На следующий день я должна была покинуть этот лагерь, но мне объявили: на волю меня не выпустят, так как я присуждена (без суда, разумеется!) к пожизненной ссылке в Нарымский край, откуда я бежала и куда меня отправят этапным порядком.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — говорят в таком случае. Если бы я работала хуже, у меня было бы меньше зачетов и срок освобождения пришелся бы на зиму, когда нет навигации. Тогда держать иждивенца лагерь бы не стал, и меня бы выпустили. А раз навигация открыта, то с попутным конвоем меня должны отправить в Красноярск, а оттуда в Новосибирск.
Там, на пересылке, я буду ждать открытия навигации на Оби и опять же под конвоем буду доставлена в Нарым, в те самые болота, откуда я больше чем 11 лет тому назад бежала.
Судьба моя будто нарочно изощрялась, протаскивая меня взад-вперед через огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы.
Казалось бы, следовало испытывать отчаяние. Нарымские болота — это гнус, комары, голод, отсутствие всякой, даже самой примитивной, культурной жизни. Ни книг, ни газет, ни радио, ни просто бумаги и карандаша! Это полное отсутствие медицинской помощи. Наконец, безденежье и изнурительный, беспросветный труд. Короче говоря, борьба за существование без надежды на успех.
В Норильске жизнь бесправного ссыльного была не очень сладка, но здесь существовало множество преимуществ. Прежде всего возможность выбрать себе работу, за которую выплачивали деньги, и это позволяло купить что-нибудь помимо баланды. Можно было читать книги, слушать радио. И что особенно важно, в Норильске было очень много культурных людей.
Но все это не вывело меня из равновесия: жизнь мне ничего не сулила, смерть не страшила. Что бы меня ни ожидало, я твердо знала, что не проявлю ни малодушия, ни страха.
Странные дни наступили! Меня не оставили как заключенную, до «особого распоряжения», что нередко применялось к особо «опасным» политическим заключенным, но и вольной, хотя и ссыльной, я не стала. Никаких формальностей, связанных с окончанием срока, не выполнялось, однако из бригады Якименко я выбыла, и хлеб мне приносила дневальная.
Но самым непривычным было то, что я не ходила на работу. Двенадцать лет я не знала, что такое не чувствовать усталости, и вот я фланирую, как человек-невидимка! Иногда для зарядки я помогала девчатам на строительстве лагерной столовой в зоне.
Чаще всего я рисовала. Я не хотела дразнить гусей, афишируя то, что у меня есть краски и бумага, но и не считала нужным это скрывать, ведь срок я уже отбыла.
Так прошло почти два месяца.
Василий Теркин помог
Однажды я сидела на своей верхотуре, разложив вокруг все свои причиндалы. На коленях — сложенная телогрейка, на ней — фанера. Это мой рабочий стол. Вокруг огрызки карандашей, обмылки красок, тушь… Все мое богатство, все утешение!
Как раз я только что закончила акварель в четверть листа ватмана — копию картины Юрия Непринцева «Отдых после боя». Она мне очень нравилась. На фоне заснеженных перелесков, где расположились закамуфлированные орудия, Василий Теркин что-то рассказывает группе бойцов. В картине нет ничего ходульного, нарочито героического! Все до предела естественно, полно жизни: скрытые в кустах орудия, грустное лицо легкораненого танкиста, беззаботно хохочущий паренек и немолодой уже солдат, хлебающий из котелка свой обед и все же прислушивающийся к рассказу Теркина. Но лучше всех сам Теркин — некрасивый, с расплывчатыми чертами лица и носом картошкой. Все в нем до предела человечно, живо!
(Теперь уже полностью утрачено чувство жизненности в произведениях искусства. У советских людей в изображении современных художников испепеляющий взор, аскетические складки плотно сжатых губ, на щеках желваки, как у собаки, которая хочет укусить. Все пропитано ненавистью и твердой решимостью обязательно убить ненавистного врага.)
Я с огромным удовольствием и, наверное, поэтому весьма удачно нарисовала эту сценку. Она мне до того нравилась, что я, любуясь ею, продолжала то тут, то там подправлять отдельные штрихи. Увлекшись, я не заметила, как в наш барак вошла группа военных. Неожиданный вопрос вернул меня с Парнаса на землю, вернее на верхние нары.
— Это что, больная?
От неожиданности я вздрогнула. Передо мной стоял генеральского вида военный в серой папахе и в шинели с золотыми погонами.
— Нет, я здорова.
— Отчего не на работе? И кто разрешил заключенной иметь в бараке недозволенный материал?
— Я… не заключенная… — не совсем уверенно сказала я.
— Как это так? Объяснитесь!
Кратко и точно, не без некоторого юмора отвечала я на его вопросы, ничего не пытаясь смягчить или скрыть.
Он заставил меня уточнить некоторые факты и даты. Что-то даже велел записать. Затем они повернулись и ушли, но с полпути он вернулся.
— Все же покажите, что вы там изобразили?
Я ему протянула уже вполне законченный рисунок.
— О, да это замечательно! «Отдых после боя» Непринцева. А вы говорите, работали шахтером, а затем грузчиком. Почему не художником?
— Потому что я не художник. А «художником» в кавычках быть не хочу. Шахтером я была без кавычек.
— Но вы так хорошо, так живо это изобразили! Нет, правда, этот Теркин мне очень нравится!
— Я очень рада. А если он вам нравится, то возьмите его себе.
— Как, вы мне отдаете эту акварель? И вам не жаль?
— Чего там жалеть, захочу — еще раз нарисую. Это доставляет мне удовольствие.
— Ну что ж, спасибо! — сказал он, свертывая бумагу в трубочку. — Желаю вам поскорее выйти на волю!
С этими словами он повернулся и вышел из барака к своим компаньонам, топтавшимся в снегу за порогом. Я была довольна: мое детище досталось любителю.
«Водораздел»
На следующий день меня вызвали в УРО[25] — на освобождение. Уж не Теркин ли был тому причиной? Если верить Твардовскому, добрый мужик был Василий! Сам не унывал и других из беды выручал. Следует ли удивляться той роли, которую он сыграл в моей судьбе?
В шахте, где я еще проработала семь с половиной лет, я могла десять раз погибнуть, а в нарымской тайге — дожить до глубокой старости.
Все могло быть… Но именно этот день был водоразделом в моей жизни! Потекла моя жизнь по нелегкому, опасному пути, через множество водоворотов и порогов, но привела к величайшей награде, которую могла мне подарить судьба. Я нашла свою мать, и последние годы своей жизни моя старушка прожила со мной счастливо.
Мы жили вдвоем в своем доме, обеспеченные моей пенсией, заработанной в шахте. Попади я тогда в нарымскую тайгу, всего этого не было бы. Даже если после смерти Сталина и отмены ссылки я смогла бы куда-нибудь податься и устроиться где-нибудь в колхозе, то работала бы за трудодни и волокла за собой свое прошлое. Ведь именно шахта сняла с меня судимость, а вместе с ней 39-й пункт, закрывающий мне доступ в город.
Этот день был решительным в моей судьбе!
Через тюремный порог — на волю
Все же тут чуть было не произошла осечка.
Что поделаешь, pаз и навсегда я решила никогда не задавать себе вопроса: «Что мне выгодно?» и не взвешивать все «за» и «против», когда надо принимать решение, а просто спросить себя: «А не будет мне стыдно перед памятью отца?» — и поступать так, как велит честь. Глупость? Донкихотство? Может быть. Но это придавало мне силы и закаляло волю: у меня не было сомнений, колебаний, сожалений — одним словом, всего, что грызет человеку душу и расшатывает нервы.
Отчего опять, в который уже раз возвращаюсь я к этому рассуждению? Да очень просто! Ведь вся жизнь — цепь соблазнов: уступи один раз — и прощай навсегда, душевное равновесие! И будешь жалок, как раздавленный червяк. Нет! Такой судьбы мне не надо: я — человек!
Так как же должен был поступить этот человек, когда ему предлагают подписать «обязательство» о том, что я порываю всякие отношения с теми, кто остался в неволе, и вдобавок обещаю забыть все, что там было, что там видела и пережила, и никогда и никому ничего о лагере не разглашать!
Ознакомившись с содержанием этого документа, я с негодованием отказалась его подписать.
— В неволе я встречала много хороших, достойных всякого уважения людей. Кое-кто еще там остается. Я сохраняю о них добрую память и буду рада быть им полезной. Забыть же то, что там видела и пережила, абсолютно невозможно! Даже проживи я еще сто лет!
— Но эта подпись — простая формальность…
— Подпись — это слово, данное человеком! И человек стоит ровно столько, сколько стоит его слово. Я не могу так низко себя оценить!
И меня отвели обратно. Но ненадолго:
— Керсновская! На выход! С вещами!
И вот я уже за вахтой. Хмурый, холодный день. Вернее, сумерки. Колючий морозный снег несется поземкой. Кругом белесая мгла. Я не оглянулась на седьмое лаготделение — я и без того знала, что и вахта, и ворота, и ряды бараков погружаются в снежную мглу. Впереди тоже ничего не видно, кроме вихрей сероватого снега. Где-то за этим белесым занавесом ждал меня чужой город — Норильск.
И меня отвели обратно. Но ненадолго:
— Керсновская! На выход! С вещами!
И вот я уже за вахтой. Хмурый, холодный день. Вернее, сумерки. Колючий морозный снег несется поземкой. Кругом белесая мгла. Я не оглянулась на седьмое лаготделение — я и без того знала, что и вахта, и ворота, и ряды бараков погружаются в снежную мглу. Впереди тоже ничего не видно, кроме вихрей сероватого снега. Где-то за этим белесым занавесом ждал меня чужой город — Норильск.
Но никто в этом городе не ждал меня…
Примечания
1
Цикл в шахте — это весь рабочий цикл в забое: если забой отгружен, закреплён, забурен и отпален. Но к оплате засчитывается только отпаленный забой. — Прим. автора.
2
Изменённая цитата из стихотворения «Герой». У Пушкина:
3
Неглубокая лужа. — Прим. автора.
4
приятное безделье, нега (ит.).
5
наклонная горная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность и предназначенная для спуска грузов при помощи механических устройств.
6
учётно-распределительная часть.
7
«Нет уже иудея, ни язычника…» (Из послания апостола Павла к Галатам.)
8
Н.Д.Кузнецов (1850–1929) — известный художник-передвижник, по происхождению грек; один из учредителей Товарищества южнорусских художников, вел класс батальной живописи в Академии художеств (1895–1897).
9
Клуб — такой же неотъемлемый атрибут каждого лагеря, как и карцер штрафного изолятора. Но не следует думать, что это клуб в настоящем смысле этого слова. Правда, иногда там проводят совещания, показывают кино или устраивают показательный суд, но чаще туда сгоняют этапы, прибывающие или убывающие, и поселяют людей, чей барак на «серной дегазации». - <i>Прим. автора</i>.
10
Организован под названием «Особый лагерь № 2» в феврале 1948 года на базе Норильского ИТЛ, вскоре ему было присвоено условное именование «Горный». Закрыт в июне 1954 года.
11
что-то вроде полушубка, его носили привилегированные; если зэк дарил женщине «москвичку», она становилась его лагерной «женой». - <i>Прим. автора</i>.
12
кое-как. (идиш).
13
грудина (лат.).
14
старчески расслабленный, впавший в слабоумие (фр.).
15
Кузнецов для «своих» операций сберегал лучший инструмент, который хранился в письменном столе его кабинета. — <i>Прим. автора</i>.
16
размягчение или распадение тканей на клетки при их длительном соприкосновении с водой, растворами кислот, щелочей.
17
«Здравствуй! Идущие на смерть тебя приветствуют!» — обращение римских гладиаторов к императору перед боем (лат.).
18
приятное безделье (ит.).
19
Перемычка — глухая кирпичная стена, наглухо закрывающая штрек (продольную выработку) или печку (поперечную выработку).
20
Реверс — это обратная струя. Вентиляция у нас отсасывающая, а не нагнетающая. Вентилятор стоит в устье вентиляционной штольни, в которую поступает отработанный воздух из всех забоев (кроме завалов, то есть отработанных участков, наглухо закупоренных перемычками). Свежий воздух поступает самотёком, главным образом по откаточной штольне, а если пожар возник как раз на этой самой штольне, тогда-то и дают реверс, то есть «перебрасывают ляды», и, таким образом, «опрокидывают струю»: вентилятор начинает нагнетать, а не отсасывать воздух. — Прим. автора.
21
Хотя здесь сравнивать себя с Васькой Шибановым я не могу: Шибанов всей душой был предан своему князю; я же знала, что Ванчугов труслив и хитёр. — Прим. автора.
22
Странно слышать это сочетание «честный вор»! Но это так. С честью это не имеет ничего общего: просто «честным» зовётся тот вор, который блюдёт все воровские законы и не принимает никаких выгод из рук начальства. — Прим. автора.
23
внешний облик человека (лат.).
24
Покоты — это две доски. положенные на штабелированные бочки, по которым с помощью верёвки катят бочки на следующий ярус.
25
учётно-расчётный отдел.