Искусства полагаются в первую очередь на органы чувств: балет и живопись создаются зрячими для зрячих, музыка пишется не для глухих и только литература чуть ли не стопроцентный клиент подсознания, каковое у поэтов особенно изощрено. Но как его отголоски воплотить в образы, если налицо явный дефицит единственно необходимых слов? Для обозначения, к примеру, оттенков зеленого в русском языке наберется три-четыре именования, меж тем как у жителя джунглей таких слов - десятки. У эскимоса уйма лексики для нюансов белого. У нас с вами - почти ничего, хотя и мы подмечаем все оттенки снега. Вообще - в любом языке! - не хватает миллиардов слов для миллиардов ощущений и состояний, иначе довольно было бы соответствующего словца, и отголосок подкорки о предзакатном, скажем, часе в тихой беседке рядом с Нею, шуршащей шелками или прижавшейся к вам после ночного купания, передался бы читателю. Но такого единственного слова нет, и поэтому припадают к иносказанию. Это очень схоже с птичьим пением - весенние радость и любовь записаны природой на малюсенькую кассету в птичьем горлышке (у каждой птицы на свой лад) и возвещаются, возвещаются, возвещаются... Нам таких кассет не дано, и остается все протоколировать метафорой - наместницей единственно точного слова...
В безъязычье выручает еще и заклинание. Им пользуется поэзия рефлексивная, в расхожем виде именуемая гражданской, а в совсем приземленном варианте - сортирным стихом и политическими или рекламными рифмами. Например: "У меня большое горе./ Может быть, повешусь вскоре./ Однако, тем не менее,/ Охотно ем пельмени я!" (текст и курсив мой. - А. Э.). Заклятью не возразишь, противопоставить ему нечего. Одна барышня когда-то меня здорово поставила на место, сказав: "А моя подруга была в одной компании с Аркановым!" Мог ли я после такого отдуплиться своим приятельством с великим Аркановым, однажды даже занявшим у меня в буфете рубль (потом, ясное дело, отдавшим)?.. Конечно, не мог, ибо моя знакомая владела мантрой, а я фактом. Да чего там! Возьмем "я тебя люблю!" - древнейшее из уверений, покрывающее любое лукавство и вранье, и настолько убедительное, что непроизнесение его лихорадит даже самую нежную и долгую связь, а произнесение имеет силу нотариального акта.
Но при чем тут единственно точное слово, если сочиняющему плевать на подсознание, а стихи, - как говорил муж одной поэтессы, - у Светланы полились, а рука у стихотворцев набита, а мы с вами - всего лишь любители поэзии! У сочинителей же - слог, намеки, образы, парафразы, параллели. У кое-кого - угол зрения. У совсем кое-кого - даже точка зрения.
Как тут быть нам?
Мы же растеряны, нам ведь никак не разобраться в завораживающей этой белиберде?
Поэтому предлагаю простейший тест. Помните: "и празднословный, и лукавый"? Помните - о Ленском: "так он писал темно и вяло"? Вот и действуйте по схеме: празднословно? лукаво? темно? вяло? Потом спасибо скажете.
Но если поэт читает вслух и экспертизу провести не поспеваешь, тогда вообразите, что к нему явилась Муза. Буквально. В прозрачных одеждах, с персями и ланитами.
Как он себя поведет? Предложит вина? Пива с воблой? Поставит пельмени или музыку (Вивальди? Шуфутинского?), оробеет или станет валить гостью на не застилавшуюся с 8-го Марта постель?
Словом, как вообразите, так и судите.
И это - наша с вами простенькая метафора для уяснения прав Бубнящего С Эстрады потрясать нашу душу или сотрясать воздух вообще.
ОНА - ПОПРОСТУ СОВЕРШЕННАЯ
"Случиться могло./ Случиться должно было./ Случилось раньше. Позже./ Ближе. Дальше./ Случилось - да не с тобой". Это из стихотворения Виславы Шимборской "Всякий случай" и - конечно - не о Нобелевской премии.
И однако - случилось! Краковская Поэтесса в нобелевских лаврах потрясающая новость!
Лет сорок пять назад Ахматова переложила три ее стихотворения*, и хотя слава молодой сочинительницы была еще впереди, Ахматова знала, что делала. Знал, что делаю, и я, всю свою литературную жизнь переводя Шимборскую.
В сопредельных поэзиях - польской и русской - схожие дарования обнаружить легко, но есть голоса одинокие. Шимборская - из них. Никого созвучного ей у нас нет.
Начав публиковаться в конце сороковых, первыми книжками она читателей не поразила. Но потом что ни сборник - шедевр и событие. Увы, в СССР печатать ее не торопились. Не советовали "польские друзья" - стая холуев, евших с руки в советском посольстве. Да и поэтесса вела себя в ПНР строптиво, так что кураторы из ЦК, взвинченные "друзьями", при ее имени багровели, а журнал "Иностранная литература", публикуя смутьянку, совершал почти подвиг.
Она же о себе говорила: "Биология трактует человека как творение неспециализированное, видя в этом залог дальнейшего развития. Позволь мне, друг-читатель, думать, что и я поэтесса неспециализированная, не очень склонная к какой-то одной теме и одному способу выражения того, что для меня важно".
В том, что она "неспециализированная", сходилось и сходится большинство ее польских коллег. Литературовед Ежи Квятковский, общепризнанный дока: "...Пять маленьких томиков... Около ста стихотворений. И при этом - одно из важнейших явлений в современной польской поэзии ... один из поэтических миров с интереснейшими формами бытия..." Артур Сандауэр, авторитет хотя и не общепризнанный, но умевший как никто толком рассудить: "Она не традиционно-морализаторская, не авангардистско-пластическая, она - попросту совершенная..."
Мы с ним согласны и вынесли эти слова в заголовок. Мы тоже изумлены поразительным поэтическим мышлением, интеллектуальностью и редко наблюдаемой у поэтов высокой ученостью (не напрасно штудировала пани Вислава в Ягеллонском университете филологию и социологию) плюс особой тягой к истории, археологии и естественным наукам. В этом вся Шимборская, и рука ее безошибочно узнаваема, ибо она хозяйка единственной в своем роде интонации между авторским "так ли это?" и читательским "это так!" время не успевает опустить свой пыльный занавес. И всегда ей хватает надежных слов для сложнейших поэтических идей, и этот сплав намерений и осуществлений поразителен, а поэтического материала, расходуемого на несколько строк, другому поэту хватило бы на несколько добротных стихотворений (Ежи Квятковский утверждает, что - на тома).
Скульпторы и художники часто разглядывают свой труд отраженным в зеркале и поменявшим правую с левой стороны в пространстве стеклянного вакуума. Шимборская озирает свои творения в зеркале Зазеркалья, то есть удесятеряет возможности, позволяет смыслам и образам многократно сменить знак в парадоксах иной логики, возводит их в непривычный аспект, где смещения создают новую шкалу метафор - когда метафора не финал сочинительства, а его стимул. Казалось бы, метода эта должна стих перенапрячь - но нет! Текст Шимборской совершенно доступен, а стихи ее интересно читать, ибо в их основе счастливая и редкостная мысль. Несостоявшаяся встреча ("Вокзал") оборачивается состоявшейся невстречей (состоявшейся встречей? несостоявшейся невстречей? - координаты приема прихотливы): "Мое неприбытие в город Н./ прошло по расписанию./ Ты был предупрежден/ не отправленной телеграммой./ Успел не явиться/ в назначенное время..."
Решая загадки Сфинкса и трехходовки бытия, Шимборская не церемонится с разрушительной спесью homo sapiens: "Счастья ему захотелось,/ правды ему захотелось,/ вечности захотелось,/ вот ведь!". Однако ее моральный максимализм не инвектива, а добрая весть. Ирония же - не цинична, а усмешка - не ухмылка.
И еще вот о чем. Наши поэтессы, начиная с рано овдовевшей, рано умершей Надежды Тепловой, с небрегаемой друзьями Ростопчиной или стареющей в нужде Каролины Павловой, не говоря уже о великомученицах Серебряного века, непредставимы вне мрачных картин судьбы, надрыва, надсады или хотя бы постахматовской челки, а тут - обаятельнейшая женщина с превосходными манерами, и хотя, конечно, грустная, но на удивление свойская и добрая...
...Вот мы встретились в какую-то нищую пору польской истории. Мяса в стране не достать, но пани Вислава добыла где-то драгоценные антрекоты. По стенам на красивых досках лакированные щучьи головы - рыбацкие трофеи замечательного писателя Корнеля Филиповича, который в данный момент пытается антрекоты съедобно зажарить. Оба, пан Корнель и пани Вислава сокрушаются, что люди, мол, ладно, а вот каково без мяса тем, у кого большая собака?.. Я рассказываю какой-то еврейский анекдот. Хозяева грустно смеются, сетуя, что в Польше "шмонцес" перевелся - улетучился с дымом крематориев, и мне вдруг начинает казаться, что души обоих устремляются к проклятому времени, когда их друзья, сверстники и сограждане "шли гуськом по не закрашенному обороту", а они не могли им ничем помочь...
"И нетопыри с волос слетели наших..."
Поздравимте же пани Виславу с премией, придуманной почтенным фабрикантом динамита Альфредом Нобелем, словно бы специально для нее.
"И нетопыри с волос слетели наших..."
Поздравимте же пани Виславу с премией, придуманной почтенным фабрикантом динамита Альфредом Нобелем, словно бы специально для нее.
_____________
* Говорят, Анна Андреевна поставила свою подпись, выручая опального молодого поэта.
ПЕРЕВОЗЧИКИ-ВОДОХЛЕБЩИКИ
Великая Империя разрушается не сразу.
Одним из первых канул в тартарары перевод советских национальных литератур - вдохновенная панама подстрочников, художнический ганг, идеологический хеппенинг, где не ночевала муза, но имели место и подвиг, и заработки на хлеб, и удачи, и высосанная из указующего идеологического перста чушь, и коньячные пиры челомкающихся на берегах Арагвы и Куры сочинителей. И все было теоретически обосновано, издательски планируемо, многомиллионно печатаемо, возведено в ангельский чин, хотя по сути своей кощунственно.
Ибо нарушалось заповеданное: не лжесвидетельствуй (не зная текста, не перевирай смысл); не укради (чужую славу); не убий (неведомое тебе слово); не прелюбодействуй (с не своим чудным мгновением); не сотвори кумира (то бишь лауреата) из пьяного аборигена бесписьменной республики; не пожелай имущества ближнего (ставя свое имя над созданным не тобой); почитай отца и мать (родную культуру и традицию); празднуй праздник (искусства, а не Декады искусства).
Но если помнить, что европейская словесность, расставаясь некогда с уютной латынью, являлась в национальных формах не вдруг, а культурная практика, обслуживаемая тою же бесценной латынью, привыкла к скорой взаимоинформации, то нужда в литературном переводе станет очевидна, и он появится за народившимся текстом, как Иаков, держащийся за пятку Исава.
Позаимствовав же у оригинала, каковой лишь культурная абстракция, репутацию и славу, текст, сотворенный произволом переводчика, станет языковой реальностью и по тысячам капилляров начнет влиять на возникающую книжность безлитературного пока региона, становясь первым шедевром национальной культуры, ибо все, что бывает первым, потомки почитают за шедевр.
Возникнув, словесность окрепнет, заживет собственной жизнью, однако освоение чужого не прекратится - чужие удачи полезно освоить, затем усвоить, а затем, создав на их манер свое, - присвоить. И, значит, Иаков, держащийся за пятку Исава, рождается постоянно и неминуемо.
Заимствующая среда при этом получает культурный продукт от некоей конкретной личности. Хорошо, если творческой, и хорошо, если личности. И заимствование это, в результате вызвавшее к жизни новую литературу, сотворившее эпоху или указавшее пути развития, прошло через руки некоего посредника, побывало в ретортах таинственного алхимика, узнало придирчивую таможню постороннего вкуса, не избежало чьих-то пристрастий, возможно даже любви, возможно даже чрезмерной, а возможно и равнодушия, хорошо, если профессионального.
То есть у истоков стоял он, таможенник и контрабандист в одном лице, изъявший у чужих истину и красоту для своих, вассал безразличного к событию сюзерена. Он. Переводчик.
Идеальный переводчик человеческого голоса - прилежная богиня Эхо. Но Эхо раздражает своей механической готовностью повторять всё, даже бессмысленные туристские выкрики. Есть у природы еще один безупречный переводчик. Птица пересмешник. Она умеет свистать, как другие птицы, но сама бездарна и самолюбиво уснащает чужую песню своими каденциями. Это она делает убийственно плохо, и поэтому ей нет веры.
Так что единственный приемлемый пересмешник - пересмешник пристрастный, тонкий в своей наблюдательности, безупречный в тщательности и по праву присвоивший амбиции творца.
Он - поводырь, он - толкователь, он - законоучитель.
И он обычно довольствуется ролью культурного инкогнито.
Однако не всегда. Бездумные потомки порой преисполняются благодарности и причисляют переводчиков к лику святых или блаженных - блаженный Иероним, святые Кирилл и Мефодий.
Если Библия - код европейской культуры, то Иеронимова Вульгата или переведенное для славян Кириллом и Мефодием Евангелие безусловно стали культурно-стилеобразующим кодом на территориях своего воздействия. А если в начале было Слово, то Слово сказанных текстов стало началом почти всему, что именуется европейской культурной традицией.
Великие толмачи эти, найдя достойную и единственно пригодную лексику (хотя авторские пристрастия и тут неизбежны), стали еще и творцами стиля, а стиль создается на века, и всякий, взявшийся потом за перо, окажется перед дилеммой - быть или его последователем, или в пику создать новую стилистическую стихию. Причинная связь налицо, при том что изначальный повод с ходом времен покрывается патиной и обретает статус безупречности, абсолютной и недостижимой.
Гусиное перо, некогда умокнутое в монастырскую чернильницу и, возможно даже, посадившее кляксу, впредь и навсегда одухотворило народы, а умокнувший не отводил при этом глаз от пергамента, на котором чужое, но понятное ему перо, являло иную, неуловимую, не дающуюся в руки чужую духовность.
Так бывало, если городу и миру повезет, если посредником оказывался подвижник, дарование и трудолюбие которого соответствовали намерению.
Все ли переводчики - поводыри, толкователи и законоучители?
Нет. Если говорить о субъектах дельных, а о других - не стоит, то промах в выборе, мера таланта, вкус и ученость, отсутствие традиции, затрудненный доступ к источникам и словарям (или полное их отсутствие) - все это сделает работу сомнительной, и читатель, а в его лице культура пойдут по ложному следу, получат неточный импульс, обретут недостоверный репортаж из другой духовности.
Такое случается столь часто, и так мало не то что подвижников, но просто профессионалов, что словесность одного народа приходит к другому в виде безликом и бесплодном. Контрапункт чужой культуры, историко-литературный опыт, национальный колорит, контекст веков ускользают от человека некомпетентного, даже если добросовестность его очевидна.
И всё же любые успехи на этом поприще драгоценны.
Не забудем, что макавшие в монастырскую чернильницу сподобились святости.
ЗНАЮ И СКАЖУ
От нахватанности телевизионных всезнаек, горячечного румянца "умников и умниц" и апломба викторинщиков я обычно падаю духом, но тут приуныл из-за киноведов и журналистов, именующих фестивальный город Каннами. Этих явно сбивают с толку школьные познания насчет битвы при Каннах (Cannae), античном апулийском городке, где Ганнибал разбил римлян, ибо французское Cannes произносится Канн - и только так.
Мой школьный друг после седьмого класса пошел в техникум, а оттуда - в армию. Пока я набирался институтских впечатлений и разного веселого молодого опыта, он жил по заветам старшины, а вернувшись, радостно объявил: "Я вчера "Зулейку-ханум" достал!" - пластинку, вожделенную до его ухода служить. Так что "фестиваль в Каннах" сочтем "Зулейкой-ханум" киноведов.
Еще унываю я, поскольку Те у Кого Эрудиция на Кончиках Пальцев от нас ушли. Вот, скажем, польский поэт Ярослав Ивашкевич. Переводя его 12 (двенадцать!) строк, я, чтобы не опростоволоситься, вынужден был перечитать "Войну и мир", тургеневскую "Первую любовь", "Воспитание чувств" Флобера, библейскую Книгу Товита и "Братьев Карамазовых". Например, строка "Алеша Карамазов в серой шляпе". В шляпе? Как это? Так это! Причем на оба тома всего-навсего две фразы. "Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа..." - говорит Lise, когда послушник Алеша сообщает ей, что старец Зосима посылает его в мир. А потом (перед посещением Илюшечки): "Алеша очень изменился... он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы".
Пока был жив Сергей Ошеров, человек невероятных знаний и перелагатель среди прочего Вергилиевой "Энеиды", было у кого спросить. Переводя Сенкевича, я озадачился фразой "будь мне Пандаром"(герой "Огнем и мечом" говорит это слуге, носившему любовные послания). Какой такой Пандар? Поэт Пиндар? Ящик Пандоры? Звоню Ошерову. "Может, Пиндар? - делает он ложный шаг, но спохватывается. - Погодите-ка! Это же шекспировский Пандар из "Троила и Крессиды"! Крессидин дядя. Добрый вестник..."
Незабвенные наши учителя, Шервинский, Тарковский, Левик, помнили всякую строчку всякого поэта. Изобретать велосипед при таких наставниках не стоило. Однажды Аркадий Штейнберг разрешил мою мороку по случаю не приходившего в голову, но по ощущению вроде бы имевшегося в языке эпитета. "У вас тут места только для односложного прилагательного, а оно всего одно - "злой". И не ломайте голову".
...В свое время я зачастил в Ленинград, для чего использовал нововведенный тогда сидячий поезд, ехавший шесть с чем-то часов и обходившийся в семь с чем-то рублей. Знакомые пересылали со мной сахарин для диабетиков, обувь и дрожжи. Как-то всю дорогу я продержал на коленях фикус. Как-то присматривал за мальчиком, отправляемым в Москву без взрослых; вагон еще, помню, по путейской нелепости был задом наперед, отчего из-под него всю дорогу выпрастывалось пространство, представляясь нелепо и навсегда упущенным. Мальчик дышал, желая общения. Через проход ехали простые люди с четырьмя ребятенками - те сразу стали ныть и не даваться вытирать сопли.