Я хотела еще поговорить об этом, его реакция убедила меня в том, что я касаюсь чувствительной для него темы, но Луи резко остановился где-то посередине улицы Шапталь и опустил рукав своей рубашки, закрыв татуировку и таким образом дав понять, что дискуссия окончена.
Мы были где-то в районе дома номер 16. Между фасадами двух соседних домов затесалось дерево, свесив колоколом на тротуар густую листву. Узкий проход, окруженный с обеих сторон покрытыми зеленым плющом стенами, с этого места вел куда-то перпендикулярно вверх, к залитому солнцем дворику, наверняка уютному и очаровательному. Там, на скамеечке, две пожилые дамы отдыхали от зноя в тени разросшегося до огромных размеров розового куста.
В поле моего зрения попала табличка на доме:
МРЖМУЗЕЙ РОМАНТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ– Кстати, об алфавите, – продолжил он разговор с деликатной улыбкой. – Все, что нужно знать о романтизме в Париже, буквально от А до Я, находится здесь. Вы не сможете понять этот квартал, если не заглянете сюда.
Хотел ли он показать мне очарование этой тихой гавани на мощеной улочке, затерявшейся во времени в десятке метров от суеты современной жизни? В глубине двора виднелось небольшое строение удивительной красоты, с зелеными ставнями, с пышно разросшимися кустами чайных роз на балконах.
Когда я случайно споткнулась на шатких булыжниках гранитной мостовой, он крепко сжал мою руку, чтобы я не упала. И второй раз моя грудь коснулась тела Луи, на этот раз сбоку. Я почувствовала, какой у него напряженный и мускулистый торс. Чтобы не показать своего смущения, я задала первый, пришедший в голову вопрос:
– А кому принадлежал этот дом?
– Художнику Ари Шефферу. В каком-то смысле его считают официальным портретистом романтической элиты. Лист, Санд, Шопен, Ренан… Он обессмертил их в этих стенах.
Вместо того чтобы пройти со мной внутрь здания, он придержал меня за локоть и отвел во внутренний дворик справа от дома. Поляну украшало несколько ажурных кованых лавочек, окруженных розовыми кустами, а за ней открывался вид на роскошный зимний сад, служивший продолжением дома, где за застекленными арками под прозрачным потолком располагалось небольшое бистро. Там за круглыми столиками немногочисленные туристы, перетянутые портупеями фотоаппаратов, с блаженными улыбками на устах лениво потягивали чай.
– Здесь мило, правда?
Я кивнула в знак согласия, не отпуская его руки. То, что такое уютное, тихое, романтическое место могло как-то сохраниться в нашем городе, в стороне от привычной сутолоки, можно считать поистине чудом. А то, что именно Луи, а не кто-то другой привел меня сюда, было просто жестокой иронией судьбы. Луи предложил мне стул и сам сел рядом. Он чувствовал себя совершенно непринужденно в старинном, можно даже сказать, старомодном интерьере. В небольшом искусственном водопаде среди камней скрывался динамик, откуда доносились звуки меланхолической музыки. Несколько секунд, замерев в благоговейном почтении, с затуманенным взглядом, он слушал мелодию, потом объявил:
– Фредерик Шопен, ноктюрн до-диез минор, опус номер 20, этот шедевр увидел свет после его смерти.
Кто другой из моего окружения был в состоянии узнать творение Шопена, услышав два-три аккорда из середины произведения? Но я тут же себя осадила, ведь он мог с таким же успехом сказать, что это – Шуберт или Бетховен, я бы все равно поверила на слово.
– Знаете ли, – продолжал Луи, – именно здесь зародилась любовь Жорж Санд и Фредерика Шопена. Иногда говорят, что они впервые встретились в городской ратуше, у Листа. Другие утверждают, что их высокие отношения начались в Орлеанском сквере. Но на самом деле именно у Шеффера эти двое впервые преодолели отвращение друг к другу. Ари был просто одержим манией знакомить своих друзей между собой.
С этими словами он описал широким жестом строение от крыши до пола. Тяжелые велюровые портьеры серого цвета скрывали выход из дома в зимний сад, словно желали лучше сохранить тайну страстной любви двух великих людей.
– Вы сказали, отвращение? – удивилась я. – Я думала, они были без ума друг от друга.
– Да, я так и сказал, отвращение. Знаете, что Шопен написал о Жорж Санд после того, как увидел ее в первый раз?
– Нет…
Нам как раз принесли чай с печеньем. Он налил мне чаю, жасминовый запах поднимался легкой дымкой из чашки. Налил и себе, не отрывая от меня напряженного взгляда. Затем процитировал по памяти:
– «Какая несимпатичная женщина, эта Санд! Это точно, что она – женщина? Я начинаю в этом сомневаться».
– Мило! Настоящий джентльмен!
– В любом случае это – прекрасный пример смирения в любовных отношениях. Вы не находите? Никогда не знаешь, куда может привести первое впечатление, даже неприятное…
Теперь наступила моя очередь уклониться от опасной темы, к которой неминуемо двигался разговор. Я прекрасно видела, что выбор места, а также сюжета для обсуждения неизбежно ведут нас к нашей истории.
Или, хуже того, к укреплению навязчивой идеи, опасной и безнравственной, которая зародилась во мне под влиянием его рассуждений.
Я не буду приводить полностью весь текст неприличных стихов Жорж Санд, адресованных Альфреду де Мюссе, ее любовнику в те времена, но, если мне не изменяет память, начинаются они так:
«Мне неловко признаться в том,
что я прекрасно поняла, что в тот вечер
вас охватило безумное желание
заставить меня танцевать. Я храню воспоминание
о вашем поцелуе, и мне хочется надеяться,
что он служит доказательством того,
что я могу
быть вами любима».
Но когда я наконец поняла, о чем идет речь в этих стихах, я запомнила только часть, получилось вот что:
«Мне неловко признаться в том,
что меня охватывает безумное желание
заставить вас целовать меня».
(Написано незнакомым почерком 07/06/2009.
Если он надеялся дать мне урок словесности, то опоздал. Соня уже раньше меня просветила и дала почитать эти стихи, когда мы вместе учились в университете.)
Я решила пойти в контратаку: теперь моя очередь предложить тему для разговора.
– Там тоже татуировка?
Впервые мой вопрос застал его врасплох.
– Что, простите?
– Шелковый манжет, который Дэвид носит на запястье, скрывает татуировку, такую же, как у вас?
Луи побледнел, подыскивая слова, чтобы мне ответить, а ведь раньше он никогда не лез за словом в карман. Или, может быть, его охватил приступ гнева? Пару дней назад я спросила об этом у своего жениха, но он рассердился и ограничился кратким ответом:
– Так, небольшая травма. Это – мое дело, которое никого не касается.
– Даже твоей жены?
– Это… В любом случае, это дело прошлое.
И все. Проехали.
Луи потянул за рукав, чтобы прикрыть татуировку кадуцея, как будто этот жест мог сохранить тайну брата.
– Нет, Дэвид не признает такие вещи.
– Тогда что?
Луи раньше, наверное, не подозревал, что я могу быть такой настойчивой. Он видел во мне только то, что хотел: доверчивую простушку, готовую, развесив уши, с благодарностью слушать что угодно. Игрушку, куклу, все детали тела которой он теперь знал во всех подробностях.
Но я разглядела оттенок смятения в его потемневших глазах.
– Дэвид разве ничего вам не говорил?
– О чем?
– О своей руке?
– Нет. А в чем дело?
Луи отхлебнул из чашки несколько глотков чая, еще горячего, потом негромко начал рассказ, менее уверенным тоном, чем обычно.
– По правде говоря, эта история совсем не про руку, – серьезно произнес он.
По его тону я поняла, что речь пойдет не о забавном эпизоде. Я сочувственно посмотрела в его глаза, желая приободрить. И тогда он продолжил:
– Однажды летом, в каникулы, мне тогда было двадцать лет, а Дэвиду – девятнадцать, мы встретили девушку и влюбились в нее. Одновременно. Оба.
Я сразу вспомнила рассказы Армана про ревность, про соперничество. Власть тому, кто сумеет завоевать сердце самой красивой женщины…
– Как ее звали?
– Аврора. Аврора Дельбар.
Когда Луи произнес ее имя, на лице появилась гримаса, словно он глотнул кислого сока. Мускулы на скулах непроизвольно сжались, он побледнел. Кем эта девушка была для него, для них обоих, что после стольких лет чувства еще не угасли в его душе?
– При каких обстоятельствах вы встре…
– Какая разница, – довольно грубо оборвал он меня. – Несмотря на юный возраст, Аврора предпочла Дэвида. Они обручились и вскоре поженились. Очень быстро, через несколько недель после знакомства.
Они поженились? Значит, я уже не первая? Я отбросила противные мысли, острые, как бритва, и жгучие, как крапива, сосредоточившись на повествовании.
Луи, значит, проиграл партию своему брату. Исказившиеся черты лица отражали следы давнего поражения. Был ли это первый громкий успех, благодаря которому Дэвид воцарился на троне семьи Барле? А я? Кем я являюсь для него? А для Луи? Может, всего лишь утешительным призом или игрушкой, которую он готов сломать, лишь бы она не досталась брату? Теперь уже я сама хотела взять его за руку, но Луи отдернул руку так быстро, что я не успела даже дотронуться до нее.
Луи, значит, проиграл партию своему брату. Исказившиеся черты лица отражали следы давнего поражения. Был ли это первый громкий успех, благодаря которому Дэвид воцарился на троне семьи Барле? А я? Кем я являюсь для него? А для Луи? Может, всего лишь утешительным призом или игрушкой, которую он готов сломать, лишь бы она не досталась брату? Теперь уже я сама хотела взять его за руку, но Луи отдернул руку так быстро, что я не успела даже дотронуться до нее.
– Они были прекрасной парой. Все называли их ДельБарле. Даже их фамилии удачно сочетались.
Я не посмела указать на очевидный факт – ведь с его фамилией было бы то же самое, – решив не перебивать Луи, пусть расскажет все, что сам сочтет нужным. Вот уже несколько недель он манипулирует мною, а теперь у меня возникло чувство, что я перехватила инициативу и могу управлять им. Нервным движением Луи поправил рукав рубашки, и опять на левом запястье показалась прописная буковка «А». Я не могла не уловить связи: первая буква имени «Аврора».
– Но вот что мы с Дэвидом не учли, точнее, не знали: Аврора была больна, у нее была депрессия.
– Депрессия? До какой степени?
На мой бестактный вопрос он ответил лишь пренебрежительным взглядом.
– Как сказать… склонность к разрушению, к манипуляциям. В то время у этой болезни еще не было названия…
– А сейчас?
– Сейчас это называют синдромом Бордерлайна. Чаще всего он встречается у женщин. Особенно у тех, у кого было тяжелое детство, недостаточно любви, непонимание со стороны родителей. Я сам мало интересовался этим.
Со своей стороны я специально старалась не проявлять любопытства относительно ужасного прошлого первой жены моего будущего мужа, женщины, само существование которой он скрывал от меня до сих пор. Я с трудом сдерживала раздражение и гнала от себя мысли о том, что Дэвид мог до такой степени быть нечестным со мной, пытаясь оправдать его тем, что болезнь жены доставляла ему самому много переживаний. Возможно, потому он мне ничего и не рассказывает, что даже воспоминания о ней доставляют ему страдания.
И потом, имею ли я право осуждать его, если сама до сих пор не решаюсь познакомить с ним свою родную мать?
– А что было потом? Я имею в виду после того, как они поженились?
– Сначала все шло более или менее нормально. Дэвид приспособился к запросам и капризам Авроры, научился справляться с перепадами ее настроения. Хотя, видит Бог, это было непросто. Знаете, как, в частности, проявляется такая болезнь? Человек подвергает своих близких всевозможным испытаниям, чем страшнее, тем лучше, в патологической надежде, что они в конце концов откажутся от него. Аврора была способна, например, за один вечер впихнуть в себя все содержимое холодильника, а потом, прежде чем вызвать рвоту, отправить моего брата за покупками, ночью, когда магазины закрыты. В периоды обострения болезни она становилась настоящим тираном и невероятно мучила его.
С большим трудом я могла представить себе Дэвида, важного босса, властного и серьезного человека, обаятельного мужчину, в подобной роли. Неужели он позволил ей так вертеть собой? Не верилось!
– Так чем все закончилось? Он выгнал ее?
– Выгнал? – воскликнул он, искренне удивившись моему вопросу. – Нет! Он терпел до конца. Не скрою, после самых жестоких кризисов Дэвид высказывал иногда желание бросить все и уйти. Но он держался. А я… я как мог подбадривал его.
– И вы ни капельки не завидовали?
Как такой человек, как он, гордый и высокомерный, мог, не кривя душой, превратиться из соперника и отвергнутого поклонника в доверенное лицо своего брата? До сих пор у меня оставались сомнения. Меня смущало то, что Луи хочет присвоить себе столь достойную роль и пытается показать себя рыцарем. Что до меня, я больше всех переживала за того, кто стал единственной настоящей жертвой этой драмы, за Дэвида.
А Луи? Действительно ли он любил Аврору так сильно, как утверждал?
– Чему завидовать, я же видел, в каком аду живет Дэвид! Да нет, конечно… В каком-то смысле я каждый божий день благодарил судьбу за то, что Аврора предпочла мне Дэвида. Однако, несмотря на это, наверное, я до сих пор испытываю к ней чувства. Аврора не стала моей, но я искренне желал, чтобы рядом с Дэвидом она нашла покой и счастье. Лишь бы ей было хорошо.
Он смотрел куда-то вдаль, его взгляд увлажнился. Не нужно было быть ясновидящей, чтобы догадаться: на самом деле получилось совсем не так. Луи сам положил конец повествованию.
– На следующий год после их свадьбы мы все отправились летом на море. Родители тогда еще были живы. Атмосфера была спокойнее, чем всегда. Всем было хорошо. Даже Аврора, казалось, чувствовала себя лучше.
– И что же произошло?
– Однажды вечером она решила искупаться, на ночь глядя. Море было неспокойным, Дэвид пытался ее отговорить. У Авроры не было с собой купальника, но она заявила, что хочет плавать обнаженной.
– Так она вошла в воду?
Луи поднял глаза к небу, в надежде найти ответ на мучавшие его вопросы или в поисках утешения. Потом перевел сумрачный взгляд на меня.
– Да. Аврора всегда поступала одинаково: бросала Дэвиду вызов, и если он спорил, действовала по своему усмотрению, на свой страх и риск. Тогда брату приходилось кидаться к ней на помощь. Но в ту ночь волны были высокими, море штормило… Он ничего не смог сделать. Аврора исчезла среди скалистых камней. Недалеко от берега они образовывали естественную воронку, должно быть, ее засосало течением, больше на поверхности воды она так и не появилась.
– Тогда Дэвид и повредил себе руку?
– Нет… позже. Но всем было бы лучше, если б это случилось в тот раз.
После его слов наступило тягостное молчание.
По крайней мере, подумала я, Луи не пытается выставить себя в лучшем свете. Эта грустная история, какой бы трагической она ни была, не дала ему шанса проявить себя героем. Аврора отвергла Луи, и он, в отличие от своего брата, ничего не сделал ни для ее блага, ни для ее спасения. Он довольствовался тем, что со стороны наблюдал, как супруги погружаются, чем дальше, тем глубже, в пучину безумия молодой женщины, затянутые на дно, как позже и она сама, силой подводного течения.
– Почему вы так говорите?
Щебетание стайки птиц примешалось к нашему разговору, словно они хотели облегчить наши переживания. Напрасно они старались. Каждая минута его молчания была для меня мукой.
Легкий порыв ветра ворвался в сад, когда ненадолго распахнулись серые портьеры, пропустив группу посетителей и предоставив нам возможность разглядеть внутреннее помещение музея, украшенное богатым декором. Я заметила портрет Жорж Санд с красным цветком в волосах кисти Ари Шеффера. Она смотрела на меня из глубины комнаты тяжелым, неподвижным взглядом.
– Жаль, что он поранил руку не в ту трагическую ночь, потому что Дэвид потом потратил несколько лет, чтобы примириться с этим, но так и не смог, – наконец произнес Луи. – Спустя три года после исчезновения Авроры он сам пытался свести счеты с жизнью.
– Что?
Я чуть не закричала, но Луи утихомирил меня твердым взглядом.
– К счастью, этот кретин дал маху. Не вышло. Он вскрыл себе вены на левой руке. Его поступок был эффектным, но… показным.
Ах, вот что он скрывает под повязкой!
Ей-богу, этот безутешный чувствительный юноша, пытавшийся совершить самоубийство, не походил на беспощадного воротилу медиаиндустрии, каким он стал со временем. Повязка на руке позволяла ему скрывать от посторонних глаз последствия своего прошлого – чем тут гордиться? – и сохранять нынешний образ сильной личности в глазах других, в том числе и моих.
Я рассердилась на себя за то, что временами приставала к Дэвиду, чтобы выяснить правду, что пыталась вскрыть его рану, все еще кровоточащую, вместо того чтобы дать ей спокойно заживать под шелковой лентой. Ему нужна моя ласка, тепло, моя любовь, мое присутствие рядом. А вовсе не инквизиторские допросы.
14
У меня появилось желание обнять его, приголубить, прошептать на ушко милые глупости, чтобы утешить. Сказать, что я не Аврора и никогда не стану безрассудно кидаться ночью в бушующее море. Что не превращу его жизнь в ад, а свою смерть в его страдание, поскольку умирать не собираюсь, а хочу жить подле него и радоваться. Долго. Счастливо. Может быть, без особых страстей, зато со всей любовью, которую он заслуживает.
Но с той стороны круглого столика, перед чашкой чая, над которой все еще поднимался тонкой струйкой жасминовый аромат, сидел не он. Не Дэвид смотрел на меня насмешливым взглядом, пренебрежительно изогнув тонкие губы.
– Вы поверили?
Он смотрел на меня так, будто только что раздавил ботинком жалкое насекомое, которым оказалась я!
– Вы что, правда поверили в эту детскую сказочку, Эль?
От бешенства я потеряла дар речи. Я была в гневе, но не могла найти слов от возмущения, пораженная ошеломляющим вероломством его поступка. Как он мог выдумать такую ложь, такую страшную, трагическую историю только ради того, чтобы злорадно наблюдать, как собеседник, свято веря каждому слову, клюет на удочку и попадает в ловушку, как муха вязнет в паутине, сплетенной по его прихоти?!