком. Обычно лагерные дети находились при мамках, пока их кормили грудью. Отлученных, их отправляли в Дом младенца, в Горстрой, а оттуда — в какой-либо детдом, чаще всего в Красноярск. Для масяихиного отродья сделали исключение. Больше того, ей выделили пару «шестерок»: одна нянчила Ивана-богатыря, другая стряпала. Продукты, любые по ее выбору, ей давали из лагерной кухни, где неофициально питалось и лагерное начальство, кроме начальника лаготделения капитана Блоха. Дефицитные продукты всеми правдами и неправдами доставляли ей в виде оброка.
Сложная и грязная эта система оброков по зависимости. Уркачки знали, что нарядчицы пошлют их на работу, а значит, и на «заработки» (кого — «по специальности», например карманщиц, кого — на заработки «передком»), куда захочет Масяиха, и жучки покорно платили ей калым. Стоило им засопаться — их выручала та же Масяиха, имевшая у начальства неограниченный блат.
Начальство ценило Масяиху за то, что она держала в повиновении весь преступный мир седьмого лаготделения, не допуская никакой самодеятельности, что очень облегчало работу руководства. И еще одна особенность роднила Масяиху с «псарней»: она, как и все урки, зверски ненавидела фраерш, то есть интеллигенцию (основной контингент 58-й статьи), и бандеровок — хохлушек, главным образом западниц, осужденных по той же 58-й статье (но по другому пункту, за измену Родине) за национализм, сепаратизм и прочие «измы». Всем этим и объяснялось всемогущество Масяихи.
Врач-заключенная из седьмого лаготделения не смела ей отказать в направлении на консультацию в ЦБЛ; нарядчица не смела ее завернуть с вахты; в приемном покое больницы никто не смел ее притормозить. В ЦБЛ ей была открыта «зеленая улица». Кто осмелился бы ей сказать «нельзя»? У санитаров, вахтеров, врачей — у всех были любовницы, проживавшие в седьмом лаготделении, в феодальной вотчине этой самой Масяихи.
Все знали ее жестокость. Кто не побоялся бы ее беспощадной мести?
И Масяиха прямо с вахты направлялась на второй этаж, набросив на плечи первый попавшийся ей врачебный халат, висевший в раздевалке, беспрепятственно шла в палату глазников, с неподражаемым бесстыдством раздевалась и ложилась в постель к своему «избраннику».
Не будем говорить о безнравственности и неэтичности подобного «действа». На это можно было бы закрыть глаза. Но если это повторяется регулярно, каждый вторник, то рано или поздно кто-нибудь стукнет об этом начальству Норильского лагеря… Вдруг кто-нибудь из верхов нагрянет?! Ведь не скажет же, допустим, Ванчугов: «Я не посмел вытащить эту бандершу из постели, так как мою любовницу в седьмом лаготделении изувечат или убьют»?
Впрочем, был выход — отказать в консультациях всему седьмому лаготделению.
Но это нельзя ничем мотивировать. В лаготделении пять тысяч женщин. Оно рядом. И конвой всегда есть.
No passaran Масяихе
Нет, своих услуг я Ванчугову не предлагала.
— Евфросиния Антоновна! — сказал он мне, не глядя в глаза. — Вы должны не пустить эту женщину на второй этаж.
Понятно, Ванчугов поступил со мной нехорошо. Это было подло, трусливо и жестоко. Но я не могла проявить малодушие и отказаться выполнить его распоряжение, хотя и понимала, чем это мне угрожает.
Шибанов в ответ господину:
Ванчугова в тот день я вообще больше не видела. Он отлично знал, на что меня обрекает.
Впрочем, не было у меня времени задумываться над опасностью этого поручения и над его последствиями — Масяева уже поднималась по лестнице.
Я шагнула вперед и встала на верхней ступеньке.
— Посторонним вход запрещен! — сказала я твердо.
Она даже опешила от неожиданности.
— Да ты что, очумела?! Я — Масяева.
— Вам тут делать нечего, Масяева!
— А ну, уматывай…
Здесь последовал отборный лагерный «букет», от которого покраснел бы не только ломовой извозчик, но и его лошадь.
С этими словами она шагнула вперед и ударила меня под ложечку. Но я этого ждала, заслонилась, отбила ее руку и нанесла ей удар в подбородок. С какой яростью ринулась на меня эта бешеная тигрица! Мое преимущество было в том, что я стояла на несколько ступеней выше. Зато она была куда опытнее меня, особенно по части запретных ударов, ведь недаром за ней числилось несколько мокрых дел.
Я дралась отчаянно, как Леонид, царь Спартанский, в Фермопилах, и меня, должно быть, постигла бы его участь, с той, однако, разницей, что памятника со словами «Остановись, прохожий!» никто бы мне не поставил. Санитары, сестры и врачи — все на это время «притаились в кукурузе». Но тут подоспели мне на помощь с полдюжины выздоравливающих и вынудили ее, визжащую и изрыгающую немыслимые сквернословия, отступить.
Фраер-честняк
Через день или два ко мне подошла Вера Богданова — одна из отпетых жучек-рецидивисток, с детства не выходивших надолго из лагерей. Красивая какой-то наглой красотой: крупная, курносая, с карими веселыми глазами и зубами, как тыквенные семечки. Жила она с девчонкой-коблом, похожей на развратного мальчишку, — Люсиком.
Должна подчеркнуть, что я — отъявленнейший «фраер», и все же пользовалась симпатией у тех урок, которые в лагере именуются «честными ворами»[22]. Такая симпатия вызвана была тем, что я, будучи образованной, не соглашалась ни на какую поблажку, даже на бригадирство, и не искала легкой работы. Например, умея неплохо рисовать, я отказывалась от работы в культурно-воспитательной части, в клубе. Словом, не стала «сукой» (то есть не приняла ни звания, ни послабления из рук начальства). Случилась своего рода аномалия: фраер-честняк.
— Скажи, Фрося, это правда, что ты выгнала нашу Масяиху из ЦБЛ?
— Сущая правда!
— Ай как нехорошо! А я спорила, говорила — не может быть!
— Что поделаешь! Она повадилась туда ходить на случку, а из-за нее женщины, нуждающиеся в лечении, не смогли бы попасть на консультацию к специалисту.
— Жаль, очень жаль… Тебя могут убить или изувечить. И я помочь тебе не могу.
— А я о помощи не прошу. И пощады не жду!
— Один совет могу дать тебе: береги лицо, особенно глаза. Подставляй спину. Особенно под первые удары. И когда упадешь, то постарайся — ничком и туда, где побольше снегу. Можешь кричать. Авось кто-нибудь и выручит…
— Жаль, очень жаль… Тебя могут убить или изувечить. И я помочь тебе не могу.
— А я о помощи не прошу. И пощады не жду!
— Один совет могу дать тебе: береги лицо, особенно глаза. Подставляй спину. Особенно под первые удары. И когда упадешь, то постарайся — ничком и туда, где побольше снегу. Можешь кричать. Авось кто-нибудь и выручит…
— За дружеский совет спасибо. А вот чтобы кричать, так уж этого не будет. Не надо мне вашей пощады, не надо мне и помощи от псарей.
— Поверь, Фрося, мне очень жаль. Но иначе нельзя. Желаю тебе удачи…
Что-то вроде:
Я отлично понимала, что эта «экзекуция» неизбежна. А уж если так, то лучше — скорее. Ожидание всегда тяжело. Но пусть уж на открытом месте, а не где-нибудь в нужнике. Короче говоря, я и не пыталась прятаться за чью бы то ни было спину, скорее — наоборот.
Как-то вечером к нам в барак пришла какая-то мамка и сказала, что врач Авраменко, которая работала в зоне, в лагерном Доме младенца, получила дурные вести из дому и хочет со мной посоветоваться. Каких еще вестей можно ждать из дому, когда там осталась сирота с полуслепой старухой? Чем могу я помочь? Но в беде вопросов не задают.
Татьяна Григорьевна удивилась, увидев меня в столь поздний час. Зато я не удивилась, когда быстро вошла мамка и сказала ей на ухо, но достаточно громко, что группа жучек поджидает меня, чтобы устроить мне «темную».
Татьяна Григорьевна побледнела:
— Сюда они зайти не посмеют. А затем, когда будет обход, вы с дежурным до барака дойдете.
— Ну нет, не хватало еще, чтобы я у псарни защиты искала! Мой счет — мне и платить. Кроме того, вам не след в это грязное дело впутываться: вам среди этих жучек жить. Нельзя с ними отношения портить: эти подонки мстительны и готовы на любую гадость.
И я быстро вышла из комнаты. В темных сенях задержалась минуты на две. Не для того, чтобы собраться с духом, а для того, чтобы глаза привыкли к темноте.
Глупо было бы утверждать, что я не испытывала страха. Страх как и боль: нет человека, который бы его не испытывал, но не всякий ему поддается.
Я открыла дверь, спустилась с крыльца. На Промплощадке полыхало зарево коксовых печей, и в его багровых отблесках я увидела семь фигур, выстроившихся полукругом.
— Э, да вас совсем немного! — бросила я с презрением. — Всего лишь семеро на одного. Кликнули б еще хоть с полдюжины на подмогу!
Кто командовал и кто нанес первый удар, я не разобрала. Они ринулись все сразу, и удары железных кочережек посыпались на меня градом. Я рванулась вперед, пытаясь вырвать из рук одной из жучек железный прут, и еще успела пожалеть, что не прихватила кочергу, стоявшую у Татьяны Григорьевны возле печки. Но это длилось мгновение. Затем под градом ударов я свалилась ничком в снег, закрывая лицо руками. Действовала я инстинктивно или невольно поступила так, как мне советовала Верка Богданова?
Некоторое время я лежала без сознания. Багровое зарево уже почти угасло. К счастью, мороз был невелик, и я не успела обморозиться. Я села и, набрав пригоршню снега, прижала к лицу. Губы были разбиты, из носа текла кровь, левый глаз заплыл. Но, в общем, лицо не очень пострадало. Зато все тело так ныло, что я едва смогла встать на ноги. Добравшись до барака, я с трудом влезла на свою верхотуру (к счастью, мое место — первое сверху возле дверей), захватив с собой тазик снега.
До самого утра прикладывала я снег к разбитой физиономии и лишь после того, как развод ушел, забылась — далеко не сладким сном. Спала я очень недолго. Меня разбудила дневальная.
— Керсновская, вас вызывают в штаб! Сегодня дежурный Кирпиченко.
Тьфу, пропасть, опять Кирпиченко! Везет мне…
— Ты нас не обманывай! Говори, кто тебя избил? И из-за чего?
— Я оступилась на льду и разбила лицо о железную трубу водопровода! — развела я руками.
Чего уж только не наговорил мне Кирпиченко! И улещал («Мы всегда на стороне человека интеллигентного…»), и обещал («Того, кто нам доверится, мы сумеем уберечь и защитить…»), но больше всего запугивал и угрожал («Это лишь начало! Они на этом не успокоятся…») или, наоборот, обрушивался всем своим гневом на меня: «Ты из их шайки! Ты их покрываешь! Мы на всех управу найдем!»
Я продолжала стоять на своем: расшиблась — и баста. И в санчасть не пошла. Не имея освобождения, я в ночь пошла на работу, хоть меня сильно лихорадило. Дежурил в ту ночь Аликперов, до работы меня не допустил и дал мне освобождение на три дня. Ночь была спокойная — никого не привозили, и мы всю ночь проболтали в приемном покое. Первый и единственный раз поговорили по душам, и мне, право же, стало жаль этого уже немолодого азербайджанца. Он считал, что, продолжая лечить раненых защитников Севастополя после падения города, он выполнял свой долг, и не мог понять, почему через два года после окончания войны оказалось, что он, чтобы не стать «изменником», должен был застрелиться, да и раненым надо было умереть, а не выздоравливать в плену у немцев. Вообще-то давно известно, что логика не относится к точным наукам…
Иду как-то вечерком по зоне. Задумалась и, как это часто бывает, не обратила внимания, что кто-то со мной поравнялся, пока не услышала:
— Ты молодец, Фрося!
Смотрю — рядом Богданова.
— А знаешь почему? — и, не дождавшись ответа, продолжала: — Хорошо держалась: не дрогнула, на помощь не звала. Никакого шухера. Теперь — лады. Больше никто тебя из наших не тронет. Это законно!
— Для меня закон — это то, что совесть велит. Ваши законы не про меня писаны. Дрожать я не привыкла. А помощь… Чья помощь? Уж не псарни ли?! Нет, Вера, я помощь могу принять лишь от того, кого уважаю. И видит Бог, их не так уж много, да и тех подводить неохота. Нет, я делаю лишь то, в чем без стыда могу признаться. При всех. И не опуская глаз. Так мне спокойнее. А там будь что будет!
— И все же я повторяю: ты молодец, Фрося! Наша жизнь воровская, постыдная. Но и у нас есть душа. Мы недостойны твоего уважения, но тебя мы уважаем. И в обиду не дадим.
С этими словами она повеpнулась и ушла.
И правда: все «оторвы» относились ко мне с непонятным почтением. А в седьмом лаготделении, где выходить из барака в одиночку немногие осмеливались, это чего-нибудь да стоит!
Из медиков — в железнодорожники
Прямых путей, должно быть, вообще не бывает, это даже из геометрии явствует, хотя я лично предпочитаю геометрию Эвклида со всеми его прямыми и параллельными линиями, которые, по-честному, никогда не пересекаются, и с аксиомами, которых не надо доказывать. Но тут речь не об Эвклиде, а о докторе Пумпурсе. Этот долговязый латыш комиссовал женщин. Делалось это вовсе не для того, чтобы заботиться об их здоровье, а просто надо было выявить первую категорию, пригодную для самой тяжелой физической работы на морозе. Проверял ли для этого Пумпурс сердце, легкие, общий habitus[23]? Вовсе нет! Все внимание обращал исключительно на половые органы: в одних и тех же резиновых перчатках, даже не делая вид, что их моет, ковырялся во влагалищах женщин, а гинекологическое «зеркало» лишь окунал в раствор хлорамина. Когда очередь дошла до меня, я твердо заявила:
— Я virgo; смотрите, если это вам нужно, но… глазами, а расковыривать hymen я не позволю.
— Я ничего не знаю! Все должны быть освидетельствованы мной одинаковым образом.
— Кроме девственниц, как в данном случае, — возразила я.
— Никаких исключений! Иначе направлю, как первую категорию, в распоряжение лагеря.
Так я попала в бригаду, расчищающую железнодорожные пути.
На участке Амбарная — Зуб-Гора
Это была тяжелая и очень неблагодарная работа. Для железной дороги не бывает актированных дней. Наоборот, чем злее пурга, чем больше снега, тем напряженнее работа: устанавливать и переносить щиты, расчищать пути… А кайлить лед! На юге люди думают, что лед — это что-то хрупкое: ударь — и расколется. Но на морозе в 50–55 градусов лед твердый, как железо.
Когда не было заносов, то нас заставляли кайлить лед в котлованах. Нормы на все виды работ были кошмарные. Тот, кто составлял эти «нормы», не имел представления о том, что такое мороз.
Но если рыхлого снега надо было погрузить на санки и отвезти на 40 метров — 220 кубометров на человека, то льда вырубить и выбросить с тройной перекидкой из котлована — 11 кубометров. И кайло, и лом при таком морозе вязки и тверды, как металл. При ударе или отскакивают или увязают, и отколоть даже крошку очень трудно, не то что 11 кубометров.
Выполнить норму невозможно. А это значит — голодный паек, что особенно мучительно на таком морозе.
Несколько лучше обстояло дело с расчисткой путей в пургу, особенно в ночную смену. Разумеется, 220 кубометров на человека никто не выполнял, но поди-ка проверь — ночью, в пургу! Можно брать цифры с потолка.